«Но даже идя верной дорогой через эту пустыню, не забывай: все равно однажды наступит момент, когда ты не сможешь развернуться и пойти обратно…»

Курсор Николиус, «Четвертый путь через Каменную Гарь»

Пролог

Они преградили ему путь ранним утром, на берегу какого-то ручья, когда он уже мог разглядеть в предрассветной дымке маячившие вдали, сторожевые башни Дорхейвена. Разбойников было что-то около десятка. Пятеро вышли перед ним на дорогу и еще примерно столько же засело среди придорожных скал, готовые наброситься на него сзади. Ветер как раз дул ему в спину, и он чуял этих грязных двуногих хищников по вони их нестиранных портянок и пропитанной застарелым потом, вшивой одежды.

Никаких приветствий или окриков: молчаливое окружение и дружная стремительная атака… Обычная тактика для тех, кто на дорожных грабежах собаку съел и не теряет бдительности, даже когда нападает на одну-единственную жертву.

– Вы обознались, ребята. Я не торговец, и при мне нет ни денег, ни товара, – оповестил он этих искателей легкой наживы. После чего поставил свою одноосную тележку, которую всегда таскал за собой сам, на откидывающуюся стойку и, отпустив оглобли, отшагнул назад. – Я – обычный странствующий монах, и вожу с собой лишь то, что необходимо мне в дороге. Вам не выручить за все мои вещи и одного кифера – возможно, полсотни цанов вместе с трухлявой тележкой, и то, если повезет. Неужели вы готовы отобрать у бедного монаха даже такую малость?

То, что они готовы выпустить ему кишки и за гораздо меньшую сумму, он смекнул практически сразу. Здесь, на границе с Каменной Гарью, грабежи не заканчивались убийством лишь в одном случае – если жертвы были пригодны для продажи в рабство. Но монаху преградили путь не работорговцы, это очевидно. Он видел в их руках обнаженные клинки, а не дубинки, сети и арканы, с помощью которых его можно было бы взять живым и не покалеченным. А клинки были даже не намеком, а прямым доказательством того, что ему вот-вот предстоит умереть. Скорее всего – очень быстро, ведь разбойникам нужен не он, а содержимое его тележки, – да разве только это утешало?

– Очень жаль, – обреченно вздохнув, произнес монах. – Старцы говорят, будто раньше люди были добрее и умели договариваться друг с другом… Впрочем, нынешние времена меня тоже пока устраивают.

Последние слова он произнес, когда пятерка вышедших на дорогу бандитов сорвалась с места и бросилась к нему с занесенными для ударов, мечами и саблями. Однако вместо того, чтобы попытаться спастись от них бегством, он схватил нечто, лежащее в тележке поверх поклажи, и изо всех сил метнул это навстречу нападавшим.

Ловчая сеть канафирских пастухов мреза – вот что такое это было. Чтобы обращаться с нею, требовались особое мастерство и сноровка, но у монаха имелось и то, и другое. Мгновенно раскрутив мрезу в руке, он отправил ее, гудящую и продолжающую вращаться, в короткий полет. Привязанные к ее краям грузила развернули ее в воздухе в подобие большой паутины диаметром примерно в полдюжины шагов. Этого хватало, чтобы изловить с ее помощью на скаку коня или быка. Или как сейчас – сразу четверых из пяти разбойников, которых мреза захлестнула и спутала вместе. И когда один из них при этом споткнулся и упал, он сразу потянул за собой на землю остальных.

Впрочем, меткое швыряние ловчей сети было не единственным талантом монаха, а лишь одним из многих. Причем далеко не главным. Гораздо лучше он умел обращаться с более простыми и менее гуманными вещами. Такими, которые не оставляли его врагов живыми, если только он сам не даровал им пощады. Что случалось на его веку отнюдь не часто. И уж точно не с теми его врагами, которые жаждали пустить ему кровь.

Не угодивший под мрезу бандит от неожиданности замешкался и остановился. И потому вообще не оказал сопротивления, когда подскочивший к нему монах обрушил ему на голову короткий эфимский меч и разбрызгал его мозги по дороге. Меч бродяга также выхватил из тележки, где тот лежал у него наготове. При себе же он держал лишь кинжал, который предпочитал носить своеобразным манером: в ножнах, закрепленных горизонтально у него за спиной на широком поясном ремне.

Доселе молчавшие, теперь опутанные мрезой бандиты взялись яростно браниться и метаться, стараясь разрезать ее тем оружием, что было у них в руках. Что им вскоре удалось бы, если бы монах им это позволил. Но он не дал врагу отыграть у себя преимущество. И, перепрыгнув через барахтавшихся на дороге разбойников, взялся безостановочно рубить и колоть их мечом, пока они не могли оказать ему сопротивление. Рубил и колол он их прямо через сеть, которая после этого, разумеется, должна была прийти в негодность. Но это ерунда. Если он переживет нынешнее кровавое утро, здесь, на границе с Канафиром, купить новую мрезу не составит для него труда.

Заскочив нападавшим в тыл, монах заодно укрылся за ними от стрел, что могли быть выпущены в него из-за скал. Предосторожность себя оправдала – ни одна стрела оттуда так и не прилетела. Зато, увидев, в какую передрягу угодили их приятели, из засады выскочили остальные разбойники. Но их подмога безнадежно запоздала, ибо все до единого удары монаха были смертоносными. А нанес он их столько, что умей его жертвы мгновенно воскресать, каждая из них умерла бы за это время раз по пять, если не больше.

Он не ошибся – перед нападением банда и впрямь разделилась напополам. Ну или почти напополам: прикончив пятерых, теперь монах столкнулся с шестью противниками. Вот только слаженности в их атаке уже не было. Они покинули свои укрытия не одновременно, а порознь. Отчего их группа растянулась по дороге так, что когда монах схватился с первым из них, последний еще только выбегал на обочину.

А поодиночке они могли противостоять ему совсем недолго.

Эфимский меч монаха был заметно короче их мечей и сабель, но в этой битве длина клинков абсолютно ничего не решала. Монах даже не тратил силы на блокирование встречных ударов и выпадов, а просто уклонялся от них. После чего неизменно оказывался со стороны незащищенного вражеского бока и либо разрубал противнику шею, либо с хрустом вонзал тому меч промеж ребер – в зависимости от того, как было сподручнее. Он дрался просто и без изысков, но с воистину звериным напором. И наносил удары с такой силой, что даже если разбойники предугадывали его действия – что было, в общем-то, несложно, – они ничего не могли противопоставить ему в ответ. Он сносил их со своего пути и кромсал, будто рассвирепелый вепрь – промахнувшихся и замешкавшихся охотников. И они гибли, хрипя и захлебываясь собственной кровью, а он шел вперед, переступая через агонизирующие тела, чтобы вскоре добавить к ним еще одно, павшее столь же жестокой смертью…

И все же кое-кому из них сегодня повезло.

Предпоследней на кровавом пути монаха оказалась женщина, судя по смуглой коже и всколоченной прическе – канафирка. А судя по повадкам – самая опасная из всех членов шайки. Она атаковала его с копьем в руках, но когда он увернулся от, надо заметить, мастерского выпада и попытался всадить клинок ей под мышку, она успела отскочить в сторону. Хотя отчасти его удар достиг-таки цели – кончик меча срезал застежку на ее легком нагруднике и рассек ей кожу почти до самых ребер.

Рана была легкой, но болезненной, однако канафирка издала не крик, а странный гортанный звук: что-то средне между шипением и верещанием. Звук был пронзительный и противный настолько, что у монаха зазвенело в ушах, а по коже побежали мурашки. Впрочем, он был привычен к этим и другим боевым трюкам канафирцев, призванным ввергать противника в оторопь. И потому нисколько не смутился, а, не останавливаясь, повторно набросился на эту стерву. Но она снова отпрыгнула от него, и уже на недосягаемое расстояние. И не просто отпрыгнула, а при этом ловко развернулась в полете и метнула в него копье.

Ее замах перед броском был столь же быстр, как и прочие выкрутасы. Но монах вовремя засек это ее движение и отпрыгнул за тележку. Копье ударилось в землю аккурат там, где он был за миг до этого, и, стукнув наконечником о камень, отлетело в сторону. А мягко приземлившаяся на дорогу канафирка сорвала с себя болтающийся на теле нагрудник, который без застежки стал ей мешать, и стремглав рванула к придорожным скалам. На которые вскарабкалась, несмотря на рану, с кошачьим проворством еще до того, как монах снова погнался за ней. После чего, задержавшись на миг, указала на него сверху оттопыренным мизинцем – известный во всем мире, оскорбительный канафирский жест, – и, спрыгнув по другую сторону скал, пропала из виду.

Она сверкала перед монахом оголенной грудью совсем недолго, но он успел заметить не только то, что грудь эта была маленькая и не в его вкусе, но и кое-что еще, куда более важное. Под левой ключицей канафирки красовалась белая татуировка, хорошо заметная на смуглой коже даже в сумерках. Когтистая птичья лапа, вцепившаяся сверху в треснутый граненый алмаз, а под ним на извивающейся геральдической ленте, начертанный на языке канаф девиз: «Мир смертен! Истина вечна!».

Эту надпись монах, конечно, прочесть не успел, но он знал, что она там имеется. Также, как знал, что клейменая этим символом особа не входит в высшее созвездие Плеяды Вездесущих, а находится, скорее всего, на низшей ступени посвящения, являясь обычным слугой, исполнителем чужой воли. Магистры из высшего созвездия сочли бы ниже своего достоинства якшаться с разбойничьим отребьем. А эта канафирка, по всем признакам, являлась полноценным членом банды, ведь иначе она не стала бы сама принимать участие в ее грязных делишках.

Этот не то поединок, не то акробатический танец с прислужницей Вездесущих отнял у монаха больше времени, чем он затратил на убийство каждого из четырех предыдущих врагов. Но последний разбойник – тот, что выбрался на дорогу позже всех, – не спешил вступать в бой. А спешил он совсем в другом направлении. Поняв, что остался в одиночестве, он сразу растерял весь боевой пыл. И, обежав тележку с другой стороны, проскакал вброд через ручей, а затем припустил во все лопатки к Дорхейвену. Или, возможно, не туда, но удирать в ту сторону, откуда пришла его несостоявшаяся жертва, он не захотел.