…Пять дней кряду бесновался над долиной знойный юго-восточный ветер, словно злобный Ахриман выпустил на волю весь жар преисподней. Но, как говорил один иудейский мудрец, есть время для урагана, и есть время для безветрия. И когда солнце, скрывшись в горах, уступило своё место Луне, тревожный шелест листьев в садах заметно утих.

А вместе с вечерней тьмой на улицы славного города Эсфахана опустилась и долгожданная прохлада. Это оказалось весьма кстати, потому что нынешнюю ночь мне явно предстояло провести, не смыкая глаз. Но что значит бессонница, когда в душе царит праздник, ибо вернулся после двухлетнего отсутствия мой друг Али ибн Масуд.

И, вот, мы возлежим по ромейскому обычаю на низеньких кушетках в открытом шатре. Шатёр этот, с тёмно-синим парчовым верхом, расшитым звёздами, и кисейными белоснежными пологами, изготовлен в Багдаде, а ныне разбит в саду моего друга. Но непременно отмечу, что дивный ковёр, устилающий пол шатра, создан руками местных ткачей.

Чёрные рабы разместили между нами изящный раскладной столик и заставили его творениями рук Лю, повара моего друга. А знающие люди говорят, что нет в мире более искусных кулинаров, чем выходцы из страны Чин.

Надобно добавить, что из этого шатра есть два выхода. Через первый, следуя пальмовой аллеей, по дорожке, выложенной плитами из серого известняка, можно пройти к Лазоревому дворцу с мозаичными стенами. Другой открывается тропинкой из белой мраморной крошки, ведущей к неглубокому пруду с диковинными рыбами, чьи плавники столь нежны и изящны, что скорее напоминают кисею. Посреди этого водоёма устроен островок, а на нём стоит бронзовый слон в три локтя высотой. Хобот его вовек не издаст ни единого звука, зато из него непрерывной струёй льётся вода.

По всему саду расставлены масляные светильники. Иные на земле, иные в ветвях, а иные подвешены высоко над головой. И все они столь ярко светят, что ночь, смутившись, бежала из владений моего друга.

Я бы предпочёл выставить свечи, но это лишь моё мнение; да и что душой кривить – светильники чудо как хороши, особенно те, что с отражателями из полированной меди.

Повинуясь сигналу, виночерпий расторопно наполнил наши чаши терпким вином.

– Нушануш! На здоровье! – улыбаясь, воскликнул Али. – Видишь, я ещё не забыл фарси!

– Нушануш! – ответил я и, с удовольствием пригубив рубиновый напиток, залюбовался затейливыми узорами серебряного сосуда.

– Ты читай, читай, а не просто смотри! – усмехнулся Али, явно польщённый моим вниманием к чаше.

И, впрямь, среди узоров обнаружились искусно вплетённые слова:

«Коль хочешь пить вино, так пей открыто,

Но из фиала, а не из корыта.

Не будь ханжой, не становись ослом!

А пьёшь – не забывай про честь джигита!»

– Разумный призыв, – вынес я доброжелательное суждение. – Чьи же это строчки?

– Да так, одного знакомого поэта, – туманно пояснил хозяин и распорядился подавать яства.

А и я не стал настаивать на раскрытии имени, поскольку по некоторым оборотам понял, что авторство почти наверняка принадлежит самому Али, испытывавшему слабость к сочинительству.

Отдав должное фазанам, кебабу из молодого ягнёнка, и, конечно же, баранине, вымоченной в верблюжьем молоке, а после запечённой в глине, я, не в силах более сдержать своё любопытство, взмолился:

– О, Али! Поведай же мне о своих странствиях! Где был, что видел ты?

Мой друг подал знак, чтобы принесли ещё кувшин охлаждённого вина и начал свой рассказ:

– Как может быть, помнишь, отец отозвал меня в столицу в силу некоторых причин…

Ещё бы! Не только я, но и весь Эсфахан помнил развесёлые похождения Али, сына второго вазира при дворе шахиншаха. Особенно от него доставалось мухтасибам, над которыми он постоянно устраивал розыгрыши. Городские власти могли лишь смиренно взирать на чинимые высокородным отпрыском безобразия и время от времени посылать донесения, усиленные свидетельскими показаниями, в Шираз. Справедливости ради отмечу, что мой друг исправно возмещал все убытки, понесённые его невольными жертвами.

– … Увы, как ни скорбел я, но пришлось направить стопы свои на юг. Там я узнал от отца, желавшего ввести мою жизнь в праведное русло, что пора мне совершить хадж. В ту пору как раз собирали караван в Мекку с дарами.

Однако всё в руках Аллаха! Лишь только достигли мы Хузистана, как нас догоняет скороход. Из присланного письма выяснилось, что в результате интриг отец мой впал в немилость. Поэтому мне настоятельно рекомендовалось пару лет провести подальше от шахских владений.

Что ж, я посоветовался с приятелями и решил, что святошей становиться ещё рано, а раз уж выпал такой случай, то надо и халифат посмотреть, и самому поразмяться. Так вот и вышло, что, повинуясь ветру странствий, мой скакун повернул на закат…

– …Фархад, друг мой! Как велики деяния Аллаха! Я посетил воистину волшебный город – Багдад. Чтобы описать все тамошние чудеса, мне не хватит и жизни! Странствуя, я побывал в таких местах, где верблюдов кормят финиками и апельсинами круглый год. Где можно скакать через финиковую рощу целый день, и то не достигнешь края! И встречал таких людей, коим не ведом вкус воды, ибо всю свою жизнь пили они либо верблюжье молоко, либо верблюжью кровь! Целый год я странствовал по Египту! Я побывал на родине пророка Исы! Но сегодня мы празднуем моё возвращение. Поэтому рассказы свои я отложу на более позднее время, а сейчас…

Тут Али приподнялся на ложе и хлопнул в ладоши. За спиной послышалось какое-то движение. Я обернулся и не поверил глазам.

Передо мной, словно прямиком из мусульманского рая, возникли две девы неземной красоты. С их появлением в воздухе завитал аромат жасмина и галиё. В шальварах и тончайших газовых накидках, не скрывавших, но лишь подчёркивавших их обаяние и прелесть, они с улыбкой поклонились нам. И сердце моё забилось, как куропатка в силках, сражённое столь восхитительным видением.

– Не правда ли, настоящие гурии? – обратился ко мне Али. – Я их купил в Багдаде на обратном пути. Даже не спрашивай, во сколько они мне обошлись. Ромейку я оставлю себе, а вот тюрчаночку приобрёл специально для тебя. Это подарок.

Я попробовал отказаться, но Али не стал ничего слушать:

– А вспомни, как мы с тобой познакомились?

***

Как я мог такое забыть? Тогда мы играли в чоуганбази. Я собрал команду земляков, выходцев из Дейлема, для встречи с арабами. Конечно, арабы, как всем известно, прирождённые наездники, но и мы, горцы, лошадей не только на картинках видели. Желание победить усиливалось ещё и тем, что проигравшие, по договорённости, должны были отдать победителям своих скакунов.

Игра началась, и я поневоле обратил внимание на предводителя соперников. Казалось, что он и его жеребец составляют одно целое. Ни разу за игру наездник не воспользовался камчой, не поддал каблуками в конские бока, но и конь не подвёл седока – всегда устремляясь в ту часть поля, куда через мгновение полетит шар. Помню, ещё даже мысль мелькнула, что очень уж эта пара похожа на легендарных полулюдей-полуконей из ромейских сказок.

Впрочем, арабы, хоть и показывали чудеса джигитовки, но с клюшками управлялись слабовато, поэтому победа досталась нам, и я уже вожделенно прикидывал, какую сбрую купить для столь ценной добычи, но тут приметил, как прощается всадник с конём. Он что-то шептал ему на ухо, лаская гриву, а вороной скакун задумчиво кивал головой, словно понимая слова хозяина, и лишь иногда укоризненно фыркал, бросая на меня косой взгляд. И тогда я совершил поступок, за который меня потом корили многие, но о котором не пришлось пожалеть.

Я принял поводья из рук араба и тут же отдал обратно, произнеся следующее:

– Мне хватит победы!

Тогда-то мы и стали друзьями…

А теперь выходит, что Али решил-таки отблагодарить меня за тот случай.

***

Я усадил прелестницу рядом с собой и, предложив ей чашу вина, спросил по-арабски:

– Откуда ты родом, прекрасный цветок?

К моему немалому удивлению, она ответила на хорошем фарси:

– Мой отец водил наше племя в низовьях великой реки Итиль! Но когда мне было десять лет, на нас напали печенеги. Их было слишком много… Мне повезло, печенеги перепродали меня купцам. Так я попала в Самарканд. Во дворце меня приметили и стали учить игре на разных инструментах, а также пению и разговорам на темы, приятные мужчинам. А когда мне исполнилось пятнадцать, меня отправили в Багдад – как подарок халифу. Только там меня почему-то не взяли в гарем, а снова выставили на продажу…

– Нет, ты представляешь? – вмешался Али. – Отказаться от таких бесподобных красавиц?! Или в гаремных евнухов багдадского халифа Иблис вселился, или это произошло по воле Аллаха. Чтобы я мог встретить Лейлу. Знаешь, а я ещё в дороге поклялся: как только родит мне сына, женюсь!

– Как скажете, господин, – потупив глаза, тихо молвила ромейка.

– За это стоит выпить, – предложил я, и повернулся к своей тюрчанке: – А как бы ты хотела, чтобы я звал тебя?

– Айшат, мой господин, – ответила она. – Я уже привыкла к этому имени.

Лейла и Айшат привнесли в наш пир живительную струю. Мы с Али, словно павлины, тут же распустили хвосты остроумия и веселья. Айшат очень неплохо пела, подыгрывая себе на чанге, а Лейла исполнила такой танец, что рассудок покинул меня, исчезнув словно лёгкий туман в горах под лучами солнца…

***

… Меня поймал ужасный дэв. Он был такой высокий, что задевал головой облака. Он был такой волосатый, что ветер запутался в его шерсти. А из его рта торчали такие клыки, что слоновьи бивни рядом с ними показались бы зубочистками.

И вот это порождение Ахримана схватило меня, кинуло в свою мерзкую пасть и принялось медленно жевать. Мне стало очень больно и обидно. Не так хотел закончить я свой жизненный путь…

– Господин, а господин! Вам очень плохо?

Девичий голосок раздался поблизости от меня. Интересно бы знать – кому он принадлежит?

Я с трудом размежил веки и попытался оглядеться. Меня окружала привычная обстановка спальни и это успокаивало. Но вот прекрасная дева, что сидела рядом на полу, была совершенно незнакома.

Тогда я вновь закрыл глаза и попытался проделать несколько дыхательных упражнений, что рекомендовал исполнить в подобной ситуации мой учитель Умар Гиясаддин. Солнечный луч не сдвинулся ещё и на два пальца по стене, как мне стало легче.

Вторая попытка обозреть мир получилась уже более осмысленной. Причём дева никуда не исчезла, а продолжала восседать на моём любимом ковре, рассеянно теребя изящными пальчиками длинный локон чёрных волос. В её больших глазах, задумчиво устремлённых в призрачные дали, притаилась печаль. Мне показалось, что она несколько перестаралась с сурьмой, подводя веки, но в женских уловках я, откровенно говоря, не очень силён.

– Кто ты, незнакомка? – попытался я выдавить из себя учтивость, впрочем, оставаясь в лежачем положении: – Какими ветрами занесло тебя в мой дом?

Дева встрепенулась и бросила на меня недоумевающий взгляд:

– О, господин! Вы совсем ничего не помните? Меня зовут Айшат.

Ммм, что-то забрезжило на горизонтах моей памяти, но очень смутно. Я отрицательно потряс головой, тогда дева по имени Айшат, отчего-то грустно вздохнув, продолжила:

– Этой ночью вы встречались со своим другом, моим бывшим господином. Он подарил меня вам. Так что теперь я ваша.

Вот! В голове моей что-то щёлкнуло, и я стал припоминать вчерашний вечер.

– Ясно. А почему ты так грустно вздыхаешь? Жалеешь, что переменила хозяина?

– Нет, что вы! – испугалась Айшат и, зардевшись, добавила: – Вы мне очень понравились… И покорно прошу простить меня. Я больше не буду вздыхать.

Я только отмахнулся:

– Пустяки! Прощаю. Ты лучше расскажи, я вчера ночью много выпил?

– Не могу судить много или нет, только вы, сразу после того как вторая стража сменила первую, встали и потребовали, чтобы вам подали набиз. Дескать, вы покажете мусульманину, как умеют пить горцы.

Ох, как мне стало нехорошо. Перейти в разгар пира с обычного вина на крепчайший напиток? В голове моей сразу же зазвучал тревожный гонг. Водилась за мной одна черта – выпив с полкувшина вина, я начинал вспоминать воителей и царей прошлых времён и их деяния. Особенно мне не давала покоя загадка нынешнего местонахождения волшебной чаши Джамшида, через которую её владелец мог наблюдать за всем, что творилось в мире. Чаша эта, будучи утраченной ещё в правление Кей-Хосрова, навечно поселилась в моей памяти. И уже неоднократно бывало, что во имя её я рвался на подвиги.

– Айшат, а скажи мне, не упоминал ли я чашу Джамшида?

– Да, господин! Через некоторое время вы стали укорять своего друга тем, что он вместо поисков перстня Сулеймана ибн Дауда, дарующего могущество, или всевидящей чаши Джамшида, бесцельно скитался, прожигая деньги и время.

– А ещё что я говорил?

– Вы, господин, сказали, что если бы и отправились в путешествие, то уж за чем-нибудь нужным – пусть не за чашей, так хотя бы за живой водой!

– А дальше что было? – продолжил я расспрос.

– Тогда ваш друг сказал, что вы так разнежились в Эсфахане, что никуда не поедете, тем более за тем, чего нет по воле Аллаха. Тогда вы, господин, сказали, что много он чего понимает в жизни, чтобы отрицать возможное. А потом предложили побиться об заклад. При этом тут же составили бумагу и позвали офицера ночной стражи в свидетели.

Мне стало плохо, но следовало испить чашу яда до конца:

– И где эта бумага?

– В чёрной шкатулке, господин.

На ватных руках я дополз до угла, где хранилась лакированная красно-чёрная шкатулка с иероглифическими письменами и открыл её. Поверх старых папирусов горделиво красовался новенький свиток. Я развернул его и, прочитав, понял, что худший враг человека – это он сам.

Чересчур старательной вязью (как всегда у меня бывает во время обильных возлияний) были расписаны предмет спора и размеры заклада. Я обязался в течение месяца выехать на поиски живой воды. Кроме того, на эти поиски мне отводилось не более двух лет (почему именно двух? совершенно не помню). Если я эту воду нахожу, или что-нибудь не менее редкостное, то Али оплачивает мне все мои издержки в десятикратном размере, а если поиски не увенчаются успехом, то половина моего имущества отходит к нему.

Да уж, не иначе как моим языком овладел вчера Друга, дух злословия и лжи. И даже нравоучительные рубаи, запечатлённые на чашах по желанию Али, не помогли перебороть невоздержанность.

Однако после омовения и приятной взору и желудку утренней трапезы, настроение моё несколько улучшилось. В конце концов, ну что произошло? Ровным счётом ничего. До Страшного суда ещё далеко, о новом Великом потопе никто не пророчествует. Что это я так разнервничался? Наоборот, все складывается как нельзя лучше. Мне как раз представилась превосходная возможность совершить подвиг.

Видимо это сытая, равнинная жизнь меня так разнежила. Как-то незаметно всего за несколько лет я стал настоящим горожанином. Без горячей ванны утром и вечером уже и день провести немыслимо, на базаре как женщина стал благовония покупать. Уж коли есть – так только с серебряных блюд, да не руками, а палочками, или ложками. А одежда? Конечно, не спорю, для равнины может и хорошо наряжаться в шелка. Только не по обычаям это, чтобы дедовскую одежду на иную менять.

А ведь что настоящему мужчине нужно? Конь-огонь, да меч в ножнах, а остальное приложится. Спокойная жизнь – это удел старцев. А так – поеду, развеюсь. Эх, знать бы ещё куда ехать? Поэтому я решил в самом ближайшем времени навестить своего учителя, спросить совета. Но тут прибежал гонец от Али и я, вместо того чтобы припасть к колодезю мудрости, направился к другу, предпочтя иные сосуды с иным содержимым. Там я застал ещё десятерых приятелей и знакомых, собравшихся послушать о Египте и прочих удивительных местах.

Али, вдохновлённый нашим почтительным вниманием и фиалом отличного вина, поёрзав, поудобнее устроился на лежанке и начал повествование:

– Это случилось на пятый день хурдада…

***

Лишь через семь дней закончился пир, который закатил для своих друзей Али ибн Масуд. Но минуло ещё три дня, прежде чем я смог направить свои стопы к дому, где жил и изучал кодексы и старинные свитки мобед Умар Гиясаддин.

Мой учитель чурался светской суеты и не желал жить при дворе земных властителей, но от того власть его над миром сущего была лишь более полной. Ведь не зря же к нему ездили со всех семи частей света набраться мудрости маги и учёные, звездочёты и астрологи.

Почтенный Умар достиг в обращении со своим телом невиданных вершин. Однажды я успел досчитать до тысячи, прежде чем он вынырнул на поверхность бассейна. Он засыпал обнажённым на заснеженных горных склонах и просыпался здоровым. Ходить по раскалённым углям для него было забавой. Я ударял его мечом, а он лишь слегка наклонялся, словно старый карагач под сильным ветром.

Но и в других искусствах он был первейшим. Он мог видеть суть не только минералов, но и людей. И как я уже не единожды убеждался, если бы он захотел, то все люди охотно исполняли бы его волю. Только у него не было к этому желания.