Моим был мир

Зимняя уборка

 
мертвый есть тело, в которое бог
заходит подремать. его окружает
морозная ночь декабря, одевает
поезд, стоящий в поле, женщины
с фонариками на лбу – юркие
квадраты из латуни и стекла, трясущиеся,
словно у них внутри лежат семена
или стрекозы. сквозь мрак
разом проявляются – молитва и вой, диаконы
из семинарии несут респиратор
и библию. и тарелку, и ложку,
и губку. им все еще невдомек – мертвый есть тело,
которое уже чисто. за богом убирает
земля, ее тема
 

Поэтому ничего

 
позже пришла пора досвиданий.
поезд, красные огоньки в последнем вагоне,
вольфрам в отдаляющихся глазах,
мешки листвы вдоль аллеи,
может, фигуры из вздохов и беглых вод. может:
значит, не было. не в тот раз
 
 
как раз тогда начиналось время,
бежавшее для всех, кроме
тебя. и было ничто – оно было сложнее,
происходя от даровитых богов, которым по плечу
творить ничтожное и учить
ходить, чтобы само ело
 
 
навоз и банки, лежащие на разогретой соломе
подворотен, метеоритные ливни
ночного видения, в ту пору, в лёте пойманных
псов – то, что мы освоили,
что нам казалось
 

Лилия

 
куда-то делись мужчины из арок,
со стройплощадок, блеск руки
в ночном автобусе, тянущие
чемоданы на колесиках гости.
колкий ветер. туннелем под серыми блоками
вновь влачится обвитая цепью голова,
в ней пепел, муар. жили во времена,
созданные ни для чего – роились над нами
ангары пустоты. а любовь
с лилией параолимпиады в тылу,
любовь и ее зверье, бешено и покорно – не существовали,
так что лишь немногие видели их,
прочих нечем утешить
 

Ковы

 
женщина, когда с ней прощаешься,
и смерть, когда тебя принимает,
говорят одно и то же – тебе пора
 
 
над погруженным в тишину городом
и всеми детьми в этом городе, ночью становящимися
стремниной лиц и голосов, только закованных в хрусталь, лед
 
 
с утоптанного снега вдруг маятник птицы —
твоя былая тень
 
 
до появления тела
 
 
и комья земли, принявшей их
 

Разговор продолжается

 
появляешься там, где была
в моих глазах – повсюду.
отступившая от меня вчера,
сегодня близка по-прежнему
 
 
словно уснула в токе крови моей,
чтоб не знал ночей без тебя
 

*

 
пятнадцать лет я не засыпал,
чтоб не знать ночей без тебя
 
 
пятнадцать лет я не засыпал,
лишь бы на миг ты уснула
 

*

 
словно бы не коротал я своих ночей,
подступавших к водке, текущей меж
времен, прошедшего и ненастоящего,
запутывая и отодвигая всё
 
 
кроме памяти
 

*

 
читай мне:
боль – сервисная книжка. читай:
тело – проводник по тени
 

*

 
не дождалась своего дня рождения,
маячащей в блике стробоскопа зимы, когда мчащиеся
поезда превращались бы в голубой пламень
в кустах над гнутой рекой
 

   *

 
не ожидай меня,
мы одни – приглушенный зов
с того берега, но снег ли это,
или твое тело посмертно вернулось,
не встав на якорь, не знаю
 
 
снег всегда датирован
 

   *

 
а то летел бы на зимнее поле,
на акустические экраны автобанов, и ты бежала бы рядом,
заиндевевшая в колоколах и лентах —
искра – сестра звезды
 

   *

 
ты была моей кратко и просто. колли,
поднимающий облако кирпичной пыли,
ангел, несущий ягодку клюквы:
 
 
вот сколько тебя,
а ведь еще целый месяц
 

      *

 
все это когда-то уже случилось.
всему этому суждено случаться вечно
 

      *

 
бляди везли меня на вилах погрузчика
сквозь лужи машинного масла на опустевших фабриках,
сквозь электроалтари над продовольственной лавкой,
наготой воскресного захолустья,
 
 
где побежали в парк девочка и собака,
зимним вечером, давно
 
 
жить
я приехал
 

      *

 
шепчу
 
 
шепот напоминает ужа
только вертикален
 

      *

 
именно шепот о времени,
когда были платформы в алом блеске заката,
дети в фарфоровых сорочках, сдвигающие фонари,
стаями; когда звучал окрик
 
 
– мороз! —//
и ласковая усмешка по поводу мороза
юной женщины, ее прищуривание:
время, когда любовь превзошла все
на свете
 
 
теперь нет света
 

    *

 
той,
которая тогда усмехалась,
уже тоже нету
 

    *

 
читай мне еще:
суккуб – это одноклассница, повтори:
прошлое – дни, которые еще длятся.
осмотрись
 

    *

 
иногда так хочется получить тебя еще раз:
тот же состав
тех же самых генов
 
 
словно не было.
не прошли годы
 

    *

 
иногда еще так хочется попробовать
той пищи, пыльцы,
спадающей на открытые плечи,//
 
 
но не осталось даже тени яств,
даже пыли
 

   *

 
много нового – гелиевая мошкара,
свежий пропан-бутан для кремации,
светомузыка на надгробьях
 
 
столько наработано
по ведомству сна, пламени,
хотя паразиты
остаются формой огня
 

   *

 
ты же будешь стариться в мегаполисах,
музеях и читальнях, над которыми взойдет
заря новой печати и монтажа (столь тонкие вещи
много наработали, соревнуясь)
 
 
такого не будет
 

   *

 
будет: другие жены
развозят саночки. другие жены шепчут:
тихо, лес
 

   *

 
(а то и пройду мимо твоего дома, а то и
пойду в парк вдоль реки, набрав себе
хлеба для уток, застывающих
на воде каплями воска)
 

*

 
итак: все время кажется,
что снова встретимся,
что еще свижусь – вечером
возле часовенки храни нас господь, хранимой
ветвями в опоке
 

*

 
мои руки, покрупневшие,
наверно не отвечали бы твоему
лицу
 
 
наверно отвыкли,
однако не масштаб шкал
и не привычка, но длительность тишины
удостоверяет разлуку
 

*

 
итак:
прерванное было всего-навсего жизнью.
разговор продолжается
 

Глянец

 
монастырь в словацком местечке зимой,
где спали знатоки энтропии, туман,
незадолго до сумерек снявшийся
с болот и полей,
просвечивал сон их как белые клеммы. мужчина
в свитере с начесом, прибившийся к нам
с невысказанным изумлением
или просьбой. словно жаждал
щипнуть хоть малую из струн
собственной крови,
призвать – любовь, мейн талмуд.
или уж никогда не поминать жалоб:
 
 
этот глянец – кожа,
им оплевал меня мир
 

Сон о голове под жидким небом

 
пацаны из малогабаритного автобуса,
они бегут с мачете, чтобы проредить город,
а девушка выходит из подземного зала,
доверив отцу арфу из папиллярных линий. две тени
оставляющие трансвеститы: свою
и своего предыдущего воплощения,
тот, кто дышит в машине скорой, мягко
и медленно – будто бы брел в хлебах,
постукивая в окна. ночь,
в которой глаза видели далеко
и глядели бы дольше – если бы не концерты,
под патронажем животных, старцы,
согнанные в тренировочные казармы —
если бы они огляделись в этой самой реке
пламени или чутья, в этой самой
голове незрячей, но крепкой
 

Исповедующий отворачивается

Радославу Раку

 
лето сдурело от зноя – начинает, как бы
шепча литанию. кирие, кирие элейсон. – дни шли
широки и раздуты, как бы изнутри
их разносило светом. ты стряхивала
с плеч сухие травинки и стебельки,
одевалась, а я собирал их, на ощупь они напоминали
папиросы. вечером, встав на колени, клал их по
очереди на язык как облатки. были
горьковаты на вкус. ночи забегали
украдкой, на мгновение, а садом
текли реки из дымящегося стекла
и пес облитый бензином светил нам ко сну.
мы не заснули ни разу.
 
 
так помню
 

Ожидающий вдовцов отворачивается

 
видел, как возвращались. что ни
год. шли будто в армию, будто прежде,
сквозь зимние поселки – снова
были в школе: пахло мастикой для полов,
сортирами. вызванные тишиной
или знакомым голосом. я ждал
этого всегда. подозревал,
что под конец они станут
как прежде – когда умрет она.
та, что забрала их
и задержала в задумчивости.
 
 
любовь
 

Инструменты времени

 
год, когда ты устала рано. и год,
когда стала раной, в собачьей
сцепке, упряжка, тягающая в гондоле
бога с метлой для керлинга
 
 
или звезду породы:
дивных долгожителей. женщины
как квадратные овцы, лежащие
у колодца: сон
 
 
друзья-товарищи – вряд ли,
никто не задержался. и тело —
бубен из альвеол и мышц,
в него били мертвые, влекомые кровью
 
 
и там, куда ударяли,
он съеживался. сделался эхом
 
 
и, значит, он всюду
 

Красный хлеб

 
когда вечером легким, смердящим,
когда к парку мы бежали в ночное. в туман
выходил незрячий, грыз его и рвал,
чтобы стал парапетом. бестия в человеческой коже,
обшитой ветошью с золотых уступов,
страдала перед нами
в тот самый тающий час,
как будто бы опустело ее корыто,
и полагалось
выжирать сердцевину —
свою бритву, свой красный хлеб
 

Те с нами

 
вон та фигура на вершине горы,
ее принимают за звезду, хотя у нее
есть тень – как у людей с лицами
из золотой бумаги в пожаре
во время ограбления лабаза или затмения солнца
 
 
– то камень, служащий гор
 
 
вон тот изъятый из матки неживой плод —
лист, который сворачивает дерево набок,
и погремушки на тесемках, коляска
или глаза и руки, хватающиеся
за замороженный ободок на экране допплерографа
 
 
– то данники родильных покоев
 
 
вон те, шепчущие: я ординатор боли,
копая в земле ямы, чтобы в них разместиться
под паранджой фольги для защиты
от ливней, от сального прикосновения
щупалец хаммама
 
 
– то инопланетяне – это
люди с достатком
 
 
а мертвые?
 
 
– мертвые, те с нами
 

Танцы с коровами

 
тела, с которыми я гонял мяч,
запрыгивал в сумеречную реку
и целовал ножи на белых карьерах,
они вынюхали, нашли меня
 
 
вышли голые из земли
и бегут ко мне по лугам, танцуя с коровами,
и у каждого на шее пес
как шаль. как шаль
 
 
ночь откроет карты,
кем я уже был. кем мы были
вместе – призовет души,
взрезанные морозным галуном молнии
 
 
компоненты снега: шум и контракция,
салют на приятие умершего/
умершей – я ждал его, плача.
твоим глазом был
 

Пейзаж в июне

 
городу не любы похороны,
трупы, парящие на копченых петлях среди блочных
склепов. юная
женщина в ювелирном ряду. голубкбми с
облатки в ней млеют сперматозоиды,
и строй наступающих лет – ее:
вчерашняя ночь. взгляд скользит по урне,
не треснула ли – следы от пальцев как гвозди,
вращающиеся в раскаленном эфире,
где станут тропками
и побегут по лугам, по головам
девушек, играющих на гитарах, по скверам,
белым ветвям, по мне
 
 
ничего
 

Смерть и птицы

 
обугленные зимородки в тени, на крыше,
ивовые ветви нависли над ними.
в перьях кустистый дым, пронзает насквозь
управляющие крылами мышцы
 
 
и голову – подсвеченный боулинг
на сидящих на мели галеонах.
умершая ползет в дым,
 
 
уминает его в кольца, выкликая резко из сумрака
каждое из прежних имен наших
с ней, в любом из мест тишь
 
 
до краев. я бежала
там – указывает – нить железобетонной пряжи,
увязывает – репьи в трубах
калофильтрации —
 
 
моим был мир