Глава 1. Сидмонское аббатство

Когда сожгли его мать, Эдвину было лет тринадцать.

С отцом и маленькой сестренкой они жили на окраине Талейна – мелкой деревушки в широком пролеске, окруженной корявыми соснами и продуваемой всеми ветрами. Впрочем, деревня была не так уж и мала, хотя Эдвин, с детства наслушавшись рассказов путников, и считал её таковой: не меньше трех дюжин домишек: глиняных мазанок, вросших в землю покатыми крышами, сараев, хлевов и складов, с полями и огородами. Хоть и ютилась деревня посреди леса, но даже ни одним срубом похвалиться не могла: железные топоры имелись всего у двоих местных богачей, людей подозрительных и прижимистых.

Тогда стояла весна, самый ее конец.

Гуайре, отец Эдвина, возился на огороде, прилаживая плетеные из веток щиты перед грядками с намедни высаженной капустой. Хмуро поглядывал на безоблачное небо, с которого ярко светило солнце. Погода была жаркая не по сезону.

– Сажать надо, когда пасмурно, – говорил он, поглядывая на Эдвина, – ума не приложу, что делать. Никогда такого не случалось, чтобы с Капленя жара такая, и ни одного дождя. Как бы не сгорело все.

Эдвин только пожал плечами. Каждый год что-нибудь да случалось: или солнце, или дожди. Или град, не говоря уже о ветре, что постоянно гулял по отрогам Срединных гор. Земля в Талейне была сухая и бедная, и богатых полей с пшеницей тут отродясь не водилось. Жители пробавлялись огородничеством, выращивали ячмень и овёс, а один из местных богатеев, кроме прочего, держал ещё кабак с дрянным пивом: деревня стояла близ довольно оживлённой дороги, связывавшей Северный тракт с восточными графствами, и торговля мехами и кожей приносила жителям хотя и небольшой, но стабильный доход.

Вся эта возня с капустой никогда не доставляла Эдвину особенной радости, но он не роптал. Куда интереснее охотиться: выслеживать зверя, подбираться ближе и, сдерживая дыхание, натягивать тетиву. Но одной охотой жив не будешь, да и ежели все селяне будут постоянно в лесу топтаться, вся дичь скоро разбежится.

Внезапно Гуайре выпрямился, прикрыв глаза от солнца и глядя в сторону деревни.

– Эдвин, – быстро сказал он, – где мать?

– За водой пошла. А что там?

Не ответив, Гуайре подхватил мотыгу и, перескочив через плетень, бросился к деревенской площади. Эдвин побежал за ним.

Все жители Талейна толпились вокруг колодца, с сумрачным видом поглядывая на высокого монаха в темно-фиолетовой рясе. Эдвин никогда таких не видел – монахи из Сидмона носили совсем другие одежды. С гладко выбритым черепом, и торчащими сзади двумя тоненькими косичками. Полтора десятка солдат с алебардами в руках окружали площадь. В кольчугах до колен и бармицах; на шее каждого висел стальной горжет с изображением пламенеющего солнца. Не герцогские, подумал Эдвин: на господском гербе красовался вепрь с рогом на носу.

У Эдвина перехватило дыхание. К высокому столбу в центре площади была привязана его мать. Но не та, которую он привык видеть – со смешливой улыбкой, веселым взглядом и длинными цвета пшеницы волосами, с которыми он так любил играть в детстве.

Платье ее было разорвано, а глаза безумно оглядывали толпу.

– … и более всех прочих подвержены они суевериям, – возвысил голос монах, медленно поворачивая голову по сторонам, – ибо женщины имеют недостатки как в теле, так и в душе. Они легковерны, а демон, как известно, жаждет главным образом испортить веру человека, что легче всего достигается у женщин. Они скорее подвержены воздействию со стороны злых духов вследствие естественной влажности своего сложения. Их язык болтлив, и все, что они узнают с помощью чар, они передают другим. И, как доподлинно стало известно божьим слугам, женщина эта, Эгвейн, воспитываясь в скверне, переняла от отца своего грех заблуждений. Она – дочь Хенгиста, сожженного за ересь великую, ибо, скрываясь долгое время в Киврене под личиной приходского священника, нес он народу лжеучение красных магов, проклятых людьми и законами.

Монах махнул широким рукавом в ее сторону.

– Пользуясь властью, данной мне великим Орденом Вопрошающих, приговариваю я эту женщину к очищению на костре во славу Аира и для спасения душ славных жителей Талейна. Да будет так.

В тот же мгновение один из солдат поднес факел к куче сухого хвороста, сваленного у ног его матери. Она дико завизжала. Эдвин окаменел.

– Эгвейн! – кричал Гуайре, прорываясь сквозь толпу.

Все смешалось. Вопли толпы, лязг солдатских доспехов, и пронзительный взгляд фиолетового монаха, уставившегося на отца. Не помня себя, Эдвин ринулся к матери, но его тут же сбили с ног, и он упал в пыль лицом. Кто-то держал его за руки, чей-то голос хрипло шептал в уши: уймись, парень, помрешь ни за что.

Эдвин отчаянно извивался, пытаясь вырваться, когда его отца, нещадно молотя древками алебард, потащили к костру. Сухой валежник вспыхнул в мгновение ока, распространяя вокруг немыслимый жар. Над площадью стоял дикий крик Эгвейн, постепенно затихая. Зарычав, Эдвин ударил кого-то ногой, извернулся, и чуть ни на четвереньках бросился к ближайшему дому.

Луки и стрелы были в Талейне у всех – деревня-то стояла посреди леса. Не помня как, Эдвин оказался на покатой крыше, упершись в печную трубу ногами и остервенело натягивая тетиву. Выстрел – и один из солдат, захрипев, свалился прямо в костер. Десятки глоток закричали одновременно, и Эдвину показалось, что вся толпа бросилась к нему. Еще выстрел. Стрела чиркнула по скуле монаха и отлетела в сторону. Тот упал на колени, зажимая левую сторону лица руками. По его пальцам заструилась кровь.

Кто-то стащил Эдвина с крыши, его били и тянули в разные стороны, а он рычал, отбиваясь.

– Молчать! – Внезапно раздавшийся грозный окрик заставил людей отпрянуть в стороны. Эдвин, плюясь кровью, с трудом оторвал свою голову от земли.

Костер полыхал по-прежнему. Кто-то кричал, требуя нести ведра и воды. Всего в нескольких шагах от Эдвина, на огромном черном коне высилась фигура в доспехах с рогатым вепрем на груди. Монаха держали за руки, а солдаты с солнцем на горжетах, побросав оружие, столпились в кучку под нацеленными на них остриями десятков копий.

– Как смеешь ты, святоша, вершить здесь суд без моего дозволения?! – Длань в железной перчатке указывала на монаха. Заплывшее жиром лицо Эдана, герцога Беркли, по прозвищу Заячья Лапа, кривилось от ярости.

– Я послан Хэвейдом, Великим магистром Ордена, – прерывающимся голосом объявил монах. – Во славу Аира и с позволения его величества…

Герцог едва заметно шевельнул пальцем, и один из его наемников ударил монаха кулаком прямо в окровавленную глазницу. Охнув, тот повалился на спину.

– Здесь я господин… – зарычал герцог, – ни твой чертов Хэвейд, ни даже Идрис Леолин!

Монах лежал на земле, ловя ртом воздух. Тяжело приподнявшись на стременах – Заячья Лапа был очень грузен, – герцог спрыгнул на землю, звеня железом. Толстая коса, в которую были заплетены его волосы, свешивалась ниже спины.

– Гром!

Пожилой солдат с длинными усами быстро приблизился к своему хозяину.

– Да, сир…

– Этих, – Эдан кивнул в сторону солдат Ордена, – повесить…

Герцог замолчал, раздумывая.

– А с монахом что? – спросил Гром.

– На все четыре стороны. Пусть просветит своего магистра на тот счет, что можно, а что нельзя. Ни еды, ни воды не давать, пока не покинет мои земли. А дальше – как знает.

Эдан обвел взглядом притихшую толпу.

– Кто стрелял в монаха?

Вокруг Эдвина немедленно образовалось пустое пространство. Перешептываясь и наступая друг другу на ноги, крестьяне испуганно подались назад. Эдвин, не отрываясь, смотрел на герцога.

– Это… Эдвин. Сын той женщины, – промямлил кто-то рядом. Кажись, Федельм – один из местных богатеев, деревенский староста.

Эдан Заячья Лапа внимательно глянул на юношу. Его лицо было обрюзгшим, подбородок с неделю не видел бритвы, а маленькие глазки смотрели жестко и колюче.

– Сколько лет?

Эдвин молчал.

– Вроде тринадцать, господин, – низко склоняясь, пробормотал староста, – или четырнадцать.

– А выглядит старше. Мальчишку не трогать. – Герцог мотнул головой в сторону догорающего костра. – Кто она?

Вокруг заголосили.

– Эгвейн…

– Эгвейн, Гуайрева жена…

– Добрая женщина была…

– Вот он лежит.

Только сейчас заплывшими глазами Эдвин разглядел отца, лежащего у колодца. Возле него, причитая, толпились женщины.

Повинуясь взгляду герцога, Гром подошел к недвижному телу.

– Жив, ваше высочество, – спустя минуту объявил он. – Просто без сознания.

– Хорошо.

Эдан вновь взгромоздился на коня. Стянул с руки перчатку и, вытащив из поясного кошеля золотую монету, кинул ее на землю рядом с Гуайре.

– Передайте ему, что как мальчишка подрастет, жду его в Криде. Женщину похоронить как правоверную. По коням!

Сухими глазами Эдвин наблюдал, как герцог пришпорил вороного жеребца. Отряд, подняв тучу пыли и распугивая отчаянно кудахчущих кур, умчался из Талейна, оставив только полтора десятка солдат под началом Грома. Юноша без сил уронил голову на землю.

Вечером Гуайре заявился в местный кабак, где собралось почти все мужское население Талейна. Руки его дрожали.

– Отчего стояли, как овцы? – гневно кричал он. – Их было то всего с дюжину человек… Видели ж, что не господские! Стояли, как бараны…

Мужчины молчали, отворачиваясь и пряча глаза.

А уже через несколько дней, собрав весь свой нехитрый скарб, Гуайре с осиротевшей семьей покинул деревню и, построив хижину милях в трех от селения, занялся охотой. Особой живности тут не водилось, но и лисы, и волки, чьи шкуры шли на выделку для полушубков, худо-бедно ли, давали ему возможность кормить детей. Никогда больше отец в Талейне не появлялся.

*      *      *

Эдвин стрелял из лука едва ли не лучше всех сверстников в деревне, хотя, конечно, до отца ему было далеко. Тот как будто с луком родился. И не только с ним. Еще и с мечом, что служило для Эдвина источником бесконечного к нему уважения.

В их доме хранился меч. Старый и давно не точеный, в полтора локтя длиной, он лежал, завернутый в тряпицу, на самом дне единственного сундука. Эдвин обнаружил его случайно, когда еще мальчишкой что-то искал там по просьбе матери, и с тех пор не отказывал себе в удовольствии тайком вытащить клинок, сжать в руке оплетенную потрескавшейся кожей рукоять.

Однажды за этим занятием его застал отец. Ругать не стал, хотя по его лицу и пробежала какая-то тень. Спустя несколько дней, набравшись храбрости, Эдвин рискнул спросить, что да как. Отец ответил не сразу. Постоял некоторое время, опершись на мотыгу, потом сходил в дом за пивом.

В молодости Гуайре был солдатом, тщательно подбирая слова, сказал он Эдвину. Нет, не у нашего герцога, в других краях, хотя и родился здесь.

– И, знаешь ли, Эд, – задумчиво сказал он, заглянув сыну в глаза, – дрянное это дело, грязное. Но потом об этом, дел полно. Давай, помогай.

В тот день они перестилали крышу, на следующий – делали что-то еще, но подробного рассказа Эдвин так и не дождался. Он заметил, что ответы на его расспросы отцу даются как-то тяжело, что ли. И Эдвин наконец отстал, узнав только, что его дед, отец Гуайре, тоже был воином.

Заметив, однако, страстный интерес сына к мечу, Гуайре все же сломался и показал ему несколько самых простых приемов.

– Может, в жизни пригодится, – пожав плечами, сказал он.

Несколько раз они уходили в лес, где Эдвин ожесточенно размахивал палкой, пытаясь достать до отца. Не получилось ни разу, а сам Эдвин заработал с десяток шишек и синяков. На просьбу Эдвина дать ему меч – просто попробовать – Гуайре ответил решительным отказом.

– Видишь ли, этот меч никто не должен даже заметить.

– Почему?

– Не те времена нынче. Просто поверь. И не говори об этом никому.

Эдвин кивнул, задумавшись. В этом мече не было ничего особенного, за исключением грубо выгравированной на яблоке полустершейся буквы «ƒ». Но юноша привык доверять отцу и, заметив в его глазах решительное намерение не отвечать на дальнейшие вопросы, просто промолчал.

Однако с того времени он стал подмечать в облике Гуайре что-то особенное. Эдвин удивлялся, что не видел этого раньше. Как отец ходит – прямо, высоко держа голову, совсем не так, как большинство талейнцев, как смотрит – гордо и независимо, как говорит с односельчанами – твердо и зная себе цену. Эдвин старался ему подражать. Поначалу просто подражать: говорить негромко и рассудительно, ходить прямо и независимо. Дело закончилось несколькими потасовками с деревенскими мальчишками, но Эдвин был упрям. И после того, как он отколотил палкой – отцовские уроки не прошли даром – местного бугая Кадела, крепкого и наглого парня, уважение к себе заработал.

Кадел, помнится, всегда задирал Эдвина из-за его шевелюры. Волосы Эдвин носил длинные, до середины спины, как и у его отца, и этим обстоятельством втайне гордился. Длинные волосы – это отличительная черта свободного человека, а таких в его родном Талейне было раз-два, и обчелся. Вилланов, то есть крепостных, обязывали стричься коротко, а рабы вообще носили прическу под горшок. А все свободные вели свой род либо от самого Эогабала, Отца всего сущего, либо от его сыновей и братьев, и даже на тех каменных изображениях всех древних богов, что Эдвину довелось видеть, их волосы изображались настолько длинными, насколько хватало фантазии у резчика.

Гуайре только хмыкнул, когда Эдвин, заявившийся домой с рассеченной губой и заплывшим глазом, коротко рассказал ему об обстоятельствах дела. Даже вроде как одобрительно хмыкнул, заметил про себя Эдвин и тихонько возгордился.

Со временем Эдвин стал ему хорошим помощником: юноша, которому минувшей осенью уж стукнуло семнадцать годков, научился стрелять из лука не хуже отца, а в последние время ему все больше и больше приходилось брать тяжелую работу на себя. Прошлой зимой Гуайре, погнавшись за зверем, свалился в овраг и сломал себе лодыжку. Эдвин тогда места себе не находил: прождав отца четыре дня, он уже собрался отправляться на поиски, на время пристроив сестренку к знакомым в деревне, когда Гуайре, весь обмороженный и опираясь на костыль, приковылял домой.

Нога так и не зажила: отец ходил, сильно хромая, и хуже того – начал харкать кровью, подолгу не вставал с постели. Эдвин шел на охоту, свежевал животных, обменивал в Талейне мясо на хлеб, капусту и пиво, а Гуайре тем временем дубил шкуры в дыму сжигаемого камыша и прочих трав. Нагрузившись доверху, Эдвин отправлялся в Элгмар. Дорога туда-обратно занимала немногим больше недели.

В Элгмаре жил его дядя. Точнее сказать, не дядя, а какой-то дальний родич его матери, подслеповатый и вечно зудящий мужик. Он держал кожевенную мастерскую, с трудом сводя концы с концами: кроме жены, у него было аж четыре дочери, худые и измученные девицы, пропахшие известью.