Мысли – жевательная резинка извилин, а выплюнуть – значило сконцентрироваться. Сейчас ее точкой зрения была муха, которая карабкалась по вертикали стекла. «Даже у мух есть крылья», – подумала Лара, когда неожиданно это откровение вспугнул звонок телефона.
Бесспорно, русский язык могуч и многогранен. Багаж его выразительных лексических средств невероятно широк.
Я очень люблю и ценю, когда автор задействует в своём тексте замысловатые метафоры, сочные эпитеты, цветистые сравнения, олицетворения и прочие тропы.
Но есть такое понятие как перебор, too much, безудержное нагромождение красивости. И роман Вилиуллина как раз из подобной серии.
Это надо суметь - так намусорить словами! И не спрашивайте меня о чём сюжет, он полностью теряется и бледнеет на фоне "философствований" героев, изъясняющихся на удивление одинаково, словно под копирку натужно-заковыристо и умопомрачительно... нет, не красиво, а уморительно.
Рассуждения - колючий кустарник с недружелюбными шипам изысканности (по мнению автора)), которые есть не что иное, как попытка вынуть и выложить веером перед читателем все карты писательского (взять в кавычки?) мастерства.
Диалоги - псевдо пинг-понги: нескончаемая, а главное, необоснованная игра слов, когда громадина текста обрушивает на читателя каскады горделиво гарцующих фраз (ой-ой, только бы не заразиться этой авторской манерой письма)))
Хотела написать в таком стиле весь отзыв, но решила не мучить людей)) Всем, я думаю, и так понятно о чём ведётся речь))
Безумно не люблю ставить красные оценки книгам, но тут просто не смогла поступить иначе. Это не стиль, это форменное безобразие.
Что самое обидное, есть в романе парочка вполне годных мыслей и действительно интересных метафор. Но снежная лавина уже упомянутого перебора поглотила их, жадно капая слюной))))
Из сведений об авторе почерпнула, что Ринат - преподаватель СПбГУ филологического факультета (испанский, итальянский языки). Я понимаю, что человек очень многое умеет, но не могу понять его желание продемонстрировать это оптом на 132 страницах моего планшета. Эх, если б можно было хоть немного просеять, выветрить, разбавить эту свалку из фраз...
Чтобы не быть голословной, ниже привожу цитаты. Специально не искала, из подобного... добра состоит вся книга. Приятного чтения!)
Дальше...
...вспомнила Лара про суп, прошла на кухню, подняла крышку. Глянула в глаза супу, тот перекипел, но продолжал нервничать, не зная, на кого выпустить пар.
В салоне стало заметно свободнее, но ненадолго: в автобус вошла пожилая женщина и встала над моей душой. Внутри меня заворочалось благородство, но места уступать не хотелось. Я замазал глаза веками и притворился спящим.
В этот момент в кармане треснул телефон, я достал и показал своим глазам: «Уступи место женщине». «Хорошо», – ответил я Фортуне на автомате и встал, предложив место даме. Совесть была чиста, она сияла, словно оцинкованное ведро.
Я вышел на своей остановке, оставив толпу, в руке ведро, во рту вкус одинокого кофе: «Пожалуй, надо было рискнуть на машине».
Вместе со взрослыми входили и серьезные детские лица, жизнь которых была средней и школьной. Лица сталкивались взглядами и кучковались с одинаковыми по богу, по прибыли, по недостаткам. Мелькали порой унылые, из которых не выбраться, лица трясины, редко-редко – прекрасные мордочки женщин с претензиями на красоту, с губами – на поцелуи. Единицы носили небесные лица: солнечные, в основном же – лунные. Среди них лица-кратеры, ушедшие глубоко в себя, дождливые лица – лужи, канавы, понурые, томные, со стекающей грустью бассетов, и просто олицетворение задниц, с большой поперечной морщиной, стекавшей от самого лба. Общество явно не выспалось, голодное, изможденное. Лица-пепельницы, прожженные не одной гражданской войной и многими бытовыми скандалами, пачки для сигарет, полные ржавых зубов, испепеляющие рубцами, шрамами, авторитетом.
Некоторых я видел только в профиль, они напоминали звенящую мелочь с носом, и одноглазые, полусухие, но гордые, они хронически смотрят вдаль, скрывая обратную сторону медали. Свежие лица хлеба, рыхлые, черствые в панировке бородавок-веснушек. Лица из гипса, из мрамора, асфальтовые. Смотрящие лицемерно в окна очков, мутными аметистами, изумрудами, серыми, как осеннее небо, зрачками – в них равнодушие и безразличие. «Лиц много, – подумал я, когда выходил на своей остановке, – главное, не потерять свое».
– Эта тебе понравится. Ну смотри, – вытащила она свои теплые длинные ноги из-под одеяла, – Давай, теперь свои! – сдвинулась она в постели таким образом, что наши ноги оказались друг напротив друга, – Приложи пятки к моим пяткам. Теперь вместе крутим педали. Поехали! – смеялась она, радуясь тому как механизм из ее стройных и моих волосатых деталей начал слаженно накручивать невидимые километры.
– Куда едем? – звонко просигналил он мне.
– К тебе, – пригрелся мой завороженный взгляд на ее прелестях, сверкающих шелковым треугольником любви, и чувствовал, как во мне поднимается то самое мужское начало, именуемое концом.
– Тогда крути быстрее, женщины не любят ждать.
– Что тебе привезти? Цветов?
– Цветы есть, – подняла она с груди большую белую розу, которых было разбросано великое множество на хлопчатобумажной клумбе постели, – Лучше конфет, моих любимых конфет.
После этих пожеланий, мишки, как по команде, побросали велосипеды. Фортуна осталась лежать на месте, а я накрыл ее своим телом.
– Мишки на Севере не было, взял мишку на мишке, – прошептал я ей в самые губы, будто они отвечали сегодня за слух.
– Где ты нашел? Это такая редкость, – приняла меня в свое лоно она, чувствуя, как я, размахивая тем самым красным шариком, который возникал у нее внизу живота и который был теперь крепко привязан к моему древку, вел Фортуну за собой в вечную страну сексуального запоя.
На паркете темного лакированного пола лежала тень дня, как будто ее кто-то бросил неосмотрительно под ноги и забыл. Стеклянной красной струйкой спокойно разливалась бесполезная беседа, стройность пластиковых ног стола и стульев переплелась со нестройностью людских, но, так или иначе, все оказались заложниками осужденных стен. Одни молчали безответно, другие наполнялись жидкостью, многозначительно целуя сигареты, прикуривали, скрывая в клубах дыма выражение скуки и тоски, видимо, они осознавали: нет истинного в беспредметном, как и преступного в вине. В то время как усталый день гноился солнцем и скитался по задворкам города, его тянуло всеми фибрами в тяжелый сон, однако спать нельзя, потому что для многих это означало ночь промаяться в бессоннице. Он, одноглазый, стоически держался, наблюдая, как люди не переставали пить и есть в им освещенной небольшой квартире мира, закрытой от него редкими кусками ваты, их разговор, где точка зрения делила текст, как запятая, ему был скучен и неинтересен. Мне тоже была неинтересна пьяная болтовня соседей, что без спроса лезла в уши.
