Светало. Оконца под самым потолком теплушки[1] светились тёмно-синим: в них уже можно было заметить пробегающие верхушки телеграфных столбов. Всё расплывалось, люди в вагоне казались враждебными и опасными.
Мать – в пуховом платке, закутанная в длинное пальто с поднятым воротником из цигейки, – лежала на узлах рядом с тётей Женей, соседкой по коммунальной квартире в Ленинграде, а мальчик приткнулся у изголовья матери в углу.
Мужской голос в темноте произнёс, обращаясь, видимо, к тёте Жене:
– Почему вы упрямитесь? Ваша подруга больна. В больнице её вылечат: и её, и будущего ребёнка… В эшелоне она просто умрёт. А что нам делать, если прямо сейчас начнутся роды?
– Вовсе она не подруга, попутчица – такая же, как вы. Она с мальчиком едет, ему уже десять, у него и спрашивайте, – ответила тётя Женя.
– Какая разница: с вами, с мальчиком – надо же что-то делать, – устало сказала женщина, сидящая неподалёку. – Температура, ходит под себя, мы здесь все задохнёмся… или тоже заболеем.
Мальчик вытащил из кармана варежку.
– Нам обязательно нужно доехать, в Свердловске нас бабушка встретит, – в отчаянии бормотал он, торопливо растирая тёплую лужу на полу. – У мамы ещё и срок не вышел, а у бабули она братика родит. Отец поручил мне довезти маму, сказал, закончит эвакуацию завода и приедет к нам. А как он нас найдёт, если не доедем? Завод отца даёт снаряды фронту, и надо поскорее вывезти его на Урал. Чтобы снаряды делать! А потом отец пойдёт на фронт бить фрицев.
Он продолжал ещё что-то говорить, объясняя незнакомым дядям и тётям, как важно им с матерью добраться до Свердловска, но сам уже понимал: на ближайшей остановке их непременно высадят.
Возможно, мать услышала его слова, что-то сказала и улыбнулась.
– Ты чего? – спросил сын удивлённо.
Мать была не в себе, смотрела в синеву окошка и пыталась напевать глухим охрипшим голосом: «Порой… ночной… мы распрощались с тобой…»
– Какой-то кошмар, что это за пение? – испуганно отозвался кто-то.
– Сами вы кошмар, послушали бы свой голос, – заступился мальчик за мать, но ему никто не ответил.
Он не спал всю ночь, но теперь, когда разговоры пассажиров стихли, взял в ладони горячую руку матери, закрыл глаза и сразу провалился в сон. Его слегка потряхивало и мягко ударяло спиной о дощатую стену вагона, но он этого уже не замечал.
Мальчику снился отец – высокий, крепкий, всегда гладко выбритый. Он был центром их блокадной жизни: рассказывал новости, доставал дрова, раздобыл где-то буржуйку[2] для кухни… Свою пайку, полученную в рабочей столовой: кашу, макароны, котлеты из жмыха, хряпы или солёных кишок, – приносил домой в солдатском котелке. Мама добавляла воды, получалось что-то среднее между первым и вторым – зато хватало всем, чтобы заполнить желудки. Отдавал семье выданный на работе хлеб: четыреста, а с октября – триста пятьдесят граммов в сутки.
Сын с мамой считались иждивенцами[3] – у мамы уже заметный животик, с сентября она не работала – и получали только по двести.
Двести граммов хлеба – разве это норма для взрослого человека? Для подростка тоже очень мало.
Отец – заботливый, уверенный, сильный – приходил с работы, и всем становилось спокойнее.
В конце холодной осени сорок первого он сказал, что мальчику с матерью пора собираться, что продал немного водки и табака, купил им в дорогу хлеб и банку тушёнки.
Отец говорил твёрдо, но без нажима:
– Вот смотри: проездные документы до Свердловска, карточки, деньги – разберись в этом. Ты уже большой, а мама, сам знаешь, ей трудно приходится. Собери в узлы тёплые вещи, я провожу до машины, а дальше сами. Там вас бабуля ждёт с мамиными сёстрами. Довези маму в целости и сохранности, никому не давай в обиду. А я, как отправлю завод, вслед за вами. Но мы там встретимся ненадолго, мне сразу на фронт. Так что ты останешься единственным мужчиной в доме. На тебе все – и мама, и две тётки, и будущий братик. А пока – только мама с животиком. Всего-то! Понял? Не подведи меня! Я уверен, Максим, на тебя можно положиться.
У отца горячие глаза и тёплые руки.
Он никогда не целовал сына. И в этот раз тоже, лишь обнял и прижал к себе. От отца пахло домом и табаком.
– Мы останемся с тобой, – сказал мальчик, зарылся в свитер на его груди и заплакал.
Отец заиграл желваками.
– Всё равно мне придётся уехать из Ленинграда, буду сопровождать завод, – ответил он. – Вам лучше сейчас, пока есть возможность. С каждым днём выживать здесь всё труднее. А маме скоро рожать… Не стесняйся слёз, сына, поплакать перед расставанием – не стыдно. Я знаю, ты сильный парень, с характером, – справишься.
Во сне Максим тоже заплакал, а отец сказал: «Я знаю, ты сильный, ты справишься». Мальчику хотелось вернуть это видение, чтобы ещё раз услышать родной голос. Сон оказался послушным, повторился несколько раз. Отец во сне добавлял: «Останешься мужчиной в доме». То ли «останешься», то ли «остаёшься»… Слёзы на щеках мальчика постепенно высохли. Раз отец верит в него, всё будет хорошо!
А ещё снились смазанные недобрые лица попутчиков. Они бежали по кругу – всё быстрее и быстрее, – что-то беззвучно говорили ему, а потом внезапно исчезли. Вместо них появилось злое лицо Вовки Шушарина.
Три года назад Максим был совсем крошкой, несмышлёнышем. Родители собрали ему в школу портфель, тетради, ручку, чернильницу. На первом же уроке потребовались цветные карандаши, которых в портфеле не оказалось. Видимо, родителям не сказали. Максим подумал, что они с соседом могли бы по очереди пользоваться разными цветами, и попросил у Вовки пару карандашей, но тот локтем прикрыл картонную упаковку, прижал к себе и враждебно посмотрел на него.
С Шушариным дружбы не получилось. Их вскоре рассадили, но осталось удивление – сам-то он обязательно помог бы соседу, будь у него карандаши. Это же не насовсем – на время. Советский – значит нежадный!
Мальчик проснулся от чужого прикосновения к щеке.
Поезд стоит.
Дверь вагона открыта.
Мамы рядом нет.
Максим помнил, как они переехали с Моховой на Литейный, 30, – отец получил большую, почти тридцатиметровую комнату в двухкомнатной квартире. У них была теперь только одна соседская семья: тётя Женя, дядя Петя, снабженец в строительном тресте, и их взрослый сын Толя.
Это было летом, а осенью Максим стал первоклассником. Мама несколько раз проводила его до школы на Пестеля, показала, как переходить улицу.
– Смотри мне в глаза, Максимка, – говорила она. – Подошёл к переходу, остановился… что надо сделать?
– Посмотреть налево.
– Что дальше?
– Дойти до середины, посмотреть направо.
Маленький Максим – и большой, пугающий размерами и звуками город.
Началась его новая, почти взрослая жизнь. После школы он возвращался по Литейному домой, переодевался. Доставал продукты – хлеб, масло, колбасу, яйца, молоко, – хранившиеся в авоське на форточке за окном. Есть хотелось, но стряпать, кашеварить – лень. Максим ограничивался бутербродами или готовил на скорую руку упрощённый вариант гоголь-моголя: выливал в кружку два сырых яйца, крошил кусок батона, солил, добавлял немного молока, перемешивал… И пожалуйста – фокуспокус! – вкуснейший перекус готов!
Осенью и зимой у него появилась новая обязанность – топить круглую печь, обшитую гофрированным железом.
Дрова семьи хранились в подвале во втором дворе, рядом – поленницы соседей, никто не отгораживал их друг от друга. Максим приходил с тяжёлым топором и там же, в подвале, колол сухие чурбаки, складывал дрова в холщовый мешок и на плече нёс домой. Лестница крутая, потолки в квартирах высокие – мальчишке непросто приходилось, но к третьему классу он вырос, окреп, мешок загружал уже полностью и лихо взлетал с поклажей на свой четвёртый этаж.
Из довоенных впечатлений Максиму больше всего почему-то запомнились их воскресные семейные завтраки: селёдка в масле с репчатым луком и варёная картошка.
Всё было прекрасно, страна пела бодрые песни о мире («Наш паровоз вперёд летит», «Утро красит нежным светом»), но в Ленинграде с тревогой поговаривали о войне – возможно, под впечатлением недавно закончившейся Финской кампании.
Родители тем не менее уверенно смотрели в будущее, и в мае сорок первого папа сказал, что мама в положении, а в конце декабря у Максима появится брат Сашка.
По данным Госметеослужбы, 22 июня 1941 года в Ленинграде температура воздуха ночью составила +11,3 градуса, а днём поднялась до +19. Осадков не наблюдалось.
Война грянула внезапно. Сосед Толя получил повестку в военкомат, дядю Петю отправили на переподготовку. Немцы приближались. Началась эвакуация[4] предприятий, театров, военных училищ Ленинграда.
Эвакуация – это слово поначалу давалось Максиму с трудом, а про военные училища и театры он уже раньше слышал.
Война не укладывалась в его голове. Они с ребятами во дворе играли в войнушку, где всё понарошку. Это всегда казалось просто забавой, а тут…
Как-то в последних числах июня отец рано вернулся с работы и сказал сыну, что они вместе пойдут в магазин на Литейном – тот, что за улицей Некрасова.
По дороге мальчик узнал о предстоящей командировке отца: он будет сопровождать до Урала эшелон, на котором вывозят станки, а сейчас Максим поможет ему донести продуктовые сетки.
В магазине отец попросил десять буханок хлеба. Продавец насторожился, долго выяснял, зачем столько, рассматривал командировочное удостоверение, позвал ещё кого-то, а потом отпустил-таки хлеб.
Тогда в Ленинграде уже ограничивали продукты. Однако у большинства сверстников Максима, да и у взрослых соседей и знакомых сохранялось стойкое ощущение, что война ещё далеко, война их не коснётся… Понимание приходило постепенно.
На улицах появились дружинники[5] с красными повязками. Они следили, чтобы не было паники, чтобы сохранялась видимость нормальной жизни, помогали милиции поддерживать порядок.
Город притих, словно кот, прижавший уши.
Конец июля. Юнкерсы[6] ещё не успели долететь до Ленинграда.
Отец приехал из поездки контуженным – поезд, на котором он возвращался домой, попал под бомбёжку в районе Мги. Отец успел выскочить из вагона, но его сшибло взрывной волной и засыпало землёй.
Наступила ночь, рядом никого живого, железнодорожный персонал для восстановления путей так и не появился. Утром мимо проходили мужчина и женщина, услышали его слабый голос и откопали.
Голова кружилась, тошнило. Немного придя в себя, отец вернулся в свой вагон, взял документы, вещи и, преодолевая слабость, пешком направился к следующей станции. Он ещё не знал, что немцы перерезали железную дорогу и его поезд оказался последним. Через некоторое время отца, шагающего с чемоданом по шпалам, остановил красноармейский дозор и препроводил в штаб. Перед тем как отпустить, его долго проверял суровый особист[7] в фуражке с синим околышем и стальными зрачками.
Война оказалась вовсе не весёлой игрой, она вползала в судьбы и семьи.
Старшеклассников из школы Максима, соседей по двору (Алика из квартиры напротив, вихрастого Степана, задиравшего подол девчонкам) и ребят из офицерского общежития на Артиллерийской – всех, кому исполнилось шестнадцать, – отправили на строительство оборонительных сооружений на Лужском рубеже, под Гатчиной и Колпино.
Максим со сверстниками надолго уходил на станцию Рыбацкое – на Сахалин, как они говорили, – встречать и провожать воинские поезда. Пока всё казалось им развлечением, будто в книге с приключениями или в рассказах Гайдара про Мальчиша-Кибальчиша.
Только вот, в отличие от рассказов Гайдара, сразу после начала войны объявили об обязательной светомаскировке: в городе не должно быть светящихся окон, на ночной улице – фонарей. Всё могло стать сигналом и мишенью для вражеской авиации. Максим удивлялся: немецкие самолёты никогда не доберутся до Ленинграда – зачем тогда нужна светомаскировка?
Его родители тоже считали, что война не дойдёт до города. «Броня крепка, и танки наши быстры!» – нет нужды паниковать. И мама будет рожать дома.
В августе родителям сообщили, что школа у Преображенской церкви, в которой Максим отучился три класса, работать не будет.
Число школ в городе сократилось: теперь не всем его ровесникам удавалось до них добраться. С осени начались перебои с продуктами. В домах не было тепла, освещения, воду тоже перестали подавать. Жители экономили силы – старались меньше двигаться.
В ночь с 6 на 7 сентября – первый авианалёт. Взрывы на Невском были слышны у них дома, а утром о бомбёжке сообщили по радио.
Максим понял: игры закончились!
Чуть позже в город пришли артобстрелы, и после этого с каждым днём немецкие удары усиливались.
Семнадцатого сентября обстрел продолжался более восемнадцати часов, в тот же день к Ленинграду прорвалось почти триста бомбардировщиков. Дома сотрясались от бомбовых и артиллерийских ударов, в окнах отражались отблески пожаров. Максиму кто-то рассказал, что с крыши дома на Фонтанке у Летнего сада было видно, как за Невой, в районе Кировского моста, горит зоопарк – слышались крики погибающих в огне зверей. Пожар в джунглях – об этом он читал у Киплинга. Но это не джунгли, это родной город…
Каждое утро отец уходил на завод – весь город работал на оборону.
На оборону работала и Зина, любимая мамина племянница, дочь ещё одной тётки Максима, жившей на улице Разъезжей.
В начале войны Зину с группой учащихся техникума отправили на рытьё окопов в район Шимска и Сольцов, с тех пор они не виделись. Однажды вечером она пришла к ним на Литейный – исхудавшая, в грязной порванной одежде – и рассказала, как ей чудом удалось вырваться из прифронтовой зоны на Лужском рубеже.
В начале августа их группу подняли по тревоге, велели быстро собираться и уходить в сторону Ленинграда. Сообщили, что железная дорога отрезана и ближайшая станция, где ещё можно сесть на поезд, в семидесяти километрах.
«Вот и сюда добралась война, – со страхом и горечью подумала Зина. – А белые ночи, знай себе, продолжают, как ни в чём не бывало, раскрашивать акварелью пейзажи этой южной тайги Лужского района».
Взбудораженные студенты двинулись толпой, выскочили на шоссе, да и топали по дороге, оборванные и голодные, – еда у них закончилась два дня назад. Бывшие учащиеся – изнурённые, безразличные – прошли километров пять-шесть и наткнулись на трупы: немцы только что разбомбили колонну таких же ребят и девчат – оторванные руки, ноги, изуродованные тела…
Испуганные парни и девушки скрылись в лесу, до станции добрели ночью – без сумок, без запасной обуви и тёплых вещей: все побросали, чтоб легче было идти.
Эшелонов подогнали на станцию много, но составы оказались до предела забитыми: кто-то висел на выступах вагонов, многие сидели на крышах.
После счастливого возвращения с Лужского рубежа Зина работала на торфяном заводе, а по вечерам проходила в МПВО – Местной противовоздушной обороне – курс подготовки бойца миномётного батальона.
Максим расспрашивал:
– Если ты боец, говори, что будешь делать в случае тревоги?
– Что надо, то и буду. Тебе рано знать, мал ещё! – отвечала сестра.
Иногда всё же рассказывала, чему её учили, объясняла, например, как заряжать миномёт:
– Когда мина со ствола опускается, надо особо остерегаться шумового взрыва.
Максим восхищался сестрой – не только красивой, но и очень умной: сколько же она всего знает!
…Но как же так, где же наши бравые танкисты и артиллеристы?
Немецкие войска подошли к ближним пригородам. Выяснилось, что их самолётам кто-то подавал знаки: запускал зелёные ракеты в направлении складов с продовольствием и военных заводов. Власти призывали к бдительности, предупреждали по радио и через жилконторы, что в городе полно агентов, ещё до войны завербованных противником.
На перекрёстках – плакаты: «За распространение провокационных панических слухов, за разбой и мародёрство – расстрел на месте!»
Максим заметил, что в городе появилось много патрулей – обычно сержант и двое рядовых. Выражение лиц патрульных не позволяло усомниться в серьёзности их намерений, могли любого остановить:
– Открой сумочку!
Горожанка открывала сумочку.
На этой странице вы можете прочитать онлайн книгу «Мужчина в доме. Ленинградская повесть», автора Саши Кругосветова. Данная книга имеет возрастное ограничение 12+, относится к жанрам: «Книги о войне», «Книги для подростков». Произведение затрагивает такие темы, как «семейное чтение», «взросление». Книга «Мужчина в доме. Ленинградская повесть» была написана в 2022 и издана в 2022 году. Приятного чтения!
О проекте
О подписке