Rosamund Lupton

SISTER

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Curtis Brown UK и The Van Lear Agency.

© Rosamund Lupton, 2010

© Школа перевода В. Баканова, 2011

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Посвящается моим родителям,

Киту и Джейн Орд-Полетт,

за их неизменный дар вдохновлять

А также моему мужу Мартину, с любовью

Где еще видели вы такую преданную дочь, нежную сестру, такого верного друга?^[1]

Джейн Остен. «Эмма»

Цветы погибли, встретившись с зимой,

А сущность их сохранена живой^[2].

Уильям Шекспир. Сонет V

Глава 1

Воскресенье, вечер

Милая моя Тесс!

Я отдала бы все на свете, лишь бы оказаться рядом с тобой прямо сейчас, в эту минуту, лишь бы держать тебя за руку, смотреть в глаза, слышать твой голос. Разве можно сравнивать чувственные ощущения – работу зрительных нервов и осязательных рецепторов, вибрацию звуковых волн в ухе – с перепиской? Но мы привыкли общаться на бумаге, верно? Еще с того времени, когда меня отправили в частную школу и нам пришлось заменить игры, смех и доверительный шепот письмами друг к другу. Не помню, о чем писала тебе в первом письме; помню только, что сделала из него пазл, дабы оно не попалось на глаза старшей воспитательнице. (Кстати, я угадала правильно: детская любовь к складыванию картинок давно умерла в ее сердце.) Зато я слово в слово помню ответ семилетней сестренки на мою тоску, разрезанную зигзагами. Невидимые чернила из лимонного сока, которыми ты воспользовалась, проступили на бумаге только при свете фонарика. С тех пор доброта навсегда связана для меня с запахом лимона.

Журналистам понравилась бы эта история. Нас изобразили бы маленькими заговорщицами, подчеркнув, как близки мы были с самого детства. Сейчас они стоят перед твоим домом – съемочные группы с камерами, звукооператоры, осветители. Потные лица, испачканные куртки, черные змейки проводов струятся по лестнице и путаются в ограде. Понимаю, все это пустяки, но можно ли иначе описать происходящее? Не знаю точно, как ты отнесешься к тому, что в некотором роде стала знаменитостью, – пожалуй, найдешь этот факт забавным. Забавным и нелепым. Лично я оцениваю его исключительно как нелепый, но ведь мое чувство юмора всегда отличалось от твоего, правда?

– Тебя выгнали с урока, это не шутки! – негодую я. – В следующий раз вообще исключат из школы, а маме и без того хватает забот!

Учительница застукала тебя, когда ты тайком пронесла в школу любимого кролика. Я играю роль образцовой старшей сестры.

– Пчелка Би, ну разве это не забавно? – отвечаешь ты, кусая губы, чтобы не рассмеяться. Ты словно бутылка газировки, из которой на поверхность рвутся пузырьки искристых смешинок.

Воспоминание о твоем смехе придает мне мужества, и я подхожу к окну. Узнаю журналиста одного из спутниковых новостных каналов. Я привыкла видеть его лицо в плоском изображении на экране плазменного телевизора у себя дома в Нью-Йорке, а сейчас он стоит живьем, в трехмерном объеме, на Чепстоу-роуд и глядит прямо на меня через окно первого этажа. Я испытываю непроизвольное желание выключить телевизор; вместо этого задергиваю шторы.

Однако теперь, когда репортеров не видно, мне только хуже. Их осветительные лампы прожигают ткань штор, голоса и шум назойливо ломятся в окна и стены. Чужое присутствие давит тяжестью, бульдозером пробивает дорогу в твою гостиную. Неудивительно, что прессу так называют: если ситуация затянется, я просто задохнусь под этим прессом. Ладно, согласна: я чересчур драматизирую. Вот ты наверняка вышла бы на улицу и предложила им кофе. А я – сама знаешь – легко раздражаюсь и болезненно чувствительна в отношении личного пространства. Пойду-ка лучше на кухню и постараюсь взять себя в руки.

Здесь как-то спокойнее, тишина дает возможность подумать. Странно, что теперь я нахожу удивительными самые пустячные мелочи. К примеру, во вчерашней газете напечатали статью о наших с тобой тесных сестринских узах, но при этом даже не упомянули о разнице в возрасте. Может быть, раз мы уже взрослые, она не имеет значения, хотя в детстве казалась просто огромной. «Пять лет – это много?..» – с легким вопросительным оттенком говорили те, кто нас не знал. А мы обе сразу вспоминали Лео и брешь, которая осталась после его смерти. Наверное, точнее было бы назвать нашу боль чувством утраты, только мы никогда не произносили этого вслух, да?

Снаружи, за задней дверью, журналистка разговаривает по мобильному телефону. Скорее всего диктует репортаж. Внезапно я слышу собственное имя: Арабелла Беатрис Хемминг. Мама как-то сказала, что меня сроду не называли Арабеллой. Получается, уже с младенчества было ясно, что я не имею ничего общего с этим именем. Безупречно выписанное черной тушью, украшенное вензелями, оно предназначено для милой девчушки, которую ласково зовут Беллой, Беллз или Белль – да мало ли красивых вариаций. Я же с первых дней была только Беатрис, простой и строгой, в формате стандартного шрифта «Таймс нью роман», без всяких там украшений и спрятанных внутри прелестных образов. Отец выбрал имя Арабелла еще до моего рождения. Должно быть, реальность его разочаровала.

Я снова слышу голос журналистки. Кажется, она опять звонит кому-то, оправдывается, что задержалась на работе допоздна. Через несколько секунд до меня доходит: это из-за меня, Арабеллы Беатрис Хемминг. Мой порыв – выйти и извиниться. Да, я такая: всегда первая спешила на кухню, едва мама начинала сердито греметь кастрюлями. Журналистка немного удаляется от двери. Слов не разобрать, слышны только интонации – успокаивающие, чуть виноватые; деликатные, но твердые. Внезапно голос меняется: видимо, она разговаривает со своим ребенком. Ее теплый тон проникает сквозь дверь и окна, согревая твою квартиру.

Возможно, мне следует проявить заботу и посоветовать ей отправляться домой. Твое дело еще находится в производстве, я не имею права давать комментарии до суда. Однако женщина за дверью, как и все прочие, хорошо об этом осведомлена. Репортеры пытаются выудить из меня не факты, а эмоции. Они хотят увидеть мои стиснутые кулаки и дать крупный план побелевших костяшек, хотят заснять слезы, ползущие по моим щекам, словно улитки, за которыми тянутся черные следы потекшей туши. Поэтому я не выхожу.

Телевизионщики со своей технической свитой наконец убрались, оставив за собой заметную «полосу прилива» – кучки сигаретного пепла на ступеньках, окурки в твоих горшках с нарциссами. Завтра вычищу пепельницы. По правде сказать, я напрасно плохо подумала обо всех сразу. Трое извинились за причиненные неудобства, а оператор даже принес мне из лавки на углу букет хризантем. Знаю, ты никогда не любила хризантемы.

– Они даже весной ужасного цвета – темно-синие, как школьная форма, или бордовые, как осенние листья, – с улыбкой говоришь ты, поддразнивая меня за любовь к этому аккуратному, долго не вянущему цветку.

– Они бывают самых разных оттенков, и очень даже ярких, – серьезно отвечаю я.

– Кричащая безвкусица. Как раз для серых бетонных площадок перед гаражами.

Однако эти чахлые экземпляры – проростки нечаянной заботливости, букетик сочувствия, неожиданного, как коровьи лепешки на обочине скоростного шоссе.

Оператор, преподнесший мне хризантемы, сказал, что сегодня в вечернем выпуске новостей будет специальный репортаж о тебе. Я сразу набрала маму, сообщила ей. Думаю, по-своему, по-матерински, она гордится тем, сколько внимания ты получаешь. А его будет еще больше. Если верить звукооператору, завтра сюда нагрянут иностранные репортеры. Забавно – нет, скорее странно, – что всего несколько месяцев назад, когда я пыталась достучаться до людей, меня совсем не хотели слушать.

Понедельник, после полудня

Сейчас они все – пресса, полиция, юристы – жадно слушают: головы склонены, ручки усердно царапают в блокнотах, слышится жужжание диктофонов. Сегодня я даю свидетельские показания в уголовном суде. Это подготовка к судебным слушаниям, которые состоятся через четыре месяца. Мне сказали, что мои показания «жизненно важны» для стороны обвинения, так как я – единственная, кому «известно все, от и до».

Мистер Райт, представитель стороны обвинения, который берет показания, сидит напротив. Полагаю, ему где-то к сорока, хотя, вероятно, он младше и просто по долгу службы выслушал немало историй вроде моей. Мистер Райт весь внимание – он сидит, слегка подавшись вперед, располагая меня к откровенности. Хороший слушатель, но… что за человек?

– Если вы не против, – говорит он, – расскажите все с самого начала, а я потом сам отделю важное от второстепенного.

Я киваю.

– Дело в том… я не совсем уверена, что именно считать началом.

– Скажем, тот момент, когда вам впервые показалось, что что-то не так.

На мистере Райте отличная итальянская рубашка из натурального льна и синтетический галстук с дурацким рисунком – вряд ли обе вещи выбраны одним и тем же человеком. Или то, или другое получено в качестве подарка. Если подарен галстук, то мистер Райт проявляет недюжинную любезность, надевая его. Забыла, говорила тебе или нет, но у меня появилась новая привычка размышлять на посторонние темы, когда мозг отказывается анализировать насущный вопрос. Я поднимаю глаза на мистера Райта.

– Тогда выходит, это был телефонный звонок. Мама сообщила, что Тесс пропала без вести.

Когда позвонила мама, мы принимали гостей. Закуски для воскресного ленча, купленные в магазине по соседству, полностью соответствовали духу Нью-Йорка: модные и стандартные. То же самое относилось к нашей мебели, квартире и взаимоотношениям – ничего домашнего. «Большое яблоко» без сердцевины. Понимаю, отступление от темы довольно резкое; впрочем, разговор о моей жизни в Нью-Йорке подождет.

Тем утром мы вернулись из заснеженного Мэна, где провели романтические каникулы в честь моего повышения – меня назначили директором по работе с клиентами. Тодд получал явное удовольствие, расписывая гостям наше опрометчивое решение отметить праздник в уединенной избушке:

– Конечно, на джакузи мы не рассчитывали, но горячая вода в душе пришлась бы кстати, да и стационарный телефон не помешал бы. Мы даже мобильниками не могли воспользоваться, у нашего оператора там нет мачт.

– Вы что же, вот так взяли и сорвались в эту поездку? – недоверчиво спросила Сара.

Как тебе известно, мы с Тоддом никогда не отличались любовью к экспромтам. Марк, муж Сары, едва не испепелил ее глазами:

– Дорогая!

Сара выдержала его взгляд.

– Терпеть не могу это твое «дорогая». Кодовое слово, означающее «заткнись», не так ли?

Ты поладила бы с Сарой. Она всегда чем-то напоминала тебя – может, поэтому мы с ней и подружились. Сара посмотрела на Тодда.

– Когда вы с Беатрис в последний раз ссорились? – поинтересовалась она.

– Мы не слишком любим устраивать спектакли, – ответил Тодд, лицемерно пытаясь поставить Сару на место.

Однако та не собиралась сдаваться:

– Значит, тебе тоже слова поперек не скажи.

Последовало неловкое молчание. Из вежливости мне пришлось прервать его:

– Кто-нибудь желает кофе или травяного чая?

Я засыпала в кофемолку кофейные зерна – только к этому «блюду» я в тот день и приложила руку. В кухню вошла расстроенная Сара.

– Беатрис, извини, что так вышло.

– Ничего страшного. – Я играла роль безупречной хозяйки, улыбчивой, все понимающей, занятой приготовлением кофе. – Марк предпочитает с молоком или без?

– С молоком. Мы уже забыли, когда в последний раз смеялись вместе, – вздохнула Сара, усевшись на кухонный стол и болтая ногами. – А что до секса…

Я включила кофемолку, надеясь, что жужжание заглушит слова подруги. Перекрикивая шум, она спросила:

– А вы с Тоддом?

Я переложила смолотый кофе в нашу семисотдолларовую кофеварку-эспрессо.

– Спасибо, у нас все в порядке.

– По-прежнему обмениваетесь шутками и кувыркаетесь в постели?

Я открыла шкатулку с кофейными ложечками тридцатых годов, отделанными цветной эмалью. Цвет эмали у каждой ложечки был свой и напоминал расплавленные леденцы.

– Мы купили их на ярмарке антиквариата в прошлое воскресенье, с утра.

– Беатрис, ты уходишь от темы!

Тебе-то не надо объяснять, что я вовсе не уходила от темы: воскресным утром, когда другие парочки не спешат покинуть кровать и занимаются любовью, мы с Тоддом бродили по распродаже. Мы всегда лучше понимали друг друга перед витриной магазина, чем в постели. Я считала, что, обставляя квартиру вещами, выбранными и купленными вместе, мы создаем общее будущее. Ты, конечно, поддразнила бы меня: хороший секс не заменишь чайником, пусть даже от Клэрис Клифф, – но лично мне это казалось более надежным залогом постоянства.

Раздался телефонный звонок. Не обращая внимания, Сара продолжила:

– Секс и смех – вот сердце и душа взаимоотношений между мужчиной и женщиной.

– Пойду сниму трубку.

– Когда, по-твоему, наступает момент отключить аппарат жизнеобеспечения?

– Извини, нужно подойти к телефону.

– Когда пора разделить банковский счет, ипотечный кредит и общих друзей?

Я схватила трубку, радуясь возможности оборвать разговор.

– Алло?

– Беатрис, это я, мама.

От тебя не было вестей уже четверо суток.

Не помню, как собиралась, но Тодд вошел именно в ту секунду, когда я защелкнула замки на чемодане. Я обернулась:

– Какой рейс?

– На сегодня билетов нет.

– Я все равно должна лететь.

Ты не появлялась на работе уже неделю. Хозяйка кафе звонила на твой домашний телефон, но всякий раз срабатывал автоответчик. Она приезжала к тебе на квартиру, однако не нашла тебя и там. Никто не знал, где ты. Теперь за поиски взялась полиция.

– Отвезешь меня в аэропорт? Я полечу любым рейсом.

– Лучше вызову такси, – отозвался Тодд. Ах да, он пропустил пару бокалов вина. Я всегда ценила его благоразумие.

Разумеется, ничего этого мистеру Райту я не рассказываю. Просто сообщаю, что мама позвонила мне днем 26 января, в половине четвертого по нью-йоркскому времени, и сказала, что ты пропала без вести. Как и тебя, мистера Райта интересует картина в целом, а не отдельные детали. Еще в детстве ты рисовала большие, размашистые рисунки, которые не умещались на странице, в то время как я при помощи карандаша, линейки и ластика строила аккуратные чертежи. Позже ты начала писать абстрактные полотна, отображая действительность крупными мазками и яркими красками, а мне идеально подошла работа дизайнера, позволяющая сверять любой оттенок с патентованной цветовой моделью. Поскольку у меня нет твоей размашистой смелости, я изложу тебе эту историю в пуантилистской манере, где каждая точка будет соответствовать той или иной подробности. Надеюсь, в итоге из точек сложится картина, и мы сумеем понять, что и как произошло.

– То есть до звонка матери у вас не было дурных предчувствий? – задает вопрос мистер Райт.

Я испытываю знакомую тошнотворную волну: меня захлестывает чувство вины.

– Н-нет, ничего такого.

Я взяла билет первого класса – других не оказалось. Пока мы летели сквозь зыбкую страну облаков, я представляла, как выскажу тебе все, что думаю о твоем легкомыслии, и возьму с тебя обещание впредь не выкидывать подобных фокусов. Совсем скоро ты станешь матерью, так что, будь добра, веди уже себя по-взрослому.

«“Старшая сестра” – это не должность, пчелка Би».

За что я бранила тебя в тот раз? Поводов было множество, ведь я на самом деле считала, что быть старшей сестрой – это работа, для которой я гожусь как нельзя лучше. И теперь, когда я летела на поиски и знала, что найду тебя (присмотр за тобой – важная часть моих служебных обязанностей), меня успокаивала привычная роль степенной, разумной старшей сестры, отчитывающей ветреную, безответственную девчонку, которой давно пора взяться за ум.

Показались огни аэропорта Хитроу, самолет начал снижаться. Под нами распростерлась западная часть Лондона, слегка присыпанная снегом. На табло загорелась команда пристегнуть ремни, и я заключила уговор с Богом: если найду тебя живой и здоровой, сделаю что угодно. Я продала бы душу самому дьяволу, предложи он мне сделку.

Когда самолет неуклюже приземлился на бетонную посадочную полосу, мою воображаемую досаду сменила мучительная тревога. Бог стал героем детской сказки. Все могущество старшей сестры улетучилось. Я с ужасающей ясностью вспомнила смерть Лео, и от этого воспоминания меня затошнило, будто от куска тухлятины. Я поняла, что не переживу, если потеряю еще и тебя.

Для офисного помещения окно кажется просто огромным. Через него в комнату потоком льется яркий свет весеннего солнца.

– Вы провели некую связь между исчезновением Тесс и смертью Лео? – спрашивает мистер Райт.

– Нет.

– Вы сказали, что подумали про Лео.

– Я постоянно думаю о нем, Лео – мой брат. – Как же мне тяжело говорить об этом. – Лео умер от муковисцидоза, когда ему было восемь. Нас с сестрой болезнь не коснулась, мы родились совершенно здоровыми.

Мистер Райт хочет погасить слепящий свет люминес-центных ламп, но выключатель почему-то не работает. Мистер Райт виновато пожимает плечами и опять садится за стол.

– Что произошло дальше?

– Мама встретила меня в аэропорту, и мы поехали в полицию.

– Пожалуйста, расскажите поподробней.