— А кто эти мужчина и женщина? — спросила она.

— Неважно. Тебе не нужно знать.

Эльза должна была дождаться у подножия лестницы мужчину и женщину, держащихся за руки, и последовать за ними; женщина будет смеяться, глядя в глаза мужчине. Обычная парочка.

— Как я узнаю, что это они?

— Она оступится, и он крепче прижмет ее к себе, не давая упасть.

Это была игра.

Эльза сначала зашла в мясную лавку — там она издалека кивнула герру Плауту, — потом к бакалейщику и булочнику. Мясо, яйца, картофель, хлеб.

Над улицей возвышалась башня собора; часы в очередной раз пробили три четверти. Как и каждое утро в это время — Эльза знала, потому что ежедневно точно так же ходила по улице с корзинкой через руку. Страх — вот в чем разница. Это по-настоящему. Это не игра. Ты можешь попасть в беду. Тебя могут арестовать и увести. За то, что не так выглядишь. За то, что смотришь не на того человека в поезде.

Если за тобой следят, не дай им ничего заметить.

По рельсам на верхних путях прогрохотал поезд, и на далекой платформе силуэты ждущих людей сбросили оцепенение и начали двигаться, словно фигурки музыкальной шкатулки.

Эльза поправила корзинку.

Мясо, яйца, картофель, хлеб. Теперь марки для конвертов. Газетный киоск у подножия лестницы.

— Morgen3, — она кивнула герру Йостену.

Вдалеке послышался звук приближающегося поезда.

— Ja. Sehr schön4, замечательно, — сказала она Йостену и раскрыла кошелек, чтобы достать монеты. Рельсы над ее головой загудели.

— Bitte5.

— Ваш отец, — спросил Йостен. — С ним все хорошо?

— Ach ja, danke6. — Она улыбнулась и протянула ему монеты.

Поезд остановился на верхних путях.

Эльза заставила себя не поворачиваться и не смотреть, взять три марки, протянутые Йостеном, положить сдачу в кошелек, кивнуть и с улыбкой поблагодарить его, как она делала каждое утро, и, наконец, повернуться и взглянуть на поезд, как смотрят на облака, внезапно закрывшие голубое небо.

По лестнице, держась за руки, спускались мужчина и женщина.

Пикник являл собой живописную картину: гости расположились на лужайке возле кольца из роз, в центре которого стояла алебастровая статуя полуобнаженной Венеры, склонившейся к своим цветам. Среди неразличимых мужчин в темных костюмах попадались ослепительно-белые мундиры рейхсвера; у двух женщин шляпы были столь широки, что казались птицами, парившими в вечернем воздухе, который обволакивал всех присутствующих, благоухающий и неподвижный. Огден услышал смех Эльзы, трепетавший, словно лента на ветру, еще до того, как заметил ее в толпе — стремительную, маленькую и энергичную, в желтом платье цвета подсолнухов и лета.

Он замедлил шаг. И увидел ее такой, как в тот первый вечер, много лет назад, в ложе городского театра, где она сидела с отцом: затылок в тусклом свете, каштановые волосы забраны наверх. Огден видел ярко-синий бархат драпировки, облезлую позолоту кресла, вжатую в него обнаженную спину. Тогда Огден — практичный до мозга костей, но впечатлительный молодой человек, к тому же в первый раз оказавшийся в Европе, — верил в свою удачу и интуицию. Ему было двадцать два. Эльза Вальзер была старше, и к тому же немкой. Все это промелькнуло в его голове за несколько мгновений до того, как Эльза повернулась и заметила в глубине ложи неловкого американца.

«Entschuldigung»7, — с трудом произнес он.

Вальзер представил их друг другу, Огден проскользнул на свободное кресло рядом с ней, и все трое повернулись к сцене, где первая скрипка как раз заняла свое место слева от дирижера; зал умолк. А когда скрипач коснулся смычком струны, а затем плавным движением извлек первую долгую ноту, Огден понял: в центре каждой человеческой жизни кроется начало — не рождение, а тот момент, когда защелка на замке откидывается и жизнь выходит наружу, устремляясь вперед.

И как всякий раз, когда он видел Эльзу после долгого отсутствия, на него нахлынуло воспоминание: она открывает ему дверь на Линиенштрассе, 32 на следующее утро после театра. Огден чувствовал: если на свете есть места, которые удерживают нас в себе, то наверняка существуют и люди, которые, как зеркало, отражают наши прежние ипостаси, давно забытые. В тот далекий день молодой Огден неподвижно стоял на крыльце перед Эльзой Вальзер, застывший и онемевший, и смотрел на женщину в дверном проеме, не зная, смотреть ли дальше или отвести взгляд. В то мгновение он представлял, что влюблен в нее.

«Ach, — насмешливо сказала Эльза. — Тот американец. Но он не шевелится».

Друзья, с которыми она познакомила Огдена, называли ее Мышкой, хотя Эльза не была ни тихой, ни застенчивой и совсем не походила на мышь. «Я… — Она наклонилась и похлопала его по плечу, когда они поздним вечером сидели за длинным столом, заваленным пепельницами и салфетками. — Как у вас там говорят? Под прикрытием». И улыбнулась.

— Милтон! — воскликнула теперь Эльза, заметив его, и, не отрывая от него глаз, продолжала разговор со своей собеседницей.

Он помахал рукой.

И, как и всегда при встрече с Эльзой, пока он шел под ее взглядом, проявилась пропасть между воображением и истинным положением дел. Поначалу Огден вызывал у нее любопытство, а затем, довольно быстро, стал объектом мягкого подтрунивания: состоятельный мужчина, двадцатидвухлетний старичок, дразнилась она. Для Эльзы он был целиком и полностью американцем — милым и абсолютно неинтересным. Она вышла замуж за Герхарда Хоффмана, мужчину, который был на сцене в день их знакомства с Огденом, первую скрипку Берлинской филармонии, гения. Как и отец, в спутники жизни она выбрала еврея. Теперь у них был маленький сын. Огден никогда не смог бы стать мужчиной, в котором она нуждалась. Ему всегда немного, самую малость, чего-то недоставало. Правда, он до сих пор не мог уловить, чего именно и почему, и это — честно говоря — его раздражало, хотя и не слишком сильно, вроде дырки в носке. Он знал, что в нем есть то, чего она не видит.

— А вот и Милтон, — объявила Эльза на своем безупречном английском с легким акцентом. — Мы делаем вид, что не знаем его имени.

Тяжелое немецкое «р» гудело колоколом в ее словах. Огден наклонился и расцеловал ее в обе щеки, ощутив запах сирени в ее волосах.

— Ach, so?8 — Одна из женщин в окружении Эльзы протянула руку, готовая улыбнуться, но не уверенная в своем английском.

— Как ни странно, у меня есть имя, — весело ответил он. — Но Вальзеры отказываются его произносить.

— Папа любит прихвастнуть, что у него в гостях бывает Милтон. Он обожает поэму «Затерянный рай».

— Полагаю, его все же потеряли, а не нашли, — мягко поправил ее Огден.

Она ответила ему улыбкой и тронула рукой стоявшего рядом военного, до того гордого своим мундиром, что, казалось, он боялся наклониться, опасаясь помять китель.

— Рядовой Мюллер, — представила Эльза мужчину, и его рука взмыла в приветствии, которое Огдену до сих пор не удавалось принимать всерьез, хотя оно было повсюду, даже на лужайке парка весенним вечером. Билл Моффат, приятель Милтона из посольства, рассказывал, что некоторых американских туристов избивали, если те салютовали без должного энтузиазма.

— И полковник Рутцбар, — продолжала Эльза, указывая на другого мужчину, только что присоединившегося к группе; он был приветлив и подвижен. Огден сдержал улыбку. Один жесткий, другой гибкий — типичная пара немцев.

— Heil Hitler! — Он кивнул и снова повернулся к Эльзе: — Где сегодня ваш муж?

— Скоро придет. Ему нужно с кем-то увидеться.

— Ach, вечно Герхард Хоффман кому-то нужен. — Возле Эльзы возник полковник Руди Пютцграф с бутылкой шампанского и бокалами.

Как только с губ этого человека слетело имя ее мужа, на лицо Эльзы набежала тень, словно чья-то рука закрыла дверь в конце коридора.

— Нашему национальному сокровищу, — сказал полковник, вкладывая бокал в руку Огдена, — не дают скучать.

Огден кивком поблагодарил его.

— Рад видеть вас здесь, герр Милтон. — Пютцграф зажал под мышкой бутылку шампанского и достал портсигар. — Я так понимаю, вас следует поздравить?

— Разве?

— Американские деньги и нацистская промышленность. — Пютцграф предложил всем сигареты. — Вы и герр Вальзер.

Эльза вытянула сигарету из пачки.

— Немецкая промышленность. — Огден покачал головой, глядя на портсигар.

— Это одно и то же, — ответил Пютцграф. — Natürlich9.

Огден промолчал.

— Двадцать четвертого ваш муж будет играть Вагнера? — спросил Пютцграф Эльзу, прикуривая ей сигарету. Она затянулась.

— Конечно. — Эльза выдохнула дым, глядя ему в глаза. — Согласно программе.

Пютцграф выпрямился:

— Ваш муж не любит Вагнера?

Эльза с улыбкой повернулась к нему:

— Я этого не говорила, полковник.

Огден бросил на нее взгляд. Она стояла, вытянувшись в струнку, как часовой в будке.

— Prost10. — Он поднял бокал с шампанским, отвлекая внимание полковника.

— Prost! — Пютцграф приподнял свой бокал и отошел.

Золотистый свет запутался в нижних ветвях парковых лип, смягчаясь по краям. Две лодки пересекали неподвижную, темнеющую воду озера. В сгущавшихся сумерках под деревьями светились ряды белоснежных статуй. Один из мужчин в военной форме и женщина в шляпе, подруга Эльзы, медленно двинулись к другому фонтану.

Опустившись на расстеленный плед, Эльза похлопала рядом с собой, приглашая Огдена сесть.

— Где Вилли? — спросил он, устраиваясь рядом.

— Дома. — Ее лицо смягчилось. — Спит.

— Бедняжка. Мои мальчишки терпеть не могут, когда их укладывают до захода солнца.

— Да, но здесь солнце заходит медленно.

Так и было. Даже теперь, почти в девять вечера, приближение ночи почти не ощущалось. Сумерки прятались в траве и среди опавших лепестков роз, но небо над головой расстилалось чудесной бесконечной синевой.

Пютцграф обошел с шампанским всю компанию, присоединяясь то к одной, то к другой беседе, а затем двигаясь дальше. Огден чувствовал, что сидящая рядом с ним Эльза тоже наблюдает за полковником. Чуть дальше, на дорожке, ее отец увлеченно беседовал с немецким экономистом, учившимся в Висконсине. Рядом с ними стоял директор Рейхсбанка, старый приятель Вальзера и, по мнению Огдена, дельный человек. Огден поднял руку в знак приветствия; Вальзер кивнул и отсалютовал ему бокалом.

— Ты подписал бумаги, — тихо сказала Эльза. — Это хорошо. Папе это поможет.

Огден взглянул на сидящую рядом женщину. Она смотрела куда-то мимо отца и экономиста.

— Ты в этот раз выезжал из Берлина? — спросила Эльза.

— Нет.

Она кивнула и затянулась сигаретой.

— Садись на велосипед и поезжай в любую сторону, практически по любой дороге, и все увидишь — все как на ладони.

— Что я увижу?

— Полигоны, взлетно-посадочные полосы, коричневорубашечников в лесах. Теперь мы все нацисты.

— Эльза…

— Ты мне не веришь.

— Поверить, что все нацисты одинаковы? — Он покачал головой. — Хороших людей много, их слишком много, и им есть что терять, так что они не пустят к власти головорезов.

— Но кто есть кто? — Эльза повернулась к нему. — Как их отличить? Как хоть кто-нибудь из нас сможет их отличить?

Он не отвел взгляда.

— Все начиналось так медленно, Милтон. Подступало ближе, как вышедшая из берегов река, сантиметр за сантиметром. Одна ложь, потом другая. Такая большая ложь, что должна была иметься причина, чтобы говорить такое, какая-то цель, может, даже какое-то здравое зерно… в конце концов, Геббельса не назовешь глупым человеком…

Эльза говорила, не заботясь о том, слушает ли ее Огден; просто размышляла вслух в сгущавшихся сумерках.

— Может, коммунисты действительно подожгли Рейхстаг, хотя в этом нет смысла. Может, была какая-то причина, почему в ту ночь только в Берлине арестовали такое количество людей. Может, существовала опасность, которую никто не видел. — Ее голос дрогнул. — Но теперь мы начинаем понимать: это не пройдет. Не закончится. — Она посмотрела на него: — Но это нужно остановить.

Она восхитительна, подумал Огден, но чересчур эмоциональна. Слишком быстро склоняется к опасным выводам.

— Эльза…

— Они приступают к следующему этапу, — тихо сказала она. — Герхард уверен, что к концу года от него потребуют уйти. Поговаривают о принятии «законов».

— Но он первая скрипка. — Огден нахмурился. — Гордость филармонии.

Щелчком пальца Эльза отправила сигарету в траву перед собой.

— Теперь в стране тысячи вакансий. Рабочих мест, которые раньше занимали евреи, даже такие евреи, как Герхард. Тысячи. Так что в Германии наступило рождественское утро. — Она покачала головой. — Пришел Папа Дойчланд. С рождественским гусем и с подарками… И никто не спрашивает: «Откуда подарки, Папа? Чью елку ты обокрал?» Потому что Папа ни у кого не крал. Крали евреи. Эти рабочие места, эти дома — все это изначально принадлежало немцам. Папе нужно всего лишь вступить в партию. Тогда везде наступит рождественское утро. Вот и все.

Огден постарался скрыть свое раздражение.

— Нацисты — всего лишь головорезы. Это ненадолго.

— Милтон. — Эльза покачала головой и отвернулась. — Ты не слушаешь.

— Очень внимательно слушаю.

— Нас… обворовали. У всех на виду.

Он бросил на нее короткий внимательный взгляд. Тут раздался голос полковника Пютцграфа:

— Frau Hoffman! Herr Milton! Meine Freunde. Ein Foto! Kommen Sie hierher11. На плед, сюда… — Он указал на то место, где сидели Эльза и Огден. Все послушно направились к пледу, подчиняясь призыву полковника.

— Ты нам нужен, — быстро сказала Эльза, склонившись к Огдену.

— Нам?

— Герхарду, — кивнула она. — И другим.

— Эльза… — запротестовал Огден. — Что я могу сделать?

— Ach. — Она отвернулась. — Твоя смелость по-прежнему ограничена твоим комфортом.

Он отпрянул, уязвленный.

— Ближе, — шутливо нахмурился Пютцграф. — Намного ближе.

Огден подтянул колени к груди и обхватил их руками.

— Не стоит быть такой высокомерной, Эльза. — Он смотрел прямо в объектив. — Тебе это не идет.

— Eins, zwei…12 — считал полковник.

— Не идет? — Хриплый безрадостный смех Эльзы прозвучал одновременно со вспышкой.

— Sehr gut!13 — Пютцграф победно вскинул кулак.

Китти пересекла Центральный парк у Семьдесят второй улицы и теперь шла на восток, к реке. Она чудесно провела время. В филармонии давали Мендельсона; Китти с матерью столкнулись сначала с миссис Уильям Фиппс, а затем неожиданно с Уилмердингами. Китти посадила мать в такси, а сама решила проделать остаток пути до дома пешком. Остановившись на перекрестке, она стала ждать, когда на светофоре загорится зеленый.

На другой стороне улицы, защищенный зелеными навесами и отполированными латунными ограждениями, стоял дом номер 1 по Саттон-Плейс, один из многочисленных ничем не примечательных гранитных строений Верхнего Ист-Сайда; его выдавал только адрес: ничто в скромном фасаде не указывало на прятавшееся за ним богатство. Это было сделано намеренно. Когда в 1887-м возвели это здание, первые домовладельцы (из угловых квартир с видом на Ист-Ривер) чувствовали, что массивные, довольно вычурные особняки на Мэдисон и Пятой, принадлежавшие выскочкам вроде Фрика и Рокфеллера, не вынесли бы повторения.

Их тут и не пытались повторить, размышляла Китти, в восхищении рассматривая старое здание, невозмутимое, словно пожилой дядюшка. Ее восхищало все. Все вокруг. Солнечный свет. Этот день. Подняв глаза, Китти сосчитала этажи до четырнадцатого, где тянулись окна ее квартиры.

Даже теперь — через семь лет после того, как по возвращении из свадебного путешествия Огден молча подхватил ее на руки и понес, сминая дорожный костюм, прямо к двойным латунным дверям, а потом в вестибюль, вызвал лифт, прижал к обитой атласом стене и поцеловал, — даже теперь, здесь, перед их домом, ее порой пронзало острое мимолетное чувство, будто все это просто игра. Она шла по дорожке своей жизни с непринужденным изяществом, легко ступая по брусчатке. Вот Китти Милтон шагает с охапкой цветов для прихожей, вот она за ланчем, вот стоит рядом с мужем, держа его под руку; ее дети появляются на свет с идеальной, здоровой периодичностью в два года. Если кто-то отмечал пункты в списке (а Китти знала, что такие люди были; она росла под пристальными взглядами сплетниц и вдов, что сидели на стульях с жесткими спинками в садиках и гостиных, располагавшихся между 12-й и 28-й улицами Ист-Сайда), то все это доказывало: Китти Хотон успешно справилась.

Принося клятву любви, почтения и послушания, Китти и не подозревала, что с Огденом будет так легко держать слово. Что она будет делать это столь охотно. Что ее желания совпадут с его желаниями. Китти была свойственна естественная сдержанность. У нее никогда не возникало потребности выговориться, раскрыть душу, резко устремиться вперед. Хладнокровная, спокойная, рассудительная, она знала, что именно эти качества привлекли к ней Ога. И все же, когда он пришел к ней в первую брачную ночь и положил ладонь на ее обнаженную руку, ее тело потянулось ему навстречу, словно внутри ее пряталась другая девушка, ждавшая этой минуты. Вспоминая об этом, Китти ощутила дрожь.

Мысль о детях, принимающих ванну, о выставленных в баре напитках на случай нежданных гостей, о единственном приборе за длинным столом, накрытым к ужину, о приготовленной к ночи постели и задернутых занавесках наполнила ее радостью. Ее дом — полная чаша. Это вовсе не игра.

Загорелся зеленый свет, и Китти шагнула с тротуара на мостовую, навстречу двум маленьким девочкам в накрахмаленных платьях; девочки смотрели прямо перед собой и с обеих сторон держались за коляску с младенцем.

— Поторопитесь, — выдохнула няня, приподнимая передние колеса коляски, чтобы заехать на тротуар. Девочки молча взошли на бордюр, держась за коляску, как за петли подъемника.

— Нам обязательно идти в парк? — спросила старшая девочка, когда Китти поравнялась с ними.

— Да, мисс Левенштайн, обязательно.

Евреи, отметила про себя Китти, направляясь к темно-зеленому навесу над отполированной до блеска дверью, и непроизвольно выпрямилась. Маленькие еврейские девочки. Здесь, в Верхнем Ист-Сайде.

— Привет, Джонни. — Она кивнула швейцару, улыбаясь.

— Миссис Милтон, — кивнул он в ответ, придерживая для нее дверь; в руках у него был плюшевый мишка, принадлежавший Недди.

— О боже, опять? — Китти с улыбкой взяла у швейцара потрепанного мишку. — Это же игра, понимаете. Вы их только поощряете.

— Зато есть чем заняться. — Глаза Джонни смеялись. — Мне не трудно.

— Правда? — Китти изогнула бровь в знак благодарности. Под униформой — любой униформой — все мужчины прячут желание поиграть в мячик.

«Все равно нужно поговорить с Недди», — пообещала она себе, шагая к лифту по черно-белым плиткам пола. Ее сыну не следует полагаться на дружелюбие Джонни. У Джонни есть работа, и он не обязан подбирать плюшевую игрушку, которую Недди выбрасывает с четырнадцатого этажа, проверяя, умеет ли мишка летать.