Издательство «Прогресс-Традиция» выражает

признательность за содействие в издании книги

Министерству культуры Франции

ОТ АВТОРА

Публикация дневников и мемуаров не новость в наши дни. О своих семьях, любовных связях, людях, которые были им известны, писали на протяжении тысячелетий литераторы, политики, философы и даже святые (обоего пола). Что касается понятия «вмешательство в личную жизнь», то оно появилось сравнительно недавно.

Следует заметить, что словосочетание «личная жизнь» понимается всеми по-разному. Скажем, актриса, дабы сделать карьеру, стремится привлечь к себе внимание масс-медиа, рассказывая о личной жизни, чувствах, а также о профессии, демонстрируя при этом свои прелести с помощью экрана и фотографий. Но ее вряд ли поймут, если уже на вершине успеха она решит, что все сказанное ею прежде должно быть забыто и, как во времена Савонаролы, подвергнуто цензуре и уничтожению.

Знаменитая «звезда» не вправе претендовать на совершенно анонимное существование. В противном случае ей следовало бы выбрать иную форму приложения сил и не добиваться славы с помощью театральных подмостков, экрана или средств массовой информации.

Разумеется, существуют исключения. Например, Грета Гарбо, жившая затворницей в тени голливудских гигантов. Она никогда не приглашала фотографов по случаю своего дня рождения или другого события в личной жизни.

Публикуя эту книгу, я никоим образом не стремился к сенсации. (Бог свидетель, у меня для этого было предостаточно материала!) Напротив, я хотел лишь выразить свои самые нежные и почтительные чувства этим замечательным женщинам.

P.В.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
БРИЖИТ БАРДО

1

С тех пор как Боттичелли написал свою Венеру плывущей на перламутровой раковине, никто не видел богиню любви выходящей из пены морской.

Свидетелями именно такого чуда стали 12 мая 1953 года в двенадцатом часу пополудни две тысячи американских моряков авианосца «Энтерпрайс», бросившего якорь в Каннской бухте.

Сначала они увидели, как из морских глубин появилась длинная прядь волос, затем лицо в капельках воды, блестевших на солнце подобно бриллиантам. Невинный, но чувственный рот, идеально прорисованные глаза, маленький носик, щеки, еще сохранившие детскую округлость, – все это словно было создано для наслаждения. Две породистые ручки ухватились за борт моторной лодки, и вот она уже предстала перед всеми со своей лебединой шеей, покатыми плечами, высокой грудью и осиной талией, которую можно было обхватить пальцами обеих рук, с круглой, на зависть Адонису или Афродите, дерзкой задницей, великолепными бедрами и мускулистыми ногами балерины. Ничто, кроме бикини, не скрывало это чувственное и гордое тело.

Даже не зная, кто она, моряки «Энтерпрайса» могли без труда догадаться, что перед ними богиня. Их свист и аплодисменты несомненно донеслись до ступеней Дворца фестивалей на набережной Круазетт. Чтобы лучше разглядеть девушку, моряки столпились по левому борту авианосца.

Стоя в лодке, Брижит расхохоталась. «Да они же перевернут корабль!» – воскликнула она.

Дежурный офицер спустил трап и пригласил Брижит подняться на борт. Это было против правил, но он предпочел их нарушить, чтобы не вызвать бунт на корабле.

Со свойственной ей непосредственностью Брижит приняла приглашение. И, оказавшись на палубе, стала пожимать руки морякам, рассмешила знанием четырех английских слов, позволила сколько угодно снимать себя. Она так отличалась от обычных гостей «Энтерпрайса» типа Боба Хоупа или манерных девиц с маркой «Сделано в Голливуде»! Покидая авианосец, Брижит оставила там две тысячи друзей.

По дороге в отель «Карлтон» она успела натянуть джинсы. Но ей понадобилось добрых полчаса, чтобы пройти сто метров от пляжа до гостиницы, и столько же времени, чтобы миновать ее холл. В конце концов она все же сумела сесть в лифт. Но при выходе из него на четвертом этаже, где находился наш номер, ее уже поджидали другие фотографы.

Каннский фестиваль был в разгаре. Это было безумное и веселое время. «Звезды» еще не знали, что подобно Мессии посланы на землю, дабы указать путь человечеству, а журналисты не судили об их талантах в зависимости от общественного положения и политических взглядов. Брижит Бардо уже снялась в нескольких фильмах, но не была «звездой». Она, впрочем, не была и гостьей фестиваля, а просто сопровождала мужа, молодого репортера «Пари Матч» по имени Роже Вадим…

Мы были женаты четыре месяца, и она не захотела остаться одна в Париже.

Испытывая аллергию к официальным приемам и пресс-конференциям и зная, что ни один фильм с ее участием не значится в списке конкурсных картин, она никак не могла понять, отчего с момента нашего приезда вокруг нее стало происходить нечто странное. Побросав свою обычную добычу – известных в мире «звезд» обоего пола, – фотографы следовали по пятам Брижит, куда бы она ни шла – в рестораны, магазины, и даже забирались в наш номер.

Помнится, однажды во второй половине дня я был единственным журналистом, интервьюировавшим Лоллобриджиду, Ким Новак и Керка Дугласа в зале пресс-конференций. Все остальные бегали за моей женой по лавочкам на улице Антиб и пальмовой аллее набережной Круазетт.

«Феномен Бардо», та непонятная притягательная сила, которой обладала эта девятнадцатилетняя девчонка, сам по себе не был новостью. Но тогда в Канне он приобрел поистине международный размах. В тот же день, когда она побывала на «Энтерпрайсе», мы ужинали с друзьями в маленькой таверне в Ла-Напуль. Нам с трудом удалось избавиться от журналистов и фотографов (как ни странно, мне приходилось прятаться от собратьев по перу), но тут к нашему столику приблизился человек, представившийся секретарем Онассиса.

– Каким образом вы меня нашли? – удивилась Брижит.

– Позвольте скрыть мой источник информации, мадемуазель. Вопрос принципа.

– У вашего хозяина отменная шпионская служба, – заметила Брижит.

– Можно и так сказать. Он просил пригласить вас на прием на борту яхты «Кристина» завтра вечером. Там будут все «звезды» фестиваля. Господин Онассис просил передать, что без вас этот прием не будет иметь успеха.

– И он совершенно прав, – ответила Брижит. – К сожалению, завтра я занята. Я ужинаю с мужем, – а после того, как секретарь протянул приглашение и мне, добавила: – Тет-а-тет.

Всем известна красота Брижит, ее вызывающая чувственность. Она – само воплощение эротики и радости жизни минувшей эпохи. Но мало кому известны ее страхи, волнения, ее способность накликать на себя беду, которые так часто приводили ее на грань трагедии.

Влюбленные, которые прогуливаются, обмениваясь поцелуями, при свете луны, не думают о другой ее стороне. Это же самое относится и к Брижит: всем известна только одна сторона ее жизни.

Что же скрывается в действительности за лучезарным обликом известного секс-символа?

2

92-й автобус двигался по авеню Поль-Думерг в сторону Булонского леса. Первые недели октября были хмурые, но в это утро погода внезапно смилостивилась. Осеннее солнце особенно выгодно оттеняет красоту Парижа. Воздух был легким, деревья – в позолоте и ржавчине. Брижит стояла на открытой платформе и рылась в большой матерчатой сумке, в которую были засунуты трико балерины, балетные пуанты, школьные тетради и учебники. Она трижды выругалась. Ей было пятнадцать лет.

Кондуктор с восхищением разглядывал проступающие в разрезе блузки молодые груди.

– Вы что-то потеряли, милая дамочка? – спросил он.

– Учебник алгебры. Наверное, выпал из сумки, когда я переодевалась у Бориса.

Мог ли знать кондуктор, что Борис Князев, балетмейстер при дворе царя Николая II, был всего лишь учителем танцев этой прелестной девчушки. Трижды в неделю после лицея она отправлялась в студию Уокера на площади Пигайль к этому гениальному тирану. «Толчок! Аттитюд! Пируэт! Прыжок! Жете батю!.. Раз, два, три… Голову выше! Большой прыжок с вращением!» После первого знакомства Борис сказал:

– Хорошо. Но придется серьезно потрудиться.

Что на самом деле означало: «Ты станешь примадонной».

Выйдя из автобуса на остановке «Юшет», Брижит легкой походкой дошла до дома 1-бис по улице Помп. Поднимаясь на стареньком гидравлическом лифте, напоминавшем гриб, подвешенный к колонне, она размышляла, к какой тактике прибегнуть, чтобы получить разрешение пойти с подругой в кино. Доехав до последнего, шестого, этажа, она вышла из лифта и трижды коротко позвонила в дверь. Ей открыла прислуга.

В гостиной ее ждал сюрприз. У матери в гостях была главный редактор журнала «Элль» Элен Лазарефф, искавшая новое лицо для репортажа о молодой француженке. Будучи подругой госпожи Бардо, она была знакома с Брижит. «Это она, говорю тебе. Она!» – повторяла Элен в тот момент, когда девушка вошла в комнату. Госпожа Бардо, Тоти для близких, недоверчиво относилась к газетам и рекламе. Но согласилась, чтобы сделать приятное Элен. «При условии, что Брижит не будет манкировать занятия», – уточнила она.

Всегда согласная со всем, что могло поколебать рутину семейной жизни, Брижит не скрывала своего восторга.

В те времена я жил у Даниель Делорм и Даниеля Желена, молодых супругов и актеров французского кино. Иногда мне приходилось выступать в роли бэби-ситтера при их трехлетнем ребенке. Это мне нравилось, я всегда любил детей. Поиграв в барракуду в ванне, постреляв из игрушечного пистолета по прохожим на авеню Ваграм и соорудив римскую тогу из старой простыни, мы с Зази поняли, что выдохлись.

– Сделай бумажного голубя, – попросил он.

Я вырвал страницу из последнего номера «Элль». Складывая ее по диагонали, я обратил внимание на фотографию девушки. Зази ждал голубя и проявлял нетерпение.

– Что ты делаешь?

– Рассматриваю фотографию. Зази отобрал журнальную страничку.

– Я ее не знаю. Но она красивая, – сказал он.

Брижит была тогда темной шатенкой. Вопреки тому, что обо мне писали, я никогда не предпочитал блондинок. Красота – вот что меня больше всего волнует. Брюнетка Брижит была очень красива.

На другой день я показал это фото Марку Аллегре, который собирался снимать фильм по моему первому сценарию под названием «Срезанные лавры», и без особого труда убедил его, что эта девушка наилучшим образом воплотила бы образ моей героини. Он написал записку госпоже и господину Бардо, в которой говорилось, что он хотел бы повидать их дочь и сделать с ней пробы для фильма.

Спустя семь лет после окончания войны кинематограф еще был недоступен для молодых режиссеров. В нем царили Марсель Карне, Рене Клер, Анри-Жорж Клузо, Рене Клеман, Жюльен Дювивье и Марк Аллегре. Их средний возраст был 50 лет. Марк был известен тем, что дал шанс многим молодым актерам. Он обладал даром открывать таланты.

Я познакомился с ним тремя годами раньше, участвуя в массовке его фильма «Петрюс». Тогда он внезапно покинул съемочную площадку, узнав, что что-то случилось с дочерью. Я видел, как он сел в машину и умчался на всех парах. Я же вернулся на съемочную площадку, где пребывал в унынии продюсер, уже подсчитывая, во сколько ему обойдется этот простой: снималась массовая сцена ярмарки с участием трехсот статистов. Я подошел к бедняге и сказал, что Марк Аллегре проинструктировал меня, как снять сцену. Продюсер почему-то нисколько не усомнился в способности семнадцатилетнего парня снять довольно сложный план с панорамой, наездом на лошадок карусели и закончить крупным планом Фернанделя, главной «звезды» фильма. А он почему-то поверил.

Съемочная группа расставила всех по местам, мы прорепетировали, и спустя два часа план был отснят. Когда Марк Аллегре появился на съемочной площадке, продюсер горячо поблагодарил его. Я уж готов был пуститься наутек, но Аллегре удержал меня. Оказывается, он краем глаза наблюдал за моей работой и пригласил к себе в кабинет. До этого он ни разу не разговаривал со мной.

– План был снят неплохо. Взять Фернанделя через голову лошади даже забавно. Я об этом не подумал. Не хотите ли пообедать вместе? – спросил он.

Марк Аллегре стал моим ментором, моим другом, сообщником в некоторых ситуациях, которые можно назвать довольно «пикантными», в какой-то мере отцом. Мой настоящий отец Игорь Племянников, консул Франции, умер в возрасте тридцати четырех лет от сердечного приступа. А отчим Жеральд Ханнинг, архитектор, урбанист, сотрудник Ле Корбюзье, превосходный человек, был на десять лет моложе матери. Он оказал на меня большое интеллектуальное влияние. Я восхищался им и любил, как старшего брата. Увы, он разошелся с мамой. Будучи человеком весьма независимым (я жил самостоятельно с пятнадцати лет), встретив Марка, я почувствовал, как мне нужен отец.

Первые шаги ассистента я сделал в Лондоне на картине Аллегре, которую он снимал для сэра Александра Корда «Бланш Фьюри» с Валери Хобсон и Стюартом Гренжером. Английские профсоюзы отличались яростным изоляционизмом, поэтому мне не заплатили ни гроша. Но я не роптал. Я жил в отеле «Дорчестер», в «люксе» для режиссера, изучал английский язык, англичан и в более интимном плане – англичанок.

Вернувшись во Францию, я закончил сценарий «Срезанных лавров». В нем все герои были несовершеннолетние. В то время средний возраст зрителей был от 25 до 50 лет. Поэтому фильмы о молодежи не были в чести. Но поскольку Марк согласился снимать по этому сценарию фильм, продюсер заплатил мне 80 тысяч (старых) франков. Это не означало ни признания, ни благополучия, и тем не менее журнал «Синемонд» напечатал тогда статью, озаглавив ее: «19-летний Роже Вадим – самый молодой сценарист Франции».

Однажды в поезде Лондон—Париж мы с Марком познакомились с одной из самых талантливых балерин Парижского балета Лесли Карон. Он сделал с ней пробы для фильма по моему сценарию. Но воспротивился продюсер. «Она похожа на эскимоску», – заявил он. Однако благодаря этой пробе Лесли получила обложку в «Пари-Матч», а Джин Келли пригласил ее сниматься в «Американце в Париже».

Я испытывал большую нежность к Лесли. Но та отвечала мне только привязанностью. Мы провели три недели в Альпах, катаясь на лыжах. Балансируя на проволоке любви, мы оба не решались сделать решающий шаг. Я был застенчив, а она только начала отходить после бурного романа с одним из партнеров в Парижском балете. В межевском отеле «Монблан» мы жили (исключительно из соображений экономии средств) в одном номере. Лесли спала на полу на матрасе. Испытывая чувство вины за то, что не занималась любовью в номере мужчины, которого несомненно поощряла, она решила истязать себя, отдав мне удобную постель. И спала с темными наглазниками, как «звезда» довоенного кино.

Находясь в Голливуде, где велись приготовления к съемкам «Американца в Париже», Лесли чувствовала себя ужасно одинокой. Ее длинное письмо заканчивалось следующим абзацем:

«Почему бы тебе не приехать сюда? Ты сумеешь и тут писать. Я уверена, что тебе удастся продать свой сценарий. Как грустно, что ты так далеко, и чем больше я об этом думаю, тем мне печальнее».

Я бы ответил согласием, если бы приблизительно за месяц до этого не встретил Брижит Бардо. Теперь мне понятно, что нежность, дружба и физическое влечение, которое я испытывал к Лесли (мы с ней только целовались), не были любовью.

Принимая во внимание, какое будущее планировали своей дочери родители Брижит (замужество за банкиром, промышленником, в крайнем случае – министром), шансы на то, что они ответят положительно на записку Марка Аллегре, были минимальные. Но, не считая пробу как нечто серьезное (а ей было интересно познакомиться с известным режиссером), мадам Бардо уступила дочери. Она решила, что из этой встречи все равно ничего не получится, но так, по крайней мере, удастся избежать упреков Брижит. Свидание должно было состояться у Марка Аллегре в доме 11-бис на улице Лорд-Байрон в конце дня, после школы.

Брижит не рассчитывала, что ее пригласят сниматься в фильме. К тому же она и не думала о кино, ей хотелось сделать карьеру классической балерины. Но она охотно знакомилась с новыми людьми, лишь бы те отличались от друзей папы и мамы и лицеистов из хороших семей, которых привечали на улице Помп. Как и матери, ей хотелось познакомиться с человеком, который, по ее представлениям, командовал целым сонмом «звезд» и знаменитостей.

Ни Тоти, ни мадемуазель Бардо и не думали, что эта встреча серьезно изменит всю их жизнь.

3

Когда мы познакомились, больше всего меня поразила в Брижит ее стать, походка. А также тонкая талия. Царственная посадка головы. И манера смотреть на людей. Многие смотрят, но ничего не видят.

Мать ее была светлой, коротко стриженной шатенкой. Прекрасные миндалевидные глаза, тонкий, чуть длинноватый нос, изящно прорисованный рот. Всегда сдерживаемая улыбка и легкая светскость придавали этому лицу без морщин неоправданно суровый вид, сообщая ему также моложавость, столь редкую у парижанок ее положения. От сорокалетия ее отделяли всего два года. Она не была похожа на дочь. У первой побеждали воспитание и классовые предрассудки, у второй все подчинялось спонтанности и естеству.