© ООО Издательство "Питер", 2025

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Моё детство в Библейском поясе^[1]

Меня воспитывали так, чтобы я стала домохозяйкой и республиканкой. Для тех, кто не родился в крайне политизированной или религиозной семье, это звучит странно, но для меня, девочки, которая выросла среди белых евангельских христиан Юга, это было вполне нормально. Или, по крайней мере, традиционно. Мы не проводили границу между политикой и религией. Нам внушали, что консервативная точка зрения является единственно верной. Нас учили, что если бы Иисус Христос голосовал на выборах, он был бы ультраправым республиканцем, и что только ультраправые республиканцы по-настоящему любят Иисуса.

Мой папа упорно обучал нас «правильно» думать практически обо всём: от политики до поп-культуры, от теологии до модных тенденций. (Очевидно, мы не смогли бы обойтись без его советов, как одеваться.)

Разговоры за семейным ужином состояли исключительно из рассуждений папы о недостатках современного мира, а мы должны были повторять его слова в точности. Но я – всё равно! – искала несоответствия в его аргументах и указывала на них. Вероятно, вам это кажется невыносимым времяпрепровождением, но, хотите верьте, хотите нет, мне нравилось с ним спорить. Ему тоже. Ему нравилось наблюдать за тем, как я подыскиваю верные контраргументы и оттачиваю тактику ведения споров. Когда я была маленькой, он всегда умел найти недостатки в моей точке зрения. Но с годами моя способность замечать противоречия становилась совершеннее, и всё более разумные аргументы с моей стороны обескураживали папу.

Мой папа и я

В какой-то момент эти споры перестали доставлять нам удовольствие. Между нами не было не только согласия, но со временем и уважения. Если точнее, мы стали ненавидеть точки зрения друг друга, и эта ненависть окрашивала наше восприятие и мнение. Я считала его позицию в отношении смертной казни дикой, а он считал мой подростковый феминизм аморальным и иррациональным. Я считала его точку зрения о социальном обеспечении лицемерной, расистской и корыстной, а он считал мои меняющиеся взгляды на религию еретическими и богохульными. Для нас плохая идея стала тождественна плохому человеку. В моих глазах сам отец (не только его аргументы и идеи) стал злым, лицемерным, корыстным расистом. В его глазах я (не только мои аргументы и идеи) стала аморальной, неразумной, богохульной. К тому времени, как он скончался, мы уже несколько лет не разговаривали по-человечески, по-дружески, без споров.

Мои отношения с отцом были отражением того, что происходило в культуре США тех лет. Когда я родилась в 1970-х гг., политическая поляризация была минимальной. Сегодня, 50 лет спустя, она достигла максимума. Опрос, проведённый в 2022 г., показал, что 40 % людей считают главным врагом США полярную политическую партию, а не какую-либо внешнюю силу^[2]. В преддверии выборов 2020 г. 89 % сторонников Трампа верили, что победа Байдена нанесёт стране непоправимый ущерб, а 90 % сторонников Байдена были убеждены, что победа Трампа станет причиной катастрофы^[3]. Мы больше не боремся с идеями и аргументами, с которыми не согласны: мы боремся с людьми, которые их высказывают, считая этих людей плохими.

В последние годы наших споров каждый был уверен в абсолютной правоте своих идей. И чем сложнее становился мир, тем сильнее мы верили в собственную правоту. Мой отец был твёрдо убеждён, что мне «промыли мозги» в университете, где я училась и (в дальнейшем) работала, и что недуг, присущий поколению X^[4], сразил меня и людей, с которыми я общаюсь, и что мой взгляд на текущие события искажён газетой The New York Times, которую я начала читать ещё в студенческие годы. Именно ограниченное и избирательное знакомство исключительно с либеральными идеями, по словам моего отца, заставило меня поверить в то, во что я верила. И мои убеждения были очевидно (и безусловно) неправильными. Он часто называл меня «либералом с кровоточащим сердцем» и считал, что мои политические взгляды основаны на эмоциях, а не на разуме. Именно поэтому мне не следовало разрешать голосовать на выборах, ведь политика – удел рациональных людей с разумными взглядами. Он верил, что если бы я внимательно выслушала противоположную сторону, то изменила бы образ мыслей на правильный, но мне мешает моя ограниченность, являющаяся продуктом моего радикального феминизма.

Я же считала, что для отца его абстрактные политические идеи важнее реальной жизни и что он предпочтёт бескомпромиссный идеал полезному и реалистичному решению проблемы. Он голосовал за политиков, которые хотели отменить систему социального страхования, хотя впоследствии он не смог бы прожить без неё. Столкнувшись с реалиями серьёзной политической или социальной проблемы (например, с эвакуацией людей после урагана «Катрина»^[5] или бездомностью, растущей с 1980-х гг.), он чаще рассуждал о таких абстрактных идеях, как «личная ответственность», «вмешательство правительства» и «свободное волеизъявление», чем о выживании, эффективности, времени реагирования или затратах. Я также думала, что отец не понимает других точек зрения, так как недостаточно общается с непохожими на себя людьми. Он жил в тесном сообществе, где люди думали, выглядели и голосовали так же, как он. За исключением военной службы в 1950-х годах, он никогда не жил за пределами американского Юга. Хотя он был заядлым читателем, он читал только те книги, с которыми был заранее согласен. Он слушал исключительно консервативные радиостанции или смотрел Fox News^[6]. Намертво вцепившись в свои идеалы, он, по-моему, не смог бы понять идеи, которые шли вразрез с его мнением. Мы объясняли ошибочность суждений друг друга недостатком осведомлённости.

Как вы понимаете, наши споры шли по кругу. Если он присылал мне новостную статью, я часто считала, что она не содержит ни грана правды, так как написана под влиянием определённых политических убеждений. А если я не соглашалась с его точкой зрения на текущие события, он списывал моё несогласие на предвзятость моего источника информации. Однажды я показала ему исследование, согласно которому зрители Fox News были менее информированы о текущих событиях, чем люди, которые вообще не смотрели новости, на что он ответил: «Ничего другого я и не ожидаю от либеральных СМИ!»^[7] Мы охотно верили данным и исследованиям, которые поступали из источников, разделяющих наши политические взгляды, и не воспринимали всерьёз любые другие.

Мой отец любил определённые радиопередачи и Fox News, потому что доверял им: в его мире они были «достоверными источниками и имели доступ к конфиденциальной информации». Я думаю, они попросту подтверждали его правоту. Моё предпочтение газет The New York Times и The Guardian или журнала New Yorker обусловлено уважением к их высоким профессиональным стандартам (и это правда!), но я не отпираюсь, что многие заголовки этих изданий приносят мне определённое удовлетворение лишь постольку, поскольку подтверждают мои политические взгляды.

Наши разногласия можно описать так: то, что я считала правдой, он считал заблуждениями (объясняя их ограниченностью моего развития, кругом общения и влиянием СМИ), а то, что он считал правдой, я считала заблуждениями (а его ограниченность развития, круг общения и влияние СМИ объясняли его ошибки). В итоге мы с отцом стали воспринимать друг друга так, как в наши дни воспринимают друг друга люди с противоположными политическими взглядами: наша сторона права, а другая ошибается. Мы – хорошие, а они – плохие.

Вспомните, что вы чувствуете, когда слышите, видите или читаете что-то, что подтверждает ваше политическое мировоззрение. Как бы вы описали это ощущение? А когда высмеивают, поносят или издеваются над противоположным мнением? Что вы испытываете? Скорее всего, приятное переживание, которое приносит удовлетворение. Мы испытываем прилив удовольствия, когда наша точка зрения подтверждается, а противоположная высмеивается. Подобные физические и эмоциональные ощущения – явные индикаторы того, что наш процесс мышление не такой тщательный и обстоятельный, каким ему следовало бы быть. Они также свидетельствуют о том, что наши рассуждения зациклены в пределах определённого логического круга, и мы цепляемся именно за те «факты» и детали, которые доказывают неопровержимость правды, в которую мы слепо верим.

Подобная зацикленность, вероятно, неразумна, но не всегда плоха. На самом деле определённая зацикленность – это неизбежная часть любой интерпретации или восприятия. Так что, несмотря на разногласия между мной и моим отцом, наши представления о мире и друг о друге не были абсолютно ошибочными. Чтобы составить представление о чём-либо, необходимо заранее обладать так называемым предпониманием, то есть набором изначальных предположений, установок и предвзятостей, – именно они делают интерпретацию возможной. Перед прочтением книги я обычно просматриваю аннотацию на задней стороне обложки, чтобы понять, о чём произведение. Так я не только определяю, хочу ли я читать его; аннотация даёт мне интерпретационный контекст, помогающий лучше понять произведение. Трейлеры к фильмам выполняют аналогичную функцию. Хотя трейлеры и нацелены на привлечение зрителя, они дают предварительный контекст, который упрощает дальнейшее восприятие фильма.

Данное явление обозначается термином герменевтический круг^[8]. Его цель – обратить наше внимание на установки и изначальные предположения, определяющие то, как мы получаем и интерпретируем новую информацию. Однако хотя аннотация и помогает мне понять, о чём книга может быть, я не должна на её основании приходить к окончательному выводу. Вероятно, аннотация поможет мне понять идею первых нескольких страниц, но распространять эти умозаключения на всё произведение будет ошибкой. Другими словами, герменевтический круг подразумевает неизбежность предрассудков и даже указывает на их необходимость для понимания чего бы то ни было. Тем не менее предрассудки в рамках данного понятия также расцениваются как потенциальная проблема, потому что не позволяют посмотреть на вещи с разных сторон. И ещё бо́льшая проблема возникнет, если мы будем считать, что способны воспринимать реальность без каких-либо предварительных интерпретаций, притворившись, будто герменевтического круга вообще не существует.

Необходимо определить границы собственного герменевтического круга и осознать, что полностью освободиться от него невозможно. Отслеживая влияние предположений и предвзятостей на нашу интерпретацию, мы улучшим качество восприятия и способность видеть вещи с разных сторон.

Ни мой отец, ни я не умели этого сделать. Мы зависели от своих герменевтических кругов и не могли выйти за их пределы. Когда мы зависим от своего герменевтического круга, наше сознание принимает только те идеи, которым мы «доверяем», поскольку они соответствуют нашему мировоззрению. И поэтому мы не пытаемся выйти за пределы герменевтического круга. Напротив, мы делаем всё возможное, чтобы остаться в нём. Мы упорствуем в своих предубеждениях, отгораживаясь стеной непонимания от идей, идущих вразрез с нашим мировоззрением. Как в пятнах Роршаха^[9] мы видим не истинное изображение, а лишь те образы, которые наше сознание позволило нам увидеть в данный момент. Недоверие, которое мы испытываем к чужим идеям, питает нашу уверенность в собственной правоте, мешая задавать себе вопросы и сомневаться в своём мнении. Мы не подвергаем свои идеи критическому анализу, хотя он помог бы взглянуть на них внимательнее и реалистичнее. Мы укрепляемся в наших убеждениях, что порой приводит к радикализации позиции, независимо от того, имелось ли в ней зерно истины или рациональности.

Вот в чём загвоздка: когда мы слишком полагаемся на свой герменевтический круг, а не осознаем его критически, мы предпочитаем оставаться в рамках уже существующих у нас убеждений и не стремимся к истине, при этом именно в тех сферах, где наши убеждения, скорее всего, неверные. Другими словами, когда мы намертво вцепляемся в свой герменевтический круг, мы не даём себе возможности увидеть, где наше восприятие совершает ошибки.

В течение 20 лет наши споры прошли путь от несерьёзных игр в дебаты за обеденным столом до того, что я начала считать отца озлобленным и неразумным стариком, а он верил, что я предала все моральные ценности, которые он пытался мне привить. Мне грустно думать о бездонной пропасти, которая в итоге возникла между нами. И эта пропасть, где грань между незначительным расхождением во взглядах и обвинением в нарушении норм морали очень и очень тонка, по-прежнему лежит между мной и моей консервативной семьёй. Я знаю, что не у меня одной так. Возможно, вы тоже оказались по разные стороны политической пропасти с некоторыми близкими людьми. Вероятно, некоторые семейные торжества теперь проходят не так тепло и уютно, как могли бы. В этом случае кажется, что лучший выход – избегать определённых тем разговоров или людей, но ни в коем случае не обсуждать то, что неизбежно приведёт к спорам и разногласиям. Противоречивая природа политики сегодня вынуждает нас выбирать сторону, становиться «своим» в какой-либо группе и яростно проповедовать догмы этой группы. Мы почти полностью теряем право и способность разговаривать с представителями иных групп, которых наша сторона считает плохими, неправильными, нечестными или опасными.

Кажется странным, что в реалиях современного политического климата мы автоматически и безоговорочно принимаем политические убеждения нашего сообщества и социальной группы, как будто это главное условие нашего выживания. Мы либералы, поэтому нам кажется правильным думать как другие либералы, говорить как они и придерживаться взглядов, которые они одобрят. Или мы консерваторы, поэтому мы вынуждены думать как консерваторы, говорить как консерваторы и придерживаться взглядов, которые одобрят другие консерваторы. И речь идёт не просто о досужем философствовании на отвлечённые темы: наши взгляды определяют наше самоощущение – собственное «я», характер и систему ценностей. Мы посвящаем свою жизнь определённой идеологии, и эта приверженность абстрактной идее часто оказывается важнее, чем реальная жизнь. И хотя мы склонны думать, что наши политические идеалы неразрывно связаны с нашим непосредственным физическим опытом, на самом деле это не так.

Задайте себе вопросы: видели ли вы когда-нибудь капитализм, идущий по улице? Когда в последний раз вы встречали демократию во плоти и крови? А как насчёт социализма? Коммунизма? Тоталитаризма? Неолиберализма? Республиканства? Фашизма? Консерватизма? Либерализма? Прогрессивизма? Политические идеалы, которые мы уважаем (или люто ненавидим), не существуют в действительности, потому что они абстрактные и живут на уровне идей, а не физического мира. Это не значит, что в нашем непосредственном жизненном опыте не присутствует политическая составляющая – она есть. Но мы должны уметь её распознавать и анализировать, а значит, переводить на язык материального мира. То есть когда я утверждаю, что политические убеждения имеют место быть в мире идей, а не в реальности, это значит, что язык, на котором мы говорим о политике, играет важную роль. И чрезвычайно большую. Вещи, которые кажутся нам конкретными, реальными, несомненными, зачастую приобретают эти черты под влиянием языка.

Существует дисциплина, посвящённая изучению этого языка. Она называется риторика^[10]. Невозможно описать то, насколько изменилась моя жизнь после знакомства с риторикой – дисциплиной, в которой я стала экспертом. Она помогла мне понять, что всё – от разногласий с отцом до разжигающей ненависть политики нашего времени и наших представлений о правде – зависит от языка.

Что такое риторика? Этот первый вопрос, который мне задают, когда я рассказываю людям о своей работе. Это также вопрос, ответ на который знал практически каждый человек на протяжении всей истории западноевропейской культуры до настоящего времени. А всё потому, что после своего возникновения в Древней Греции риторика обязательно присутствовала в учебном плане всех классических учебных заведений Европы, Ближнего Востока, Северной Африки и Америки вплоть до начала XX в. Лишь около 100 лет назад – практически вчера в историческом плане – значение риторики уменьшилось.

Риторика возникла как наука об искусстве речи и убеждения. Некоторые считают, что одно из самых ранних произведений, в котором обсуждается риторика, – это диалог «Федр» греческого философа Платона^[11]. В этом диалоге герой Федр читает речь о любви из недавно купленного им свитка. Речь убедительно доказывает невероятное положение: человеку лучше лечь в постель с тем, кто его не любит, чем с тем, кто влюблён в него. Впервые услышав эту речь, Сократ (в лице которого выступает Платон) потрясён её силой и верит в каждое слово, хотя чувствует, что ошибается. Внимательно изучив речь, Сократ переосмысляет свою первоначальную реакцию. После этого начинается долгая дискуссия, в ходе которой Сократ и Федр выявляют убедительные приёмы и недостатки речи. В начале диалога оба убеждены в силе речи; к концу они приходят к противоположному выводу и выявляют слабые места текста, а также определяют, почему она так очаровала их при первом прочтении. Это в двух словах и есть риторика. Изучая язык, его многочисленные формы, фигуры и влияние, герои выясняют, как он работает, почему может быть убедителен и что заставляет людей верить ему.

Вначале риторика была тесно связана как с философией, так и с политикой. С первой – потому что обе дисциплины рассматривали язык как инструмент познания мира. Со второй – потому что своим красноречием ораторы влияли на социальную и политическую ситуацию. Слова помогают нам осознавать реальность, но также, как заметил философ и автор первой книги по риторике, Аристотель, они могут «сбивать судью с толку, возбуждая в нём гнев, зависть и сострадание… как если бы кто-нибудь искривил прямую линейку, прежде чем ею пользоваться»^[12].