Цитаты из книг автора «Себастьян Хафнер»

Множество газет и журналов исчезло из киосков — но куда страшнее было то, что случилось с оставшимися. Их было просто не узнать. К газете ведь привыкаешь, как к человеку, не так ли? Значит, представляешь себе, как она отреагирует на те или иные вещи, каким тоном выскажется по тому или другому поводу. Если же в ней пишут диаметрально противоположное тому, что писали еще вчера, если она опровергает саму себя, если ее лицо исказилось до неузнаваемости, то рано или поздно почувствуешь себя в сумасшедшем доме. Это и происходило.

с невероятной преданностью посмотрел мне в глаза. «Хочу вас предостеречь, коллега, — сказал он. — Понимаете, я к вам очень хорошо отношусь. — Вновь глубокий и преданный взгляд в глаза и в душу. — Вы — республиканец (163), не так ли? — Он положил мне руку на плечо. — Т-с-с! Не волнуйтесь. Я тоже республиканец. В душе. Я рад, что и вы — республиканец. Но вам следует быть осмотрительнее. Не стоит недооценивать фасцистов! (164) Сегодня ничего не достигнешь скептическими замечаниями. Разве что выроешь самому себе могилу. Не подумайте, будто сегодня хоть что-то можно предпринять против фасцистов. И тем более в открытой оппозиции. Поверьте мне. Я знаю фасцистов лучше, чем вы. Нам, республиканцам, придется выть по-волчьи, раз уж мы с волками живем». Такие теперь были в Германии республиканцы.

Но бывали и другие случаи — когда новый, с позволения сказать, коллега не признавал поражения и, как заправский оратор, повысив голос, читал нам целую лекцию — дескать, старое параграфное право приостановлено; он поучал опытных, пожилых судей, мол, надо понимать дух, а не букву закона, цитировал Гитлера и, встав в актерскую позу героя, настаивал на принятии совершенно невообразимых постановлений. Жалко смотреть было на старых судей во время этих лекций. С невероятно удрученным видом они утыкались в разложенные перед ними бумаги, вертели в руках скрепки или промокашки. За глупости, подобные тем, которые им теперь приходилось выслушивать в качестве высшей государственной мудрости, они раньше проваливали кандидатов на асессорских экзаменах, но теперь за идиотским витийством стояла вся мощь государства, стояли угроза отставки из-за недостаточной национально-политической надежности, безработица, концлагерь… Старики покашливали: «Мы, естественно, придерживаемся ваших взглядов, коллега, — говорили они, — но вы же понимаете…» И упрашивали молодого невежду хоть немного следовать Гражданскому кодексу, и пытались спасти то, что еще можно было спасти. Таким был Прусский апелляционный суд в Берлине в апреле 1933 года. Это был тот самый суд, работники которого сто пятьдесят лет тому назад предпочли пойти под арест, вместо того чтобы изменить приговор по требованию Фридриха Великого, которое они посчитали незаконным (160).

Если рассматривать обычные труды по истории, — обращаясь к которым слишком легко забываешь, что перед тобой лишь абрис вещей, но не сами вещи, — возникает искушение поверить, будто бы история — это события, происходящие при участии нескольких десятков людей, и эти люди вершат «судьбы народов»; будто бы их-то решения и поступки и являются тем, что позднее назовут «историей». В этом случае история нынешнего десятилетия предстала бы чем-то вроде шахматного турнира, в котором участвуют Гитлер, Муссолини, Чан Кайши (153), Рузвельт (154), Чемберлен (155), Даладье (156) и еще несколько десятков людей, чьи имена в той или иной степени у всех на слуху. Мы, все прочие, безымянные, — в лучшем случае — объекты истории, пешки в шахматной партии; их двигают вперед или оставляют на месте, ими жертвуют, их жизнь, если она у них вообще есть, разыгрывается в другом мире и не связана с тем, что происходит с ними на шахматной доске, на которой, сами того не зная, они стоят. Звучит парадоксально, но все же фактом является то, что действительно большие исторические события разыгрываются между нами, безымянными пешками, затрагивают сердце каждого случайного, частного, приватного человека, и против этих личных и в то же время охватывающих массы решений, которые их субъекты порой даже не осознают, абсолютно бессильны могущественные диктаторы, министры и генералы. Знак, характерный признак этих решающих исторических событий — то, что они никогда не проявляются как

Вечер 31 марта 1933 года был, наверное, величайшим вечером этого артиста. В зале собрались все те, кто смотрел в завтрашний день с ужасом, как в разверстую пропасть. Финк смешил их, и они смеялись. Я никогда не слышал, чтобы публика так смеялась. Это был патетический смех, смех новорожденного сопротивления, преодолевший тупое бесчувствие и отчаяние. Опасность питала этот смех, давала ему силы — чудом казалось, что штурмовики не ворвались в зал, чтобы арестовать зрителей и исполнителей. А если бы ворвались, мы бы продолжали смеяться и в «зеленой карете» (145). Неправдоподобным, фантастическим образом Финк возвысил нас над опасностью и страхом.

«Вы — ариец?» И прежде, не успев что-то сообразить, я ответил: «Да!» Изучающий взгляд на мой нос — и штурмовик ретировался. Кровь бросилась мне в лицо. Мгновение спустя — слишком поздно — я почувствовал позор, стыд, поражение. Я сказал «да»! Правильно, я ведь и был «арийцем»! Я не солгал. Я только позволил совершиться куда более страшному. Какое унижение — заявлять кому-то, не имеющему права задавать подобные вопросы: я — ариец, притом что сам я не придаю этому никакого значения! Какой стыд покупать этим заявлением возможность быть оставленным в мире и покое со своими папками, книжками и судебными делами. Размазня! Спасовал в первом же испытании! Я готов был надавать самому себе пощечин.

существование; попыткой направить хищные человеческие инстинкты, обычно используемые против зверей, на существа своего же человеческого рода; попыткой целый народ как собачью свору натравить на людей. Если однажды разбудить инстинктивную, дремлющую в человеке готовность к человекоубийству, если сделать ее долгом, то поменять объект уничтожения ничего не стоит. Сегодня уже очевидно, что на месте «евреев» могут быть «чехи», «поляки» или любая другая группа людей. Речь здесь идет о систематическом отравлении целого народа — немецкого — бациллами, которые заставляют человека обращаться с подобными себе существами по-волчьи; или, по-иному говоря, о том, как развязали и пестовали садистические инстинкты, сдерживание и уничтожение которых было делом тысячелетнего цивилизационного процесса.

самое интересное было намерение как таковое. Ведь оно фактически оказалось новостью всемирной истории: а именно попыткой упразднить свойственную человеческому роду природную, естественную солидарность, которая есть у любого вида животных и обеспечивает его выживание в борьбе за

Каждый почувствовал, что он вправе и обязан обзавестись собственным мнением о евреях и высказать его. Принялись делать тонкие различия между «приличными» евреями: если кто-нибудь как бы в оправдание евреям (в оправдание? отчего? почему?) принимался ссылаться на их успехи в науках и искусстве, тут же кто-нибудь как раз это и ставил евреям в вину: дескать, они наводнили науку, искусство, медицину Германии «чужеродным» духом.

Одновременно начался большой «просветительский» поход против евреев. На собраниях, в ли-стовках, плакатах и брошюрах немцев принялись просвещать относительно того, что они до сих пор заблуждались, если считали евреев людьми. Евреи — «недочеловеки», род зверей, но со страшными особенностями бесов. Какие выводы стоило из этого делать, покуда не говорилось. Однако повсюду уже гремело призывом к бойне: «Juda, verrecke!» [13] Руководителем бойкота стал человек, чье имя большинство немцев услышали тогда в первый раз — Юлиус Штрайхер (137). Все это вызвало у немцев то, чего от них по прошествии первых четырех недель нацистского господства трудно было ожидать: широко распространившийся ужас. Неодобрительный ропот, подавленный, но все же внятный, пробежал по стране.