Разламывающая головная боль усиливалась с каждой секундой, и Ольга Ларионовна всё сильнее сжимала виски своими старческими истощёнными руками с корявыми пальцами. Она уже тихонько стонала от обрушившейся на неё утренней мигрени, и только лишь чувствовала холодные слёзы, выступающие на уголках закрытых глаз.

Боль угрожала стать невыносимой, и Ольга Ларионовна принялась ворочаться на кровати… В какой-то момент она приоткрыла плохо видящие глаза и скосила их на жёлтые часы, висевшие на стене. Взгляд её был мутным. Она уже и так плохо видела, но с раннего утра во время такого чудовищного приступа она вообще мало что могла различить. Но чернеющие стрелки часов всё же смогла.

Времени было только около семи утра, но визг детей расходился оглушительными звуковыми волнами по её маленькой однокомнатной квартирке… По крайней мере, ей так казалось.

Она жила на первом этаже и постоянно страдала от крика и гама сборища детишек, целыми днями околачивающегося около подъездов. Они визжали, хохотали, ломали ветки у растущих подле окон тополей (впрочем, уже довольно израненных, спиленных, покрашенных). И страшно матерились. Иногда вместе с ними вопили кошки или скулили собаки, но, по своему обыкновению, никто из жильцов не выходил посмотреть, что же там происходит. Дети играют.

Новой взрыв хохота был такой силы, что Ольге Ларионовне показалось, что у неё сейчас вот-вот вылетят окна.

– Чтоб вы провалились, – прошипела старуха и принялась медленно подниматься с кровати…

Делала она это медленно, чувствуя, как ноют её суставы. Как будто неизмеримая головная боль уже разливается у неё по всему телу, по всем конечностям… Когда ж ей удалось подняться, Ольга Ларионовна медленно засунула ноги в стоптанные трёхсотлетние тапки и пошаркала к окну, отчётливо чувствуя, как по щекам у неё бегут слёзы.

Мигрень пульсировала, ударяя по вискам раскалёнными молотками.

Она дошла до подоконника, ярко освещённого июльским ранним солнцем и, крепко схватившись за штору, рванула её прочь. Ослепительный свет полоснул старуху по глазам, она простонала громче, зажав левой рукой их, будто ей туда прилетел осколок, и вот-вот сквозь пальцы, поражённые артритом, засочится кровь.

С громадным усилием олимпийского рекордсмена она смогла убрать руку от глаз своих. Лицо её – серо-жёлтое, размеченное глубокими морщинами, искривилось в жуткой гримасе, и она принялась всматриваться в окружающий её мир.

Сначала перед её глазами была только сверкающая пелена, но через две секунды изображение начало принимать отчётливые очертания, и она смогла увидеть бесцветную лавочку около подъезда и кучу детей – штук шесть или семь. Они забрались на лавочку по всей её площади. Только тройка сидела, как положено, остальные же забрались на «спинку» и поставили ноги. Она рассмотрела их лица – самодовольные, сияющие беззаботными улыбками. И услышала их смех. Они все хохотали. Не просто смеялись или улыбались, а хохотали.

Ольга Ларионовна рассмотрела на этих лицах невероятную глупость, и эта глупость её взбесила до исступления. Один из детей – в уродливой жёлтой майке и тёмных шортиках – показывал другим свой телефон, и они хохотали именно над тем, что там демонстрировалось.

Старушка схватилась за ручки своего большого окна, прорезанного трещинами… Кстати, кидать камни в окна первых и вторых этажей вся эта безобидная компания очень любила. С очередным усилием она рванула стекло на себя.

– Эй, вы! – закричала Ольга Ларионовна так громко, что в голове у неё зазвенело с утроенной силой. – Прекратите хулиганить! Мерзкие пакостники!

Они, впрочем, лишь захохотали сильнее. Парочка из них принялись корчить ей рожицы и передразнивать её голос.

– Я тридцать лет корячилась на заводе, спины не разгибая! – продолжала вопить старушка. – Дайте мне хотя бы поспать!

Последнюю фразу она вскричала, уцепившись уже в подоконник. Ольга Ларионовна подумала, что вот-вот упадёт от страшнейшей головной боли, от этого звенящего смеха…

– Придурочная бабка! – крикнул один из детей. В маленькой кепочке и пятнистой футболочке. – Придурочная бабка!

Остальные поддержали его комментарий неугомонным хохотом. А потом начали кричать ей эту фразу, надувая свои шеи.

– Придурочная бабка! Придурочная бабка! Придурочная!

Ольга Ларионовна пошатнулась, чувствуя, как невообразимая ярость с липкой паникой мешаются у неё внутри. Гвалт, издаваемый детьми, неуклонно нарастал, причём, с той пугающей силой, коя лишь бывает при обнаружении нового, весьма интересного и забавного занятия. Или же новой жертвы.

– Пошла ты, старуха! – крикнул упитанный мальчуган, на чьём лице зарделась россыпь прыщей. Судя по всему, он был постарше остальных. – Не лезь к нам! У нас каникулы!

Ольга Ларионовна, задыхаясь от мигрени и возмущения, поспешила ухватиться скрюченными руками за своё окно и принялась его закрывать.

– Я на вас нажалуюсь! Ох, какого ремня вы получите, бессовестные! – крикнула она им напоследок.

И только она успела отойти от окна, едва не падая от бессилия, до её слуха донёсся резкий и короткий звук. Она испуганно оглянулась, как звук повторился. Снова и снова.

Эти детишки кидали гальку ей в окно. Пока что она отскакивала, но в прошлый раз её окно пошло трещинами, а в этот и вообще готово было рассыпаться. Едва стоит кому-то взять камень побольше. Например, самому старшему из них.

Дети под окном галдели и не переставали смеяться, будто это была самая пресмешная вещь, которую только они видели в самой маленькой жизни.

Ольга Ларионовна в панике начала оглядывать свою маленькую комнатушку. Серые облезлые обои, ржавая кровать с отсыревшим матрасом, маленькая, но тяжеленная тумбочка, на которой стоял столетний телевизор, совсем крохотный… И в углу – пожелтевший горшок с засохшим цветком, не поливавшийся уже неизвестно сколько месяцев…

Старушка попыталась резво двинуться в угол, но получилось у неё всё очень медленно. В то же время окно продолжало щёлкать под ударами камешков.

Дрожащими руками Ольга Ларионовна вцепилась в этот горшок и подняла его… Хотя в первую секунду он показался ей каким-то неподъёмным, как камень Бибона. Она поволокла свою вещичку к окну…

– Я вам покажу сейчас, какая я придурочная, я вам покажу! – шипела Ольга Ларионовна, вне себя от злости и обиды.

Спустя тысячу лет, как ей показалось, она добралась до подоконника, переложив свой горшок в одну руку. Другой же она снова начала открывать окно… Но швырнуть его туда не успела – стаи детишек больше там не было. Они успели раствориться, куда-то делись.