© Бурлаченко С., текст, 2024.

© «Геликон Плюс», макет, 2024.

* * *

Всем, кого люблю

Сегодня 30 января 2023 года. Это важно. Сегодня я начал новый роман, который назвал «Исповедь дилетанта».

Последние два года я не писал ничего, кроме стишков. Отложил прозу и занялся рифмованием. Вышло так себе. Оказалось, что писать ни то ни другое я толком не умею. Умею подражать тем, кто уже написал хорошую прозу и стихи.

За сорок с лишним лет я не понял, как писать, но понял, что пишу не то.

Короче, начну с признания.

Я не писал по трём причинам. Болезнь рассеянный склероз, жизнь в деревне, губительная лень.

Первая причина привязала меня к инвалидному креслу и к письменному столу. Не имея возможности жить на полную катушку, я оказался в глухом ящике, куда нет хода никому и ничему извне. То есть в нём можно слышать, читать, обдумывать, обсуждать с самим собой, но ни увидеть, ни потрогать, ни ощутить запаха и вкуса нельзя.

Вторая причина следующая. Жизнь в подмосковной деревне Саморядово отрезала меня от контактов с тем, что происходит в Москве и где-либо ещё. Кроме того, спрятала меня от родных, знакомых и друзей. Здесь хорошо существовать, но не жить. Во всяком случае, мне. Я утратил частичку живого себя. А писать прозу без самого себя невозможно.

И третье. Я позорно обленился. Ничего не читаю, толком за настоящий писательский труд не берусь. Стишки, наверное, пишу от лени. Она стала соединением болезни, провинциальности и нежелания вообще шевелиться.

Я решил со всем этим покончить. Возьмусь за роман. То есть за ум, за терпение и усидчивость. То есть за то, что во мне осталось.

Идея следующая. Я буду писать обо всём, что было в моей жизни, что хочу помнить, вновь переживать и воссоздавать. И делать это по-своему. То есть так, как считаю нужным.

Вот и всё. Дальше – роман «Исповедь дилетанта».

Отец

1

Чётко я помню отца со своего двух- или, скорее всего, трёхлетнего возраста.

То есть тогда был 1962–1963 год. Отцу двадцать пять лет. Он инженер на заводе. Вечно улыбается и вечно спешит. По утрам бреется у настольного зеркала в кухне. От него веет спокойствием и уверенностью.

Кажется, мы живём в коммуналке. Но мне тогда (да и теперь) это не ясно. Наша комната в двухподъездном двухэтажном деревянном доме красноватого цвета. Эти дома почему-то называются стандартными. У нас в комнате есть дверь, окно и смешная маленькая печка.

Остального не помню. Помню только тёплый комнатный свет и домашний запах.

Так вот, утро. У отца небольшая круглая мисочка солнечного латунного цвета, помазок и белая мыльная пена. Он пачкает ею лицо, а потом из-под неё появляются чистые щёки, подбородок и крепкая шея.

– Валюша, ну-ка!

И мать с помощью маленькой штучки-бритвы удаляет отцу пену с шеи под затылком. Потом отец надевает свежую белую рубашку, галстук и убегает.

Он занят, и это так привычно и обыкновенно.

Через несколько лет мы оказываемся в большой комнате кирпичной пятиэтажки на Краснодарской улице. Это уже точно коммунальная квартира. Мне нравятся наша соседка баба Варя (лет сорока), большая ванна с горячей водой и колонкой с синим огоньком пламени, туалет с цепочкой, за которую надо дёргать, длинный коридор и слово «Краснодар».

Мама называет отца Володя, и мне это имя тоже нравится.

Отец уходит на работу рано утром и появляется к вечеру, усталый и всегда разговорчивый. Он рассказывает матери о делах на заводе, посмеиваясь, чуть волнуясь и заикаясь. Потом мне объяснят, что заикание у него с войны. Но мне оно кажется нормальным. И я даже не понимаю, почему однажды оно исчезает.

Я учусь в начальной школе. В ней же преподаёт мама. Я очень старательный. Меня любят все педагоги. Мне разрешено переодеваться в тесном учительском гардеробе. Мне это кажется нормальным. На самом деле я изгой, и скоро мне это объяснит мелкая школьная шпана.

Рядом со школой идёт стройка. Сносят старые дома и возводят длинные блочные девятиэтажки.

После уроков я с приятелями Генкой Бухбиндером и Андрюшей Дороженковым играю за забором на стройке среди огромных блочных плит. Однажды к нам цепляются двое старших пацанов. Они оттесняют Генку и Андрюшу в сторону и кулаком бьют мне в подбородок.

Испугаться я не успеваю. Тем более что перед тем, как получить по физиономии, я удостаиваюсь звания жидёнка. Кто такие взрослые жиды, мне неизвестно. Неведение как бы спасает меня от злопамятства.

Короче, я удивлён и дома ничего не рассказываю. Чуть саднит нижняя губа и побаливает шишка на затылке. Удар несильно стукнул меня головой о блочную плиту. Но ребёнку всё это неинтересно и быстро им забывается.

Кажется, в первом классе, то есть в 6–7 лет, отец вечерами начинает водить меня в заводской Дом спорта. Переодевшись в раздевалке вместе с другими мужчинами, мы с отцом поднимаемся наверх. Там волейбольный зал с сеткой. Мужчины и отец играют в волейбол, а я ношусь с мячом позади площадки. Там есть гимнастические маты, на которых я кувыркаюсь. В огромном зале яркий свет, оглушительные крики, хлопки мяча и такой крепкий и уместный мужской запах.

Иногда появляется мальчишка, мой сверстник, и мы гоняем с ним в футбол.

Мама в Дом спорта с нами не ходит. Я чувствую, что здесь мы только с папой, это наше с ним занятие, и, наверное, здесь я понемногу становлюсь мужчиной.

После волейбола мы с отцом плаваем в 25-метровом бассейне того же Дома спорта. Отец учит меня плавать сначала по-собачьи, а потом брассом. Под вышками тёмно-зелёная вода. Там глубоко, и я туда не суюсь. Вообще же здесь здорово.

Но однажды мне в воде сводит ногу. Спазм очень сильный. Отец ведёт меня хромающего домой. Тогда я понял, что отцу со мной не очень интересно. Я был как бы номинально сыном, но фактически слегка лишним.

То есть у отца была своя жизнь, которая с моей пересекалась вынужденно.

Но я об этом ещё не думал. Слишком много вокруг было необычного, нового и интересного.

Например, огромный аквариум в нашей комнате. 120-литрового гиганта отец установил на нижнюю часть серванта, сняв верхнюю с полочками для посуды и застеклёнными дверцами. Сооружение стояло поперёк комнаты. За ним ночью раскладывали мою раскладушку. Отец с мамой спали в другой половине комнаты, где был выход на балкон.

Аквариум, таким образом, был в те годы моим окном в другой мир. Там плавали гуппи, гурами, меченосцы и скалярии с вуалехвостами. Я рано выучил названия рыбьих пород и этим гордился. Мне нравился яркий свет лампы в аквариуме, журчание пузырьков воздуха из конденсатора и каменный за́мок на дне, похожий на игрушку. Раз в месяц отец чистил грунт. Он сливал воду в бак, заставляя меня втягивать воздух из резиновой трубки для забора воды. Я помню тухловатый и несвежий вкус во рту.

Ещё отец брал меня на Птичий рынок, где покупал сухой и живой корм для рыб. Мне это было неинтересно, хотя я послушно мотался с отцом в Калитники то на электричке, то на 74-м автобусе.

Вот сами поездки мне нравились. Я смотрел в окно, слушал разговоры соседей и по-взрослому болтал с отцом. Случалось, отец ездил со мной на районные поля аэрации, где мы большим сачком ловили в мутной воде каких-то букашек. Отец хотел увлечь меня аквариумом, но меня аквариум оставлял равнодушным.

То есть и здесь мы с отцом никак не совпадали.

Рано или поздно это должно было кончиться скандалом. Мой отец хотел любимого сына, будущего мужчину, а я рос молчаливым и равнодушным мелким паразитом. Видимо, мы оба ждали друг от друга семейного родства, а получили тлеющий годами конфликт.

Вот так.

Отец возил меня в детские театры на спектакли «Синяя птица», «Сомбреро» и «Волшебник изумрудного города». А однажды отвёз в Цирк на Цветном бульваре. То, что я там увидел, было ужасно. По арене болтались ряженые дядьки и полуголые тётки, полыхал яркий свет, дубасила музыка, зрители ахали, визжали и гоготали. Всё время воняло потом и навозом. Клоуны идиотски кривлялись и походили на пьяных болванов.

Но хуже всего было с лошадьми, медведями в юбочках и худыми тиграми. У них у всех вырывался из пасти злобный рык, текли слюни, заплетались лапы и, по-моему, капали слёзы. Зверей хлестали бичами и жгли огнём. Короче, я видел, что им плохо, и мне было их жалко.

Всё представление я смотрел на вращающийся диск с цветными фильтрами перед прожектором и истово ждал конца этой муки. С тех пор слово «цирк» стало мне ненавистно.

Дома нас встретил воскресный обеденный стол с праздничными шоколадными конфетами, которые мама сама делала из какао-порошка. Отец сиял, а я еле держался на ногах. Мама была по-женски счастлива.

– Теперь расскажи нам с мамой о цирке, – громко сказал отец. – Тебе понравилось?

В его голосе было что-то то ли врачебное, то ли экзаменационное. Я весь сжался и молчал.

– Ну чего ты?

А я боялся честно признаться, что я всем виденным раздавлен. И ещё попросить, чтобы больше в цирк меня никогда не водили.

– Что с тобой, Серёжа? – мама поняла, что мне нехорошо. – Ты не заболел?

Я молчал.

– Тебе не понравилось? – отец почувствовал от меня подвох и попёр на авось. – Почему? Плохие звери? Неинтересные акробаты? Несмешные клоуны? Чего ты молчишь?

А я надулся и молчал. Во мне перемешались в кашу испуг и ненависть. Я сидел у стола, близкий к обмороку.

Отец пошёл багровыми пятнами.

К нему бросилась мама.

– Володя, успокойся!.. Серёжа, промолви хоть словечко!

Она металась между нами, как перепуганная птица.

А мне от этого становилось ещё хуже. Наверное, я не вымолвил бы ни слова, даже если бы меня разодрали на части.

– Встань быстро! – отец заорал так, что посуда на столе зазвенела. – Иди в угол! Будешь там стоять, пока не попросишь прощения! Марш в угол!

Я никогда не плакал. И в тот день простоял в углу несколько часов без единой слезинки в глазах.

Отец с матерью ушли в кухню.

В комнате стемнело. Журчал и светился аквариум. С улицы доносились детские голоса. Там играли вовсю. А я стоял в углу перепуганный, голодный и, очевидно, потерявший всякое представление о реальности.

Я понимал, что запомню этот выходной день навсегда.

Потом мама вытащила меня из угла, обняла, расцеловала, пожалела и попросила извиниться перед отцом.

Скорее всего, я попросил у него прощения. Я был очень послушным мальчиком и понимал, что виноват. Но, как назло, теперь ничего этого не помню.

2

Есть одна очень важная вещь, которую я упустил. Мне был годик, когда я заболел малокровием. Я должен был умереть, но меня спас отец. Мне перелили его кровь, и я выжил.

Получилось, что внутри я почти что он.

То есть теперь, рассказывая об отношениях с отцом, я фактически рассказываю о своих отношениях с самим собою.

Наверное, это не так. Но в сложностях часто скрыты неведомые нам первичные вещи.

Собственно, вот и всё маленькое отступление.

Теперь двинусь дальше.

На улице Краснодарская мы жили лет пять. Но однажды вдруг переехали на улицу Ставропольскую. Завод дал отцу квартиру в кирпичной пятиэтажке бледного оранжевого цвета.

Мне было десять лет. У меня появились отдельная комната и сестра Наташа. Мы жили с ней в маленькой комнате, а отец с мамой в большой.

Через год мама перевела меня в другую школу, рядом с домом. У меня объявились новые друзья в новой школе и в новом дворе.

Я стал задумываться. Однажды неподвижно сидел в большой комнате в отцовском кресле. Близился вечер, и в тихом комнатном полумраке размышлять и молчать было хорошо.

– Чего ты сидишь?

Голос у отца был резкий. Я понял, что отец раздражён. Я испугался, потому что хорошо знал его вспыльчивость и не знал, что ей противопоставить.

– Так просто, – сказал я. – Думаю.

– О чём?

– Вообще.

Отец встал напротив меня. Я видел, что ему не нравится, что я лепечу какую-то чушь, бездельничаю и вообще сижу в его кресле. А мне не нравилось, что он меня не понимает и не собирается понимать.

Мы оба долго молчали, словно чего-то друг от друга ждали.

Наконец отец не выдержал.

– Странный ты какой-то, – негромко сказал он. – Занялся бы чем-нибудь. Дел гора в доме. Или учёбой. А то так и останешься…

Слова он не подобрал. Сыграл желваками и из комнаты вышел.

А я посидел в кресле ещё немного для демонстрации, потом встал и ушёл на улицу.

Но, повторю, в целом я был послушным мальчиком. Отец много работал, надо было кормить нашу семью. После смены на заводе за кульманом в своём проектно-конструкторском отделе он шёл читать лекции в вечернем техникуме и ещё приносил домой чертежи студентов и их правил. Как я понимал, за деньги.

Однажды я решился.

– Пап! Хочешь, я помогу тебе чертить? – сказал я, когда отец после ужина разложил листы ватмана на письменном столе.

Он удивился, но не сильно. Просто спросил:

– Думаешь, справишься?

– Наверное.

– Ну давай. Пишешь ты аккуратно, с линейкой и карандашом подружишься, что не ясно, объясню. Для начала вот тебе чертёж попроще. Это консоль для автокрана. Здесь размеры и масштаб. Ясно?

Тупицей я не был. Часа через три показал отцу свою работу. Подправив огрехи, в целом он мой труд одобрил. Три или четыре вечера я сидел над чертежами, высунув язык и обуреваемый азартом пользы.

В общем, я увлёкся. Чертежи у меня получались. Отец одобрительно кивал, мама повторяла, что я умница.

Пролетели несколько месяцев. Отец поверил, что я стану со временем инженером-конструктором, а я – в собственный неожиданный талант.

И вдруг всё оборвалось, вернее, сорвалось – наподобие рыбы с крючка.

Мне стало скучно. Свет настольной лампы, шорох карандаша и стирательной резинки, запах ватмана, грифельная грязь и чужие фамилии, которые я скрупулёзно выводил в нижнем углу листа, в один миг осточертели.

Не сказав отцу, я неделю по вечерам допоздна гонял в футбол, а придя домой, принимал душ, ужинал и заваливался спать. К листам с чертежами я не притрагивался. Мне было непонятно, зачем я вообще этой мурой занялся.

Отец терпеливо ждал моего раскаяния, но не дождался. Я делал вид, что здесь ни при чём, и ушёл с головой в дворовые пацанские дела.

Лишь раз за ужином отец насмешливо заметил:

– Видел, как ты жаришь головой по мячу. Мозги ещё не вышибло?

Кстати, меня уже злили его улыбочка свысока и как бы терпеливое снисхождение. Поэтому я ляпнул:

– Мозги – нет. А желание пахать за других – отбило напрочь.

Отец встал из-за стола и спокойно констатировал:

– Ну и зря. Бездельником быть легче, только глупо, – и добавил, словно про меня забыв: – Спасибо, Валя. Вкусная капуста. Люблю твою стряпню, чес-слово!

После «чес-слово» обычно добавлялось: «Куда крестьянину податься? Здесь поят, кормят и не забывают. Житуха – самый коленкор».

А меня, одиннадцатилетнего паразита, всё это начинало раздражать. Ещё меня смешило, когда отец тянул горячий чай из своей огромной фаянсовой кружки. У него при каждом глотке вжимались щёки и бессмысленно округлялись глаза.

Я пытался повторить выражение его лица утром или вечером за чаем. Но у меня не получалось. Отец походил на клоуна, а я на пьяного деда Степана, его отца.

Чёрт знает что! Зоопарк! Дешёвка!

Зачем я этим занимался, не знаю. Наверное, физический рост связан с временным оглуплением мозга. То есть сам растёшь, а других опускаешь ниже и радуешься тому, как они мельчают в твоих глазах.

Несмотря на мой дворовый футбольный балдёж, отец увлечение спортом принимал хорошо. В юности он был спринтером-легкоатлетом. Мама часто показывала мне небольшую чёрно-белую фотку, на которой 22-летний отец бежал какую-то короткую дистанцию. У него было злое напряжённое лицо, бицепсы на руках и развевающиеся волосы. Вернее, чуб. Тот отец-спортсмен мне нравился.

На платяном шкафу у нас в квартире стояла мраморная статуэтка пятигорского орла на скале. Это был отцовский приз за победу на Всесоюзной спартакиаде. Было странно, что сам отец мне о лёгкой атлетике никогда не рассказывал. Но к спорту приучал. Во-первых, водил в заводской Дом спорта. Во-вторых, брал на заводской стадион «Локомотив» летом, чтобы я посмотрел игры в волейбол, футбол и городки. В-третьих, зимой по выходным устраивал лыжные прогулки в Кузьминском лесу с мамой и со мною. В-четвёртых, постоянно ходил со мной зимой на каток с клюшкой и шайбой. В-пятых, два раза возил меня – правда, неудачно – на приём в хоккейную школу ЦСКА.

Ну и дарил мне то коньки, то хоккейный шлем с вратарской маской, то клюшку, то мяч. Учил смолить лыжи и правильно подбирать к ним мазь.

То есть благодаря отцу я рос спортивным парнем. По сути, готовым к соперничеству в жизни. Я хотел быть первым, ещё не зная, в чём именно.

– В четверг едем на хоккей СССР – ЧССР в Лужники. Увидишь, как это красиво.

Я обожал отца, услышав о поездке на матч. Там будет вкусное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике, наши в красном и чехи в синем, белый сверкающий лёд, холод от ледовой коробки и дружный ор с трибун. Могучая музыка государственного гимна, огоньки табло, живые Петров – Михайлов – Харламов и скрежет коньков.

После такого чуда я должен был стать только спортсменом. Желательно в красной форме с белой надписью «СССР».

В вагоне метро на обратном пути домой мы с отцом были самыми близкими людьми на свете.

3

Близость с отцом тогда сделала хорошее дело. Я стал понимать, чего хочу. Самостоятельности и соперничества. Услышал голос крови.