Глава 1

И до сих пор, в общем-то, было не сладко. Но это… Нахлынувшее ощущение чужой и неправильной смерти оказалось таким сильным и явственным! Как будто тебя самого пожирают и, пожирая, перерождают заново. Перемалывают клыками кости и чем-то еще – душу. Грызут плоть, пьют кровь и сливают саму твою суть с сутью иной.

Страшно, отвратительно, чудовищно, мерзко.

Бо-о-ольно!

Всеволод не выдержал. Вырвал руку из руки Эржебетт. Отшатнулся от саркофага лидерки.

Колдовская связь прервалась. Прекратилось течение истории-рассказа без слов. Из чужих воспоминаний, мыслей и чувств Всеволод возвращался к себе, в себя, в окружающую его реальность.

Он вновь находился в Закатной Стороже, в подземелье тевтонского замка, поставленного на угорской земле. Только теперь Всеволод знал об Эржебетт и рудной черте, проведенной между мирами больше, чем прежде. Чем минуту назад? Час? Ночь? День?

Как долго длился второй контакт с лидеркой?

Явно дольше первого. Хотя, если поразмыслить, не столь уж и явно. Едва ли время имеет большое значение, там, где напрямую соприкасаются разум с разумом и память с памятью. ТАКОЕ ведь может происходить сразу, молниеносно, в одно мгновение.

Может…

Вот только слабость… Жуткая, жутчайшая слабость, от которой подламываются колени. Будто сутки рубился в лютой сече без передыху. Или нет, не так, не то. Будто перегорело… выгорело что-то изнутри. Всеволод оперся о каменный гроб.

Тряхнул головой.

Огляделся.

Ничего не изменилось. Потрескивая, горит факел, косо воткнутый в шипастую решетку. Причудливые тени мечутся по стенам и сводам одиночного склепа, ставшего узилищем для Эржебетт. Сама она – обнаженная, сдавленная зубастыми осиновыми тисками-колодками – лежит, не шевелясь, в тесной клетке из серебра и стали. Клетка – вставлена в нишу каменного гроба…

Из приоткрытой двери со сбитым наружным засовом и уцелевшим внутренним – черным оком подглядывает тьма. Там, за дверью – тоже склеп. Общий. Там в саркофагах покоятся десятки орденских рыцарей, досуха испитых нечистью.

И – тишина.

Похоже, времени, в самом деле, прошло не очень много. Дружинники, ожидавшие Всеволода где-то у входа в замковую усыпальницу, не зовут своего воеводу. Однорукий кастелян брат Томас тоже не торопит и не зовет на стены…

Всеволод шумно вдохнул сухой воздух подземелья. Выдохнул. Вытер пот со лба.

Пот был холодным. Сердце бешено колотилось в груди. Есть от чего. Эржебетт не просто поведала ему свою историю, она заставила его самого пережить случившееся в ее шкуре. И понять, прочувствовать шкурой своей. После такого человека уже не заподозришь во лжи. Ни человека, ни нечеловека.

И как ее судить после такого? Как казнить? А судить и казнить придется. Темная тварь – есть темная тварь. И то, что ею сотворено…

– Теперь ты знаешь, воин-чужак, через что я прошла и почему, что испытала и как, – Эржебетт говорила спокойно, с усталой улыбкой на губах. – Тебе известно, что проход между мирами открыт моей матерью и мною удержан открытым. И что моя смерть уже ничего не изменит и не остановит Набег. Но ты, конечно, вправе меня убить. Или предоставить это Бернгарду.

Она, похоже, не сожалела о случившемся. Но своим смиренным видом и речами Эржебетт показывала, что открылась перед ним, и, открывшись, полностью отдается на его милость.

Всеволод поморщился. Эта ее откровенность, покорность, готовность, смирение – были сейчас хуже всего. Если бы Эржебетт юлила, если бы хитрила, выкручивалась… Если бы она бесновалась, грозила или лила слезы раскаяния, в искренности которых Всеволод не преминул бы усомниться…

Если бы…

А так… У-у-у, треклятая ведьмина дочь! Знает ведь, как внести смятение в душу и заставить дрогнуть руку, привыкшую разить нечисть без жалости и промедления.

Но ведь сейчас перед ним – именно нечисть. Самая, что ни на есть, настоящая. Темная тварь с лицом невинного человека. Или человек, в котором таится тварь. Какая разница? Никакой! По сути, в гробнице-узилище заперт оборотень и упырь… Пьющая-Любящая. Черная Княниня. Шоломонарка. И ко всему впридачу – ведьмина дочь, несущая в своих жилах древнюю силу Вершителей.

Дочь… Ведьмина… Пра – пра-пра– и еще великое множество раз пра– внучка Изначальных, кровь которых некогда спасла этот мир. И чья кровь губит его теперь.

А впрочем, кровь ли губит человеческое обиталище? Сама по себе кровь, сколь бы сильной она не была – это всего лишь кровь. Кровь не принимает решения. Все зависит от людей, пускающих эту кровь. И от людей, вынуждающих ее пускать.

С одной стороны ведьму-мать и недоведьму-дочь загнали в угол и заставили поступить так, как они поступили. А с другой… Объявленной Бернгардом охоты тоже не могло не быть. Вполне понятно желание тевтонского магистра раз и навсегда обезопасить порубежье миров, искоренить, выкорчевать, выжечь вокруг Сторожи колдовское-ведовское племя, таящее в себе потенциальную угрозу для рудной черты.

Это жестокий, но, в общем-то, благой, разумный и спасительный для человеческого обиталища замысел. Под корень истребить одних, чтобы спасти всех. И вот ведь как оно вышло. Вот как обернулось… Именно попытка избавиться от тех, кто способен, точнее, кто мог быть способен открыть запретный Проход и привела в итоге к его открытию. Беспощадная логика непростой эрдейской жизни. И кто виновен в случившемся? Кто повинен больше? Кто меньше? А кто неповинен вовсе? И есть ли такие вообще?

Бернгард, хранящий порубежье? Кто посмеет его обвинять? Магистр лишь делал, что положено делать старцу-воеводе любой Сторожи, приложив всю свою волю и старание… Правильно ли делал? Наверное, правильно. Так бы поступал на его месте и старец Олекса. Так бы поступил и сам Всеволод. Поступил бы? Так бы? Да, пожалуй. А как еще поступать, если на одной чаше весов – судьба обиталища, а на другой… А что на другой – не важно. Если на одной чаше целый мир – все остальное уже неважно. Первая чаша перевешивает изначально. Все перевешивает, любое перевешивает. Все и любое в этом обиталище.

Ведьма Величка? Мать Эржебетт? Виновна ли она? Виновна, вне всякого сомнения, ведь именно ее слова и именно ее кровь разомкнули рудную границу. Но… (Ох, уж это выпирающее, к месту и ни к месту треклятое «но»!) Но Величка – мать! Мать Эржебетт…

Представляла ли отчаянная и отчаявшаяся ведьма, насколько губителен будет разрыв заветной черты для людского обиталища? Конечно, она прекрасно знала об этом, раз была посвящена в древнюю тайну. Но что значит для любящей матери благополучие всего остального мира, когда речь идет о спасении родного дитя, обреченного на мучительную смерть в огне. О, здесь чаша весов уже иная. Здесь вообще нужны другие весы.

И еще… Ведала ли Величка, что ждет Эржебетт, брошенную в Проклятый Проход, там, за чертой? Вероятно, догадывалась. Скорее всего. А еще скорее – она знала наверняка, что встречи с темными тварями дочери не избежать. Знала, что первыми с темной стороны придут оборотни, учуявшие своим звериным чутьем разорванную границу миров, горячую кровь и живую плоть. Знала, что волкодлак пожрет дочь, избежавшую тевтонского костра. И – опять-таки – знала, что дочь после того не умрет… полностью – нет, что продолжит жить. Иначе, в новом качестве. В нем, в волкодлаке. Как, впрочем, и он – в ней.

«Мы – друг в друге».

«Она – во мне, я – в ней».

Это лучше костра. Или хуже? Или все же лучше? Величка сочла, что лучше.

Нет, ведьма-мать не просто спасала ребенка от одной смерти, чтобы предать другой. Мать дарила дочери другую жизнь вместо небытия. Не самую легкую, но все же жизнь, которая возможна и по ту, и по эту сторону рудной черты. Величка одаривала Эржебетт по своему усмотрению и, как это часто водится, не спрашивала мнения любимого чада о навязанном даре. На берегу Мертвого Озера мать в последний раз решила за дочь. Все решила.

Единственное, чего не могла предусмотреть ведьма, что к разверзшейся бреши выйдет не простой оборотень. Или все же могла? Тоже? Откуда знать. Теперь-то… им-то…

Впрочем, все это уже не имеет значения. Ни малейшего.

Былые события свершились и навеки остались в прошлом. А сегодняшняя реальность такова…

Бернгард сейчас где-то там, наверху, на стенах обреченной крепости, готовится к отражению очередного штурма. Ведьма-мать Величка давно мертва и покоится в мертвых же водах. А ее спасенная великой ценой дочь, то, во что обратилась, то, чем стала прежняя Эржебетт – вот она. Лежит перед Всеволодом, запертая в саркофаге в ожидании… Чего?

Какова ее вина? Какова степень ее вины?

Эржебетт… Ведьмина дочь… Лидерка и оборотень-волкодлак… Пусть даже это существо не отняло ни одну человеческую жизнь (что маловероятно, но – пусть). Однако, именно она… оно обрекло на Набег все людское обиталище. Просто потому, что Эржебетт, оказавшись в Проклятом Проходе, не пожелала отсекать себе дорогу назад. Просто юница – тогда еще почти ребенок – боялась. Боялась остаться одной. Навеки. Во мраке. В чужой, чуждой тьме. Просто детский страх оказался сильнее взрослых забот о судьбах мира. Просто Эржебетт очень хотела вернуться и потому она помешала Бернгарду закрыть брешь. Вот и все.

А после ребенок стал темной тварью.

Или где-то в глубине души Эржебетт все же стала ею раньше? Когда отроковица не пожелала взрослеть, а предпочла остаться неразумным, безответственным ребенком.

И вот теперь… Хочешь – вини ее теперь, хочешь – прощай. Хочешь – казни, хочешь – милуй.

Но что теперь решит казнь? И что теперь решит милость?

– Когда Проклятый Проход окончательно обрел власть над Мертвым озером, когда две тьмы разных миров слились в ночи воедино и раздвинули озерные воды, я вернулась, – вновь услышал Всеволод голос Эржебетт. – Я перешла рудную черту в звере. А зверь – во мне. Наверное, на это и надеялась мать, замышляя мое спасение.