© Николай Калиниченко, составление, 2020

© Dream Management, 2020

* * *

От составителя

Долгое время я скептически относился к молодым поэтам. Моё мнение изменилось после мастер-класса, который мне предложил провести организатор фестиваля «Мцыри» Александр Чистяков. Ребята, которые пришли на мастер-класс, владели языком, умели подать себя. И самое главное – их поэзия была живой, осмысленной и конструктивной.

После этого я начал работать с молодёжью. Посещал салоны и клубы, редкие фестивали, искал лучших. С каждым годом их число увеличивалось. Стало очевидным, что явление приобретает массовый характер. Теперь можно говорить о новом поколении поэтов.

Создать секцию молодёжной поэзии при Союзе Литераторов РФ мне посоветовали мои добрые друзья Дмитрий Цесельчук, Нина Давыдова и Наталья Рожкова. Они же предложили название «Кашалот» по имени одного из моих стихотворений. Сначала мне казалось, что это как-то уж слишком официально, но потом – втянулся и даже увлёкся процессом. Результат этого «увлечения» перед вами.

Участники секции – практикующие поэты, многие из них стали лауреатами и шортлистерами премий в области литературы. В том числе: фестивалей «Мцыри», «Филатов-фест», «Русские рифмы», «Осиянное слово», форума «Часовые памяти», чемпионата поэзии им. Владимира Маяковского, премии «Лицей», премии «Нонконформизм». Произведения поэтов секции публикуются в сборниках и центральной периодике.

Сборник «Созвездие Кита. Орбиты» содержит произведения членов секции Кашалот и наших гостей, поэтов и писателей из России и ближнего зарубежья.

Важно, что молодые поэты, осознав себя в культурном контексте эпохи, не забывают о мастерах и обращаются к ним за дружеским советом. В разделе MASTA_DON’TЫ представлены произведения известных поэтов и писателей, друзей секции «Кашалот»: Максима Замшева, Вадима Степанцова, Всеволода Емелина, Влада Маленко, Евгения Лесина, Александра Чистякова и Андрея Щербака-Жукова.

Каждый автор сборника, подобно космическому телу, движется по своей уникальной творческой траектории, однако при этом неизбежно взаимодействует со своими соратниками, формируя единый литературный океан-космос.

Желаю вам глубокого погружения!

Николай Калиниченко

Поэзия

Александр Антипов

* * *

Те, кому завтра исполнится двадцать,

Ищут свободу по съёмным квартирам.

Господи, дай им до нас достучаться,

Господи, дай им от нас отличаться,

Освободи от всеобщего тира,

Стильно сидящих солдатских мундиров,

Стройных моделей, беременных глянцем,

Глупых ведущих тв-шных эфиров.

Возраст, которого надо бояться.

Возраст, который предчувствуешь.

Двадцать.

Наши вселенные всё-таки длятся.

Панки, тихони, святые задиры.

Жизнь, как последняя воля кассира,

Выдана первой и лучшей зарплатой.

Здравствуй, грядущее племя пернатых!

Возраст дорог мы уже отпылили:

То ли мы были, а то ли мы сплыли,

Но выбирали извечное «или».

Двадцать:

Закончиться медленным танцем

Или за лезвие неба хвататься?

Двадцать –

И лето осенним багрянцем

Напоминало, что все мы – сосуды,

В коих Иисус начинается с будды.

Двадцать.

Пустые тетради открытий.

Юрий Гагарин ещё на орбите.

Машет рукою и просит влюбляться –

Разве не в этом великое, братцы!?

Время-герой, о котором забудут,

Или же майские ливни салютов?

Мы повторяемся в небе и всюду.

Тело души, ощущающей зрячесть,

Возраст, который ещё что-то значит:

Первая ласточка будущих планов,

Сердце, себя отдающее плавно

Девочке той, что любима навечно,

Даже когда эта вечность – на вечер.

Солнце – гремящих рассветов посуда.

Сколько рассветов поместится в сумме,

Если сложить планетарные сутки?

Тридцать – лукавое время рассудка,

Сорок – период осенних акаций.

Боже мой, как это мелочно в двадцать!

Возраст, зачётом идущий в экзамен,

Как премиальные, как показатель.

Господи, выбери новую паству.

Дай им не десять запретов, но братство.

Дай им, таким неуклюжим и ранним,

Право на острые мысли и грани.

Ищут в себе хоть какого-то бога

Те, кому завтра исполнится двадцать.

Дай им уюта полуночных станций,

Выбора: с кем и на сколько остаться.

Не обрекая на шествие в ногу,

Господи, не осуди же их строго.

* * *

Грешу тобой, а не с тобой —

По всем законам несближений!

Собор Василия блаженней

Желаний женщины любой.

Но ты ведёшь меня тайком

До церкви, храма, до часовен.

Я ветром нежности просолен,

От бурь отвёрнут маяком.

Не ты маяк, но ты моя!

Слепые бредят маяками!

Иду в пивную с мужиками,

А ты, как беглая швея,

Плетёшь на ткацком феврали

Веретеном мужицких спален.

Я первобытен, я наскален,

Не маг, не Мао. Маугли.

Но что тебе до наших вер,

До наших верб нераспушённых,

Когда почуял воскрешённым

Себя гулящий Агасфер?

Я вскормлен джунглями под бит

Босых битлов и Чака Берри

В чужом тебе СССРе,

Чей герб на гордости набит.

Стихи – как пара голубей

У Белорусского вокзала.

Зачем ты мне весну сказала?

Не верю ей, не верю ей.

* * *

Все наши фавны и сатиры

И повзрослевшие кумиры

Уходят мартовской водой

За город мой, за берег мой.

Смеются гении рекламы,

Цветные киноэпиграммы:

Вот Штрилиц, едущий в «Макдак»,

Вот кокаинщик Дональд Дак.

Из нас, когда-то настоящих,

Слепили общество просящих –

За два рубля, за двадцать йен,

За невозможность перемен.

Почуйте, дети карнавала,

Какая кровь за нами встала:

В джинсе, свитшотах и пальто

Идут великие никто.

Следили за советской лентой

Френды, подписчики, клиенты.

Но Ариадны больше нет –

И лента поменяла цвет.

В Большом стареют балерины,

Их дети им плюются в спины

И вырастают из людей

В охотников на лебедей.

Я лебедь, меченый прицелом.

И кровь моя на пухе белом –

Как отрицание вины,

Что я не чувствую страны.

А дети вовсе не со злобы

На нас картечью ставят пробы:

Они жалеют наш отряд

Летучих чёрных лебедят.

Они жалеют в самом деле,

Как мы бы их не пожалели.

Для них мы – век отборной дичи,

А никакая не добыча.

И потому они стреляют,

Что в нас бессмертие вселяют,

Чтоб мы, смиренные глаза,

Смотрели в них, как образа,

И повторяли – плоть от плоти –

Где гибли мы, там вы растёте.

Там Голиаф, румян и цел,

Уже на вас глядит в прицел.

* * *

Не пытайся жалеть

в мещанском суде Иуду –

на любых государей

найдётся свой Годунов.

А Россия всегда

похожа на куклу вуду

в беспокойных руках

талантливых колдунов.

За Рублёвским шоссе

растут на костях остроги,

где по скотным дворам,

которым и счёту нет,

бомжеватые гении

обивают дворцов пороги

и сисястые девки

глотают на завтрак нефть.

Криминальные сводки

писанием нашим стали,

мы и сами не помним,

пока нас не разбуди:

при рождении

русским в небе дают медали,

чтоб они прорастали

ранами на груди.

За душою намного больше,

чем есть в кармане –

это наши повадки,

покуда в руках штыки.

Русской кровью помазаны

все на Земле славяне,

а теперь и у них

пробились на нас клыки.

Но пока мы – кресты,

мы вкопаны в землю прочно,

мы не лучшее племя

и потому не скот.

Чернозём наших душ –

последняя в мире почва,

для которой так важно,

что же на ней цветёт.

Бородинские дни

и строки снегов косые,

мы жуём по весне

оплёвки ржаной крупы.

Оттого и сидим

голодные да босые,

дожидаясь, пока

по нам не пройдут серпы.

Но когда нас пожнут,

то думают – мы пропали,

а посмотрят вокруг –

и тихо сойдут с ума:

где недавно ещё

болота и мхи стояли,

там опять мы растём

из грязи да из дерьма.

И уже через год

мы хвалимся урожаем

заострённым серпам

и всем косарям назло.

И на свежую жизнь

с гармошками уезжаем.

Вот такое на свете

русское ремесло.

* * *

Я не верю кассирам, ворам, погонам,

Я по винным шатаюсь со ржавым штопором.

А вчера увидал, что в окне вагонном

Проводница архангелу крылья штопала.

Мне подумалось: так это ей привычно –

Не боится порвать, об иглу не ранится.

Я отпил из бутылки грозы столичной,

Любовался на женщину – как старается!

А закончила шить – собрала булавки,

И архангел сошёл на платформу сонную.

Поезд тронул, а он у газетной лавки

Поправлял неуклюже крыло спасённое.

Что у них там случилось – соврут соцсети,

Ну а мне и добавить-то, в общем, нечего.

Только верю, что женщины все на свете

Починяют архангелам крылья вечером.

Это женщины в платьях, ночнушках, латах,

Несвятые, но гордые богородицы,

Ожидают бродяжек своих крылатых,

Ведь кому-то же надо о них заботиться.

Алёна Белавежская

* * *

Почему эта дата круглая, а не овальная

Почему я не сплю, если этот район спальный

Почему это в ящик играют, но не поют

Почему алфавит не кончается буквой ю

Почему ты до смерти любишь, а сам живой

Почему, когда плачешь, то говорят «Невой»

Почему я не плачу Волгой или Окой

Почему ты не Машей машешь мне, а рукой

Почему что тебе лекарство – другому яд

Почему ты сказал «никто не пришёл» а я

Почему ты сказал «но ты» и не видишь нот

Почему так смешно, смешно, так до слёз смешно

Слово Если

если слово

действительно может

принадлежать,

если только оно

и вправду

моё, а не чьё-то

(сколько раз

я его усмиряла:

«сидеть, лежать»,

не давая свободы – ему,

а себе – отчёта)

если даже

я вправе

владеть им,

повелевать —

верховенство моё

фальшивое,

напускное

если я и близка с ним,

то я – не родная мать

загонять в клетку воздух —

безумство чистейшее. но и

есть в бессмысленном

редкий соблазн —

натворить красоты,

а потом расхлебать,

горько плача,

пока не остыло

так я делать и буду

могла бы и слово дать

если б только оно

хоть на каплю

моим

было.

* * *

и не помню, как я тогда добралась домой,

хоть убей, я не знаю, как я потом выжила,

выжата_я, жевала луну, как лимон,

я бежала рекой и строчкой – с оттенком рыжего.

я себя терпеть не могла. но бумага стерпит,

и чернильная ночь поглотит во мне человека.

я несла в зубах кислый, ржавый, скулящий серп,

и нести его было – есть – абсолютно некому.

не смотри на меня в оплывающих окон воск.

мы по-разному дышим: ты в спину, а я – на ладан.

то ли это синдром кометы, что вырос хвост,

то ли я становлюсь на лапы у ног Пилата.

ты не спрашивал, нет, ты сам по себе вопрос.

«чистый лист, говоришь? снимай. это тоже маска».

да, я помню – касание кисти. и видит Босх —

страшный суд – это твой шедевр. твоя краска.

да не важно уже: дай бог или чёрт возьми, —

вторчерметная ночь нежна, тяжела, бредова.

я лгала, что ложилась под окна твои костьми, —

я ходила туда, чтоб из косточки выросло слово.

проржавевшая ночь – душный склад человечьего лома.

помню: горький спиртовый свет заливали на

почерневшую, открытую рану окна,

и стекала строка под лежачие камни дома.

Крейсерова соната

Что тебе снится, холодный крейсер?

Волны бушующих одеял?

Блёклая гладь половиц ли, оскал

Солнца и скал на пейзажах Гессе?

Сон без сновидца – постель пустая,

Устлана снегом, отстирана добела.

Выйди со мной на балкон, полистаем

Смену времён за стеклом. Пробыла

Вечность и день на конечной станции.

Сумрачный вечер за кругом полюса.

Помнишь, в начале пути? – был глянцевый…

Откуда все эти продольные полосы?

Тело китовое, корпус титановый,

Как же ты шёл, чтобы так износиться-то?

Брюхо под воду – и на растерзание

Глыбам голодным. А был весь ситцевый, —

Ночью спустишься – был весь бархатный:

В сердце – каюта мягкая. Волны

В окна – стаккато на дне стакана

Бурей сахарной. Что ж так солоно?

Отчего же тогда так солоно?

Ты ли, бросавший якорь у города,

Каждому влезть на хребет норовившему, —

Ты ли протягивал мостики, гордый

Тем, что хоть плюнет – и ты простишь ему…

Где же теперь закалённые стёкла?

Что закипает в твоих котельных? —

Ночь по колено. На палубе блёклой

Доски в царапинах знаков нательных.

Был ведь живой! – только корпус китовый

Сдавленно стонет. И в иглах белых

Льда, и в липучей копоти трогаю

Больше не крейсер – чужое тело.

Рана сплошная – смертельно усталое, —

Нет в голове ни царя, ни матросов…

Окажись ты способен на самое, самое малое! —

Не осталось мостов, говоришь,

Неужели и тросов

Нет? Я же выведу, высушу, вытащу!

У меня рука – золотая, лёгкая, нежная…

Залатаю, смотри, залатаю тебя, и быть ещё