Нина Васильевна, посвящается Вам. Моей первой и незабываемой…

1

Когда листаешь дневник своего сына и видишь там по всем предметам «двойки» и «тройки», то это как бы и в порядке вещей. Ничего страшного, в принципе. Это лишь «двойки» и «тройки» – у всех так бывало. Даже у тебя самого.

Но когда ты видишь, что только по литературе у сына «4» и «5», это начинает тебя беспокоить. Да, это только «4» и «5», всего лишь цифры, абстракция, но это тебя начинает беспокоить. Потому что не у всех так бывало – так, чтобы по всем предметам «двойки» и «тройки», а по литературе – «четвёрки» да «пятёрки». Не у всех. Только у тебя самого. И именно это тебя напрягает.

Твои собственные школьные годы – это самая серая полоса твоей жизни… Ничего необычного. Наверное, так было у многих: серая личность, на самых задворках школьного актива, всегда смотрящая в парту. Когда эту серую личность вызывают к доске, то она и двух слов связать не может… Стоит и смотрит в пол. Будто все ответы написаны где-то там, меж щелей в оранжевых досках пола.

Когда эту серую личность толстый учитель географии спрашивает на уроке: столица Венесуэлы? Она лишь стоит и молчит, эта личность.

На самом деле она знала столицу Венесуэлы и знала, куда ткнуть пальцем, чтобы получить пятёрку, но… Но очень уж робкой она была, эта серая личность.

Глаза – всегда в пол.

Когда эту серую личность стареющая учительница физики спрашивает: расскажи правило Буравчика? Она лишь молчит. Пусть она, эта серая личность, и знает правило Буравчика, это долбаное правило левой руки, но…

Сама серость, в общем…

Такая же серая, как асфальт в сухую погоду. Такая же серая, как алюминиевая ложка в советской столовой.

Такая же серая, как грязь под твоими ногтями…

И всё бы и шло таким чередом, если однажды у старой Марьи Ивановны – учительницы литературы – не приключился перитонит. Когда содержимое её желудка выплеснулось внутрь брюшной полости, её надолго уложили в больницу, а на должность преподавателя литературы взяли новую учительницу. Молоденькую. Почти молоденькую.

Это с высоты прожитых лет она кажется молоденькой, а тогда для парнишек-девятиклассников она казалась чуть ли не старухой. Ей было всего двадцать девять лет. Её звали Нина Васильевна…

Тогда-то всё и началось.

* * *

Ждёшь, пока жена исчезнет где-нибудь на кухне, заходишь к сыну в комнату и показываешь ему его же дневник, машешь им в воздухе и спрашиваешь: за какие заслуги такие оценки по литературе? В тебе проснулся Цицерон?

Сын несколько неуверенно смотрит на тебя, оторвавшись от монитора компьютера, где его персонажа – варвара с мечом – долбает могучий монстр с огромными когтищами.

– Сочинение хорошо написал, – неуверенно отвечает он, украдкой бросая взгляд на монитор, где его персонажа мутузят остервенелые твари подземелий.

– На какую тему? – спрашиваешь ты, продолжая держать дневник перед его лицом.

Сын смотрит на тебя как-то нерешительно. Он всегда так смотрит, но сейчас будто бы по-особому… Или просто это у тебя паранойя.

– О Некрасове… "Кому на Руси жить хорошо?", – тихо говорит сын и опять косится на монитор, где орды монстров уже почти втоптали его варвара в землю, отобрав всю энергию.

Тогда ты присаживаешься на диван, кладёшь дневник рядом и уже более спокойным тоном спрашиваешь: Почему с другими предметами так плохо? Когда подтянешься?

Некогда могучего варвара с тяжеленным обоюдоострым мечом разорвали в клочья, и игровой экран стал красным…

– Я исправлю все двойки, – тихо говорит сынулька, неуверенно мельком глянув тебе в глаза и вновь скосившись на пол.

Затем ты пытаешься ему объяснить, что это девятый класс. Что это очень важный класс. После него или в десятый, или в «фазанку», в ПТУ, а там только недоумки…

Всё это время сынулька смотрит в ковёр и молчаливо слушает. Он всегда такой, твой сынулька. Сама стеснительность. Таким же когда-то был и ты. Ты бы и сейчас таким остался, если бы не…

* * *

Силантьева Нина Васильевна была странной женщиной. Весьма экстравагантной. Люди, увлечённые литературой, проникшиеся поэзией Серебряного века, зачастую такие…

Даже сейчас, когда ты видишь идущую где-нибудь по городу женщину пенсионного возраста, в несуразно большой шляпе, в несуразных митёнках из чёрного атласа по самый локоть – то это вполне может оказаться она. Нина Васильевна.

Это теперь, с высоты прожитых лет, ты понимаешь, что у неё, как и у всех таких «артистичных» людей, имелось явное психическое отклонение. Весь её нестандартный образ – следствие странной психической патологии. Стремление копировать аристократический стиль, его пуританство, быть похожей на какую-то графиню или княжну – всё это проблёскивало даже в её старомодных очках и суровом взгляде.

То было время "Modern talking" и «Мираж». То было время джинсовых костюмов, «варёнок» и белых кроссовок. Обильно сдобренных тенями лиц и пышных причёсок. 1987-ый год…

Но ваша новая учительница литературы особняком стоит от своего времени. В старом твидовом костюме и строгих круглых очках она ходит вдоль парт, слушая, как какой-нибудь ученик декламирует у доски Твардовского, и строго постукивает указкой по своей левой ладони.

Поднимет указку – шлепок… Поднимет указку – шлепок… Поднимет – шлепок.

Ваш классный метроном.

Порой, когда ты осмеливаешься поднять глаза с парты, тебе доводится наблюдать покраснения на её левой ладони. Видимо, ей это доставляет удовольствие – такой вот вид самоистязания.

Прогуливаясь между рядами парт под убаюкивающие строки какого-нибудь стихотворения, зачитываемого очередным гнусавым ребёнком, она любила внезапно ткнуть указкой в сторону оказавшегося рядом ученика и очень сурово сказать: Читайте дальше.

Указка в сторону жертвы метается очень быстро. Одним резким движением кисти. Предплечье полностью недвижимо, стеклянные глаза смотрят вперёд – на пыльные полки с горшочками герани и портретами Лермонтова, Пушкина, Гоголя, а указка, словно гюрза в таджикских степях, молниеносно устремляется к лицу окаменевшего ученика и в миллиметрах останавливается у его удивлённого глаза.

Она очень театральная натура, эта Нина Васильевна. И при этом её глаза… Они заслуживают отдельного разговора. Такие стеклянные, смотрящие в пустоту… Даже когда Нина Васильевна смотрит прямо тебе в глаза, её взор всегда устремлён в далёкую пустоту. Это пугающее зрелище, надо сказать. Будто бы робот, облачённый в женскую оболочку. Причём, весьма стройный робот со всегда выгнутой спиной, будто бы в корсете, и узкой талией.

Парни перешёптываются на перемене: какая у неё жопа! Какие сиськи!

Именно тогда ты узнаёшь, что у новой учительницы – очень красивая фигура. Сам-то ты никогда женщинами не увлекался. Эротических журналов тогда ещё не было. Порносайтов – тем более. Впрочем, как и секса в Советском Союзе в целом. О том, как выглядит голая женщина, ты мог лишь строить приблизительные догадки по той бесформенной туше, которой была твоя мать – вечно улыбающаяся, вечно добрая и ранимая, готовая расплакаться в любой момент от всякого неверно сказанного слова.

Это теперь, с высоты прожитых лет, понимаешь, что ты весь пошёл в неё… Такой весь из себя стеснительный, замкнутый.

Таким ты был раньше, но эта Нина Васильевна… Она всё изменила…

Однажды она вызывает к доске тебя – стеснительного, зажатого, забитого (вставь сюда миллион других прилагательных, которые ты знаешь, чтобы подчеркнуть максимально возможную серость). Ты выходишь к доске. Из-под ровно остриженных прядей волос, свисающих на твой прыщавый лоб, ты смотришь в пол и левой кистью сжимаешь правую, держа их обе на уровне своих гениталий, будто бы у тебя пенальти перед классом.

Ты должен читать стих Есенина… " Задремали звёзды золотые"… Ты должен читать, но ты стоишь и молчишь. Это была вторая неделя, как начала преподавать Нина Васильевна. Но тебя она вызвала к доске впервые. Весь класс, все двадцать пять ребят, они знали, что ты ни черта не скажешь. Что ты только простоишь пять минут впустую и ничего больше. Может, промычишь что-нибудь, но на этом всё и закончится. Тупик.

Ты бы мог быть идеальным разведчиком. В том случае, если бы тебя поймали, тебя пришлось бы долго пытать. Да один чёрт ты всё равно бы ничего не сказал.

Этакий Павка Корчагин. Мальчиш-Кибальчиш… Стивен Хокинг.

Это знали все, но только не ваша новая учительница. Суровая дама с псевдоаристократической манерностью.

И вот, ты стоишь и молчишь… Чисто объективно – ничто не мешает тебе заголосить на весь кабинет:

– Читайте, Стебунов, – спокойно говорит Нина Васильевна, сидя у себя за столом и стеклянными глазами озирая класс.

Ты молчишь.

– Стебунов, – Стеклянные глаза продолжают смотреть на парты с учениками, но ты явственно ощущаешь, что её периферическое зрение видит тебя с ног до головы: твои потёртые брюки школьной формы, твои немодные стоптанные кеды, твой школьный пиджак с короткими для тебя рукавами…

– Вы не выучили урок, Стебунов? – спрашивает Нина Васильевна холодно-спокойным голосом, в котором чувствуется скрытая угроза. А её глаза всё так же устремлены на шкафы в конце кабинета, на полках которых рядом с блекло-розовыми горшками герани торчат портреты Достоевского и Некрасова.

Ты молчишь. Она всё так же смотрит впереди себя, а на тебя – и бровью не ведёт.

– Да он всегда такой, – выкрикивает самый гиперактивный и улыбчивый ученик с одной из задних парт. – Всё время молчит.

Секундное молчание.

– Останетесь после урока, Стебунов, – холодно говорит учительница, глядя стеклянными глазами впереди себя.

Она сказала, и ты остался…

Деревянная указка резко опускается на твоё правое плечо. Почти больно. Даже через свитер.

– Почему такое отношение к литературе? – спрашивает Нина Васильевна, стоя перед тобой и своими стеклянно-пустыми глазами глядя прямо тебе в лицо.

Она давит на указку, которая покоится на твоём плече, всё сильнее.

Ты молчишь.

Само воплощение серости молчит.

– Я жду ответа, – говорит учительница холодным голосом и давит на указку ещё сильнее. Нажмёт ещё чуть-чуть и эта сраная деревянная палочка просто сломается.

Но ты продолжаешь молчать.

Тогда учительница убирает указку с твоего плеча и стукает ею по своей левой ладони.

– Литература – это цветок человеческой цивилизации, – говорит вдруг Нина Васильевна, пустыми, но широко открытыми глазами глядя на портреты Лермонтова и Пушкина у горшков с геранью. – Если все предыдущие достижения человеческой цивилизации – это лишь стебель, листья и бутоны, то литература, а особенно поэзия – цветки. Цветки человеческой цивилизации, человеческой мысли. Нет Н-И-Ч-Е-Г-О прекраснее, чем поэзия. Все эти рифмованные фразы в окончаниях строк – ведь это самые возвышенные порывы человеческой души, навек запечатлённые в словах.

В тот момент, при всей своей зажатости, закомплексованности, ты понимаешь, что у этой женщины не всё в порядке с головой. Она просто тронутая.

Если ты – это всего лишь сгусток комплексов, то она – это целая психическая патология.

Нина Васильевна – одна из тех учителей, что буквально «повёрнуты» на своём предмете. Считают его самым важным.

Важнее соли в супе. Важнее пальцев на руках.

– Так и будете молчать? – спрашивает она тебя, смотрящего прямо в парту.

– Я… – ты хотел что-то сказать, но язык ворочается медленно, а мысль уже ушла.

Тогда деревянная указка плавно поддевает твой склонённый подбородок и вынуждает его подняться вверх. Теперь твои глаза смотрят прямо в глаза учительницы.

Твои нерешительные в её – холодно-стеклянные.

Они совсем голубые, её глаза.

Ты смотришь в эти два омута и… Чёрт подери, наверное, это самый близкий контакт с женщиной в твоей жизни!

В общем, в тот момент ты «кончил». "Кончил" впервые в жизни.

К своим пятнадцати годам, ты ещё даже не знаешь, что такое мастурбация.

Трудно расти без старшего брата, который всему тебя научит и всё покажет.

Какой рукой и как сильно.

Ты помнишь лишь, как однажды в возрасте примерно шести лет лежал на полу в большой комнате и что-то рисовал. Твои мать и отец, они спокойно обсуждали необходимость приобретения земельного участка в какой-нибудь деревеньке неподалёку, чтобы овощи на столе были с собственной грядки.

Такая милая была обстановка: родители беседуют, ты рисуешь, лёжа на тёмно-бордовом паласе прямо на животе. Рисуешь какую-то херню. Ну, какую обычно рисуют дети… А пока ты лежишь на животе и иногда елозишь своими бёдрами в порывах творческого безумия, твоя маленькая пиписка начинает возбуждаться от соприкосновения с грубым паласом.

Тогда, возможно, это была первая эрекция в твоей жизни.

Во что ты был тогда одет, уже и трудно упомнить, но, скорее всего, во что-то типа каких-нибудь колготок «унисекс» цвета незрелого поноса, в которых тогда ходило всё маленькое население нашей необъятной Родины.

Пока ты малевал свой шедевр на тетрадном листке, твоя пиписка чуть-чуть привстала.

Ты ещё был слишком молод, чтобы обратить на это внимание. Ты вообще не думал, что что-то не так.

Когда завершаешь свой шедевр, то поднимаешься с пола и направляешься к маме, сидящей в кресле, чтобы показать ей рисунок. Ты идёшь через всю комнату, а через твои колготки поносного цвета что-то предательски выпирает… Такое пока ещё маленькое, но уже с тенденцией к сепаратизму.

Как ты потом понимаешь, мама далеко не сразу заметила бумажку с рисунком в твоих ручках.

Это что такое, негромко восклицает она, хватает тебя за руку с рисунком, поворачивает к себе задом, и несколько раз шлёпает по жопе ладонью.

Ты вообще не понимал, в чём дело. Отец тогда вступился за тебя. Сказал, мол, это ведь нормально. На что мать отреагировала: в таком-то возрасте?!

Наверное, тот случай во многом и надолго определил твоё дальнейшее сексуальное поведение. Ты усвоил главное: всё, что связано с пипиской – плохо…

Потому, когда ребята в школе на переменах обсуждали в коридоре свои сексуальные проблемы, ты старался держаться от них в сторонке.

Эти разговоры с деловыми лицами у окна в коридоре…

– Я на днях надрочил полный спичечный коробок.