Вступление

 Геннадий сидел за кухонным столом и наливал до краёв очередной граненый стакан водки. Ещё лет двадцать назад, ему бы делали это собственные «шестёрки» или какие-нибудь девочки, наперебой споря друг с другом, чья очередь подливать. Поляна. Такое, кажется, было погоняло у ныне старого и пропитого Геннадия? Рубаха-парень и душа компании. Сам ни разу не отбывший срок и в пятнадцать суток, встречал всех, кто возвращался из мест лишения свободы к ним в деревню. За это и прозвище такое имел и бы в почёте у освободившихся. А ещё его называли «теоретиком». Геннадий знал от и до жаргоновский лексикон и как себя вести в той или иной ситуации, и не знакомый с Поляной, мог принять его за матёрого зэка, просто посмотрев его прикид. Но молодость ушла и наступила беззаботная старость. Одинокая, но такая же пьяная, как и юность.

За окном загремело. Прохладный ветер ночи со звоном раскрыл форточку и впустил в прокуренную и пропитанную угаром спиртного комнату, влажный воздух надвигающегося дождя. Посасывая уже давно потухшую сигарету, Геннадий, ворча, шаркая тапочками, подошёл к окну и стукнул по раме форточки. С грохотом та влетела обратно в окно, осыпая подоконник крошкой старой краски. За стеклом сверкнуло, и Геннадий вдруг увидел отражающуюся в тёмном окне чью-то фигуру, стоявшей за его спиной. Мужчина, недоумевая, повернулся. Его взгляд упал чуть ниже, чем хотел того Геннадий, потому что их привлёк свет двух красных точек, светящихся в полутора метрах от пола. Ещё, после очередной вспышки молнии, Геннадий увидел что-то квадратное над этими точками, покрытое копной длинных, взъерошенных волос, в полной темноте казалось, что в квартиру зашёл громадный дикобраз.

Геннадий приподнял с пола уже давно валяющийся табурет и, размахнувшись, запустил его в «дикобраза», но табурет, не долетая до светящихся точек, развалился на опилки. Геннадий вжался в подоконник и его измусоленная сигарета, выпала из раскрытого рта.

– А я знаю, кто её убил, – раздался голос незнакомца с интонацией ребёнка, знающего ответ на вопрос. Геннадию показалось, что говорящий находился не здесь, а сидел в сотнях метрах от этого места, говоря в рупор, и его слова металлическим эхом разбрасывались по всей комнате. – Ты!

Геннадий посмотрел себе под ноги. Вода, что стала прибывать откуда-то снизу, уже скрыла ему пятки и уже, через мгновение, поднялась до колен. В нос мужчине ударил запах водки, и он вдруг понял, что квартира наполняется ей так, как наполнялся его стакан. Но если она подымется до потолка?..

Мужчина с криком ринулся к двери квартиры и принялся судорожно крутить барашком замка, но дверь предательски не открывалась. Он уже не мог дышать. Едкий запах спирта видимо обжег гортань и лёгкие, а водка, уже скрывшая живот Геннадия, больно жгла пах, и казалось, кожа на ногах слезает кусками с его ещё живого.

–Помоги-ите-е!!– истошно завопил Геннадий и вдруг почувствовал, что за ноги его кто-то схватил и пытается вылезти, снизу цепляясь то за колени, то уже за край тельняшки и наконец, вцепившись в плечи мужчины, из озера водки, выскочила женщина.

Вид её был неузнаваем: лицо походило на оплавившуюся резиновую маску:полу слезшая кожа на одной стороне лица висела к низу, таща за собой левый глаз, сожжённые губы перекосило как от кислоты. Всё её тело покрывали окровавленные язвы кислотного ожога, скрывая под собой возраст женщины, добавляя ей, по крайней мере, лет сто. Тварь источала из себя удушливый запах аммиака и целого кладбища, которое словно переворошил какой-то вандал на бульдозере. Но когда ужасная женщина вдруг заговорила, Геннадий узнал её.

Без малого двадцать лет назад, вместе с двумя своими закадычными корешами, они изнасиловали эту тётку, за час до этого, залив ей в глотку литровую бутылку самогона.

– Зачем меня топишь? – разорванным ртом прошипела женщина, тяжело ворочая толстым языком, торчащим из дырявого горла.

Неожиданно у утопленницы вспыхнули глаза ярко-красным светом, и она крепко вцепившись в голову Геннадия, стала тянуть её кверху. Где-то за её спиной раздался глухой трескучий смех, смех радости и победы, схожий с карканьем старого ворона. Крича, что было сил, Геннадий вцепился в руки женщины, чтобы разжать их. Но утопленница была настолько сильной, что через секунды шейные позвонки мужчины стали трещать. Через мгновенье, он вдруг поднялся на вытянутых руках утопленницы и видя, как его тело падает, уже не в водку, а на пол, обливая его струями почти чёрной крови из того места, где была голова, почувствовал, как резко гаснет его зрение, и комната заливается густыми тёмными чернилами…

Глава 1

Хрустя дорожной пылью, ПАЗик медленно отъезжал от ржавых ворот кладбища. Внутри пыльного салона было много незнакомых лиц. Узнавал Николай только двоих: тётю Веру из квартиры «через стенку» и дядю Ивана – «почти» мужа тёти Веры. «Почти», потому что после празднования какого-нибудь Дня Морского Карася или Первого снега в Зимбабве, дядя Иван выпинывался из квартиры тёти Веры мощной её ногой. После чего убитая горем женщина недели две ходила по соседям и жаловалась на свою проклятую жизнь, зарекаясь больше никогда не иметь никаких дел с алкашом Иваном. Но Иван бросал пить (видимо снег в Зимбабве таял очень быстро) и вскоре возвращался к тёте Вере со скупым букетом дешёвых цветов, купленных в долг у бабы Нюры.

И тётя Вера вновь счастливая ходила по соседям, рассказывала какой Иван «хозяйственный» мужчина, а Иван, если видел на дороге бывших друзей, быстро проходил мимо и с какой-то завистью в голосе шипел сквозь зубы:

–Алкашши…

Тётя Вера была лучшей подругой Галины Филипповны, матери Николая, которая умерла, оставив своего единственного сына одного в этом мире. У Николая была ещё родная тётка. Где-то была. Скорей всего очень далеко была, если ни на одно письмо, высланной Галиной Филипповной через тётю Веру, работающей на почте, не пришло ни одного ответа. Тётка была младшей сестрой умершей, завсегда с ветром в голове: первая вышла замуж, первой родила, уехала с мужем в ближнее зарубежье и наверняка неплохо устроилась, если даже забыла про сестру и племянника. Вот и теперь никто не верил, что тётка приедет по телеграмме: «Галина умерла. Приезжай».

Сестру ей заменила всё та же тётя Вера. Она и пеленала маленького Колю, когда Галина Филипповна по тринадцать часов находилась на работе, чтобы обеспечить сына всем самым лучшим. С взрослением Николая, тётя Вера продолжала заботиться о соседском сыне, по наказу его матери встречая из школы и, по возможности, готовить ему обед.

 Любила мать Николая огромной любовью. Баловала единственного сына так, как будто он был вовсе не сын простой медсестры, а принцем своей королевы. По дому делала всю мужскую работу и даже, когда Колечка вырос до Николая, слово «молоток» он всегда путал со словом «отвёртка». Ему нравилась уже отработанная годами система и разрушать её, ему и не приходило в голову, но созданная им скорлупа всё-таки треснула, когда Галина Филипповна заболела.

Внезапно, как гремит гром в марте, как валит на землю из бледной тучи снег в июле… Ведущая здоровый образ жизни и на протяжении длительного времени сторонница вегетарианства, резко похудела – на тридцать килограмм со своих пятидесяти, Часто падала в обморок и уже через месяц от начала болезни, лежала парализованная. Врачи уже не брали свою младшую коллегу к себе на лечение, а под конец сказали тёте Вере, отведя её в сторону от кровати Галины:

– Пусть лучше дома, чем в холодной палате, окружённой запахом хлорки и стонами больных…

Галина Филипповна умерла в тишине, при открытой балконной двери, откуда доносился тёплый запах зарождающейся жизни лета…

– Даже шнурки завязать сам не может в двадцать то лет… Не пройдёт и сорок дней, как за матерью уйдёт, Недаром с гроба-то цветок упал, – маскируя шёпотом хрипловатый голос, прильнула одна женщина к другой.

Надвигая на уши края чёрного платка, словно давая намёк на то, что ничего всё слышит, тётя Вера смахивала с пиджака Николая что-то невидимое и улыбалась, скупой, ни о чём не говорящей улыбкой.

Вскоре автобус остановился около десятиэтажного дома. С шумом сложилась дверь ПАЗика и выпустила из душного салона заметно уставший народ. Гремя стеклянной тарой, находящейся в тёмных тряпичных сумках, вперёд к подъезду первыми засеменили мужчины. За ними тяжело заковыляли барышни в преклонном возрасте, обмахивая запотевшие, блестящие лица пятернёй ладони.

Последними вышли тётя Вера с дядей Иваном, держа под руки Николая. Парень с лицом без каких-либо признаков мимики и опустошенными глазами, вяло передвигал ногами, словно оттягивал время, когда придётся переступить порог квартиры. Он понимал, что как прежде уже не будет, зайди он в квартиру сейчас или двумя часами позже. Даже усни он месяца на три и потом проснись – как прежде уже не будет. День, который изменил его жизнь в начале недели, уже произошёл, сделав то, что ему суждено было сделать, и исчез навсегда, будто бы ничего и не было. Но жизнь Николая после ухода того дня уже не то, что встала с ног на голову, а осталась без ног и головы… И как дальше жить – быть полноценным мужчиной, в то же время, ощущая себя беспомощным, Николай не представлял.

Сейчас Николаю уже исполнилось двадцать лет. Он был невысокого роста, с кудрявой головой и розовыми щеками, что подозрительно были румянными на протяжении всей его жизни. Доверчивый взгляд и нисходившая с лица стеснительная улыбка, были что-то вроде визитной карточкой парня. Но всё это угасло после смерти матери. Исчезло из вселенной, после того, как крышку гроба всё же закрыли и заколотили гвоздями. Именно тот момент превратил полноватого парня с детской наивностью, мальчика, что видел мир лишь в глазах матери, во взрослого человека, осознавшего, что идти дальше предстоит одному.

Когда ребёнок остаётся без отца, он остаётся без кормильца. Когда ребёнок теряет мать, он становится сиротой. И теперь всё то, что любила его мать, что не любила и чего боялась в своей жизни, её ребёнок должен принять на себя.

Поминали до заката. Курили, не выходя из комнаты, закусывали салатами, противно скрипя вилками по дну тарелок, хвалили покойницу, обещали Николаю «никогда не бросать и помогать днём и ночью». Под конец, изрядно подвыпившие гости, чокались, глухо звеня гранеными стаканами, а полная тётка, подпирая падающую голову пухлой рукой, раскатисто тянула: «Окрасился месяц багрянцем».

Потом наступила тишина. Внезапно, словно при трансляции «Голубого огонька» резко убрали звук. В тот момент Николая словно разбудили. Он поднял голову, первый раз за всё время, что сидел за столом, огляделся. Комната была пустой. Опустел мир, в котором Николай жил двадцать лет. Счастливый и довольный той жизнью, которую создавала его мать, каждый день, уходя на работу и продлевая её, приходя с работы…

Николай молча встал из-за стола, хотел, уже было направиться в комнату матери, чтобы пожелать ей спокойной ночи, но вновь прыгнув от мечтаний в реальность, прошёл мимо и упал на диван у себя в комнате. Сквозь пелену зелёных штор багровело вечернее небо, птицы большими стаями пролетали мимо окна, торопясь попасть в свои гнёзда, далеко внизу голос какого парня настойчиво кричал: «Димо-он, выходи! ».

И вроде всё было по-прежнему и обыденно, но завтрашний день и день его меняющий, уже никогда не будут одинаковыми…

***

Коля никогда не выходил из дома без чьего-то сопровождения. И как сейчас он оказался один посреди незнакомого двора, ночью, Николай не понимал. Кругом было мрачно и тоскливо, повсюду стояли дома странной формы, какие-то чёрные, остроконечные, как средневековые дворцы, только уменьшенная их копия. Один дом плавно переходил во второй, третий переходил в четвёртый, так, каменным забором, дома держали Николая в плотном кольце и куда бы он ни повернулся, везде его встречала чёрная стена с колючими башнями наверху.

Вдруг на одной из крепостей вспыхнул жёлтый свет в решётчатом окне. Внутри крепости заходили чьи-то кривые тени, силуэтом похожие на вышедших из учебника биологии рисунки амёб и Николай отчётливо услышал их разговор.

– Даже шнурки не может завязать в двадцать-то лет – ехидно смеясь, пищала одна тень.

– Окра-асился ме-есяц багря-янцем!!! – завыла вторая тень, а свет в окне резко погас и Николай вдруг ощутил дикий страх, холодом пробежавший по его спине. Такой страх бывает тогда, когда ощущаешь на себе чей-то взгляд, понимая, что он принадлежит совсем не человеку. Холод поднимал волосы на затылке и стрелял под самое сердце.

– Коля-яяя!!!!– крик, раздавшийся сзади, заставил Николая подпрыгнуть от неожиданности и резко оглянуться.

Кладбище, которое неожиданным образом оказалось позади Николая, ошеломило его ещё больше. Кругом теперь были не странные дома, а надгробные плиты и кресты с покосившимися оградками. Где-то далеко агрессивно захрустели кусты сухой крапивы, и Николай понял, что сейчас из густой заросли сорняка на него выскочит что-то неимоверно страшное.

– Коля, – донёсся шёпот над ухом Николая, и по спине снова пробежала стая холодных муравьёв, от чего кожа заходила на голове, приподымая волосы. Он узнал этот родной голос, но сейчас он был каким-то пугающим и…чужим.

Кусты тем временем хрустели всё громче, и Николай уже слышал как-то, что приближалось к нему, как в агонии быстро бормочет: «Он живой! Он живой!»