Страдания неразлучны с любовью, бесчисленны, как раковины на морском берегу.

Овидий

1

Париж, лето 1833 года

-– Право, дорогая моя, у вас цветет самая красивая в мире сирень. Эти белые и фиолетовые гроздья – как они пахнут!

–– Я с удовольствием пришлю вам несколько, если вы хотите. Да еще

прибавлю дюжину галльских роз из нашей оранжереи, чтобы букет не казался

слишком уж скромным.

–– Благодарю вас… Вы, графиня, как всегда любезны; мне уж и стыдно бывает за свои восторги – при вашем восточном гостеприимстве я прямо-таки вынуждаю вас делать мне подарки.

–– Полно! Что за безделица – цветы! Вы же знаете, какая радость для меня видеть вас.

Дамы поцеловались прощаясь.

–– Так что ж, в понедельник вы будете у д’Альбонов?

–– Непременно…

–– Ну так, значит, до понедельника. Прощайте, графиня.

Хозяйка дома, Антуанетта де Монтрей, стояла на широких ступенях крыльца до тех пор, пока стук уезжающего экипажа совсем не затих в конце липовой аллеи. С отъездом этой гостьи прием был, в сущности, закончен. Наступали сумерки. Из-за ограды, с улицы, доносился еще городской шум, голоса, смех девушек. Но здесь, в старинном отеле де Монтрей и вокруг него, в такое время уже все cтихло. Особняк был отрезан от шумной улицы Сен-Луи большим тенистым садом и подъездной аллеей. Лишь два фонаря горели здесь – у правого и левого крыла отеля – и их свет оранжевыми отблесками ложился на густую листву.

Графиня де Монтрей была любима в обществе, и по четвергам у нее собирался, можно сказать, весь цвет Парижа. Ее, как аристократку и роялистку, считали своей жители Сен–Жерменского квартала, – аристократы и роялисты¹, но она охотно принимала у себя литераторов, художников, молодых политиков – всех, кто был талантлив, добивался славы и вообще чем-то выделялся из толпы. Образованная, тонкая, умная, она умела каждого гостя окружить теплом и вниманием. К ней ездили с удовольствием еще и потому, что для многих мужчин – особенно тех талантливых выходцев из буржуазии, которые мечтали о завоевании Парижа – она представляла немалый интерес и как женщина.

Ей было уже сорок пять, но выглядела она лет на шесть-восемь моложе и, кроме того, сумела найти тот стиль, который и ее возрасту придавал очарование. Высокая, очень стройная, с поистине королевской осанкой, она необыкновенно хорошо двигалась, сочетая в походке плавность и грациозность, живость и достоинство. Она с большим изяществом носила платье, имела хороший вкус, а некоторую надменность, доставшуюся в наследство от предков-аристократов, смягчала улыбкой. И, что важнее всего, эта привлекательная светловолосая женщина с бархатным взглядом черных глаз обладала такой непоколебимой уверенностью в своей женской значимости, обаянии и красоте, что редко какой мужчина не признавал их в ней и оставался равнодушен. В нее не обязательно влюблялись, ее любили. Ее единственный сын, относившийся к ней с необыкновенной нежностью и почтительностью, разделял эту влюбленность, любил бывать с матерью на приемах, поддерживать ее под руку, хотя вообще-то сентиментальность и не была отличительным качеством Эдуарда де Монтрея.

Тем не менее, о графине никогда не было никаких сплетен, о ней не ходили толки, она ни разу себя не скомпрометировала и была равно мила со всеми. По слухам, она была очень счастлива в своем коротком замужестве и после того, как ее муж, бретонец-роялист, был казнен в 1808 году, перенесла всю свою любовь на сына. Казалось, только один мужчина, кроме супруга, вызывал у нее особую симпатию – барон де Фронсак, кузен, давний друг дома. Старый холостяк, он считал своей семьей Антуанетту и ее сына, постоянно бывал у них, считался покровителем молодой вдовы, когда Эдуард был ребенком, оказывал множество услуг, заслужив горячую благодарность графини и, может, нечто большее.

Такая помощь ей была тем более нужна, что Антуанетта де Монтрей большую часть своей жизни подвергалась преследованиям, терпела нужду и лишения, познала горькую долю эмигрантки. Ее родители и муж были роялисты, да и само ее имя – Антуанетта – было данью Марии Антуанетте². Королева была ее крестной матерью. В годы революции³ и империи⁴ это не ценилось. После казни мужа графиня была выслана из страны и до самой Реставрации⁵ жила в Вене, занималась преподаванием французского и расписывала шкатулки.

Во Францию она вернулась вместе с Бурбонами, и уж тут–то барон де Фронсак весьма ощутимо ей помог. Поначалу графиня де Монтрей и ее сын жили на вспомоществование, назначенное Людовиком XVIII, и положение их, конечно, было незавидным. Разбирая старые акты о продаже собственности графини в Бретани и ее отеля в Париже, барон обнаружил множество формальных нарушений. Затеяв тяжбу, он выиграл дело, и в 1815 году Антуанетте было возвращено почти все, что было отобрано. Она въехала в дом, принадлежащий ей по праву; а собственность, которую она получила, обещала давать триста тысяч франков годового дохода. Умело вложенные бароном, ее деньги удвоились. Потом подоспело распоряжение короля о возмещении аристократам понесенных убытков, и положение графини де Монтрей сделалось просто блестящим. Ее сын обладал полумиллионом годового дохода, она была на хорошем счету при дворе – словом, мало в каких случаях справедливость была восстановлена с таким размахом и щедростью.

Их положение пошатнулось, когда в июле 1830 года король Карл Х лишился престола, но пошатнулось не материально, а вследствие того, что сама семья де Монтрей, известная своими роялистскими симпатиями, внушала опасения новому правительству. На короткий срок Эдуард де Монтрей даже попал в тюрьму. Но, поскольку ни он, ни его мать явно политикой не занимались, их оставили в покое. В 1833 году графиня вполне примирилась с тем, что на троне отныне Луи Филипп, и, оставив всякие политические сожаления, вела исключительно светский образ жизни.

Когда затих стук экипажа, увозившего баронессу де Ланфор, графиня еще некоторое время оставалась неподвижна, словно прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. Было уже одиннадцать. Со вздохом она качнула головой и вернулась в гостиную.

Здесь цветы стояли повсюду: в фарфоровых китайских и японских вазах, греческих амфорах, на полу, – розовые гиацинты и маргаритки, белые нарциссы, красно-оранжевые лилии и, конечно же, сирень, которой так славился отель де Монтрей. Из-за стола, за которым гости недавно играли в пикет, поднялся навстречу графине массивный, высокий, дородный господин лет пятидесяти, с пышными, тронутыми сединой, бакенбардами, открытым широким лицом, внимательным задумчивым взглядом.

–– Что случилось? Ты так грустна сегодня.

–– Это было заметно?

–– Нет. Пожалуй, нет. Но я же знаю тебя, и мне заметно.

Антуанетта остановилась у камина, глядя вниз. Казалось, будто она разглядывает узор на каминном экране, а на самом деле она все еще прислушивалась к тому, что было за окном.

–– Жозеф, меня так беспокоит Эдуард.

–– О, это мне известно. Он беспокоил тебя, когда ему было и два года, и пять, и десять, вполне естественно, что он тебя беспокоит сейчас, когда ему уже двадцать восемь.

–– Мне не до шуток, Жозеф. Подумай: сегодня он обещал быть к обеду. Уже скоро полночь, а его нет, и я не знаю, появится ли он.

Барон де Фронсак, усаживаясь в кресло, насмешливо произнес:

–– Дорогая Антуанетта, молодой человек в его возрасте может пользоваться полной свободой… Что за важность – не пришел к обеду! Разве в Париже мало мест, где Эдуард может задержаться? Театры, актрисы, кабаки – прости, что говорю тебе это, но ведь ты не святоша, ты и так все понимаешь.

–– Он растрачивает себя, Жозеф. Он умен, однако тратит свою жизнь на какие-то глупости. У него есть способности, но он растрачивает их в этих беспрерывных кутежах. Подумай, Жозеф, это не прекращается с тех пор, как та женщина…

Страдание отразилось на ее лице. Барон сжал руку графини, словно стараясь помешать ей договорить:

–– Дорогая, мы же условились не вспоминать об этом.

–– Если мы будем молчать, от этого ничего не изменится. Я люблю Эдуарда, ты это знаешь, он для меня – все. А он не находит себя. Я так хотела бы…

–– Что? Может быть, чтобы он женился?

–– Да, – ответила графиня, наконец-то решаясь признаться в этом. – Да. Может быть. Но я опасаюсь даже намекнуть ему об этом.

–– Опасаешься? – Барон рассмеялся. – Разве есть что-то такое, в чем бы он тебе отказал?

Антуанетта слабо улыбнулась.

–– Да, он хороший сын… И мне тем более больно думать, в каких местах он бывает… что о нем говорят… Он – я это заметила – как-то сторонится женщин нашего круга, относится к ним с недоверием, подозрительно, насмешливо… Конечно, после той истории это понятно, но ведь и дамы того круга, где он сейчас бывает, не для него.

Помолчав, она добавила:

–– А эти статьи в журналах, которые он пишет под псевдонимом “шевалье де Сен–Реми”? Я не узнаю его там. Он язвителен, зол, саркастичен, он словно скальпелем разрезает всех тех, кто бывает у меня, высмеивает их, показывает все недостатки…

–– Да, у него острый взгляд, – задумчиво подтвердил барон.

–– Мои гости уже боятся его, называют “враг друзей”. Некоторые боятся приходить, опасаясь, что их потом высмеют в газетах… Я не о них печалюсь, меня волнует он. Он словно добивается, чтобы его не любили. Впрочем, что я говорю! – Она снова слабо улыбнулась, проведя рукой по волосам. – Когда он что-то пишет, я даже рада. Гораздо хуже, когда у него такой период, как сейчас, – актрисы, театры, бульварные девки, ложи в “Амбигю”⁶.

Она порывисто поднялась, прошлась по гостиной, ломая пальцы. Жозеф внимательно следил за ней взглядом, потом опустил глаза, вздохнул и тоже поднялся.

–– Антуанетта, ты в чем-то права. Но все дело в нашем времени. Когда я был молод, я воевал, ненавидел, совершал подвиги. Я знал, куда девтаь свои силы. Я боролся с революцией, с Бонапартом, с империей. Нынче другое время. Все силы уходят на то, чтобы заработать деньги.

–– Да-да, – с болезненной гримасой подтвердила графиня, – а что же делать тем, у кого их достаточно?

–– Развлекаться. Твой сын именно так и поступает. И это еще хорошо, что он умеет это делать, что у него к этому вкус…

Графиня резко обернулась, глаза ее были полны укора и удивления:

–– И это все, что ты можешь мне сказать, Жозеф?

Барон покачал головой, заложив руки за спину.

–– Дорогая моя, – сказал он, и неподдельная любовь прозвучала в его голосе. – Могу ли я в чем-то тебе отказать?

–– Значит ли это…

–– Я попытаюсь. Сделаю, что смогу. Может быть, даже познакомлю Эдуарда с графиней д’Эрио.

–– С графиней д’Эрио? – Изящные брови Антуанетты чуть приподнялись. – Что это за имя и что это за особа?

Словно все больше утверждаясь в своей догадке, барон произнес:

–– Да–да, это очень удачная мысль…

Спохватившись, он повернулся к графине:

–– Это креолка, кузина, я бывал у нее неоднократно.

–– Но ее титул… и имя…

–– Титул фальшивый и имя, возможно, тоже. Это дама из того света, который можно назвать золотой проституцией. Словом, она сумела достичь того уровня, когда мужчины платят ей пять тысяч франков за то, что получили бы у уличной девки за двадцать су.

–– Жозеф!

–– Что? Этой дамы опасаться не следует, дорогая. Поверь мне, уж я-то ее знаю. Она очень красива, еще молода, у нее блестящий салон, где она собирает людей с такими же фальшивыми титулами, как и у нее, но все это сделано так ловко, что нужно приглядеться, чтобы понять, что к чему.

Пожав плечами, Антуанетта невесело произнесла:

–– Мой друг, ты впервые сознаешься в том, что вхож в такие дома.

–– Увы, дорогая, я грешен, как и все мужчины. Но я не сознался бы в этом и сейчас, если бы ты не заговорила об Эдуарде.

–– Ты… ты считаешь эту особу пригодной для Эдуарда? Жозеф!

–– Она пригодна даже для принцев, уверяю тебя. У своих знатных любовников она переняла хорошие манеры и даже кое-что от образования. Она хорошо маскируется под знатную даму. Начать хотя бы с того, что ее дочь, по-видимому, еще даже не подозревает, что за образ жизни ведет ее мать.

–– Так у нее есть дочь?

–– Есть, но я, впрочем, мало об этом знаю.

–– А сама она? Она парижанка?

–– Она лет пять, как в Париже. Я подозреваю, что путь свой она начала с самых низов. И, раз уж добилась нынешнего положения, значит, у нее есть талант.

–– Ты уверен, что Эдуард может увлечься этой особой?

–– Непременно. Уж на несколько месяцев она сумеет его увлечь, и он откажется от того, что ты так не любишь – театров, ресторанов и кутежей.

Барон умолк. Графиня тоже молчала, задумчиво наблюдая, как ветер колышет легкие занавески на распахнутом окне. Барон, ее кузен – при всей ее любви и уважении к нему – обладает частицей того буржуазного практицизма, снисходительности и простоты, которые помогают без брезгливости общаться с людьми вульгарными и грубыми. Графиня де Монтрей почему-то предвидела, что предлагаемая бароном женщина окажется вульгарной. Эдуард не таков. Она разбудит в нем самые дурные чувства, вызовет отвращение.

Поднимая глаза на барона, графиня произнесла:

–– Это скверный выход, Жозеф.

–– Это самый обычный выход, дорогая. Прости, но ты плохо знаешь мужчин.

–– Я вовсе не хотела, чтобы…

Стук кабриолета раздался за окном. Не договорив, Антуанетта поспешно поднялась. Радость отразилась на ее лице:

–– Это он! Можна сказать, почти вовремя!

Барон де Фронсак иронически покачал головой.

Через минуту в гостиную быстрым шагом вошел молодой граф де Монтрей, выгибая в руках чудесный хлыст с серебристой отделкой.

–– Здравствуйте, любезный дядюшка. Ах, мама, до чего же я рад вас видеть.

Он совершенно не помнил своего обещания вернуться к обеду, и мать понимала это. Он поцеловал руку графини.

–– Где вы были нынче, Эдуард?

–– На террасе Фейянов, мама, в Тюильри.

На его светлых панталонах со штрипками были брызги грязи. Эдуард великолепно одевался: мало сказать, что его одежда была чудесно сшита из восхитительных тканей, но и все те мелочи, что дополняют туалет, были у него бесконечно элегантны, – запонки на манишке, сверкающей белизной, дивные перчатки, кружева на манжетах, плоские золотые часы, и между тем, привыкший к этому с детства, он вел себя небрежно, словно ему все равно было, что на нем надето.

Барон, покачивая головой, с ласковой усмешкой произнес:

–– Безусловно, Антуанетта, дорогая, что бы мы ни говорили, Эдуард – это самое достойное ваше произведение. Какое сходство!

–– Вот как? – отозвался Эдуард. – Стало быть, разговор был обо мне?

Действительно, было что-то неуловимое, что позволяло сразу же судить о родстве Антуанетты и Эдуарда – тонкость линий, благородство осанки, выражение лица. У Эдуарда были светлые волосы, как у матери, но синие глаза он унаследовал от отца. Молодой граф был высок и хорошо сложен, в свете его все считали красавцем, настоящим денди. Возможно, было в его внешности что-то женственное, томное и изнеженное, но его пристальный взгляд, твердый и хищный, как взгляд тигра, заставлял забыть об этом.

–– Я всегда говорю только о вас, дитя мое.

–– Простите, мама, я совсем забыл, что обещал быть на вашем вечере, – произнес он, вспоминая, что опоздал.

–-Чем вам может быть интересен Тюильри? Что там за новости?

–– Новости? Да все то же. Герцог де Морни ставит свой новый водевиль. Некий русский князь, кажется, Демидов, прибыл из Флоренции, заказал картину некому художнику… Альфред де Виньи в очередной раз поссорился с Мари Дорваль. Вот и все сплетни. Что еще может быть? Как всегда, одна скука.

–– Вы не бываете здесь, когда я приглашаю гостей, а, может быть, здесь вам было бы интереснее. Я пригласила дивного музыканта, он…

–– Я не люблю и не понимаю музыки, мама.

–– Вот как? С каких это пор?

Эдуард не ответил, опускаясь в кресло. В двадцать восемь лет его лицо имело то холодное и равнодушное выражение, какое бывает у человека, которому ничто в жизни не интересно, ничто не волнует и не задевает. Графиня поднялась:

–– Вы будете ужинать, Эдуард?