Предисловие

Скорбь ‒ одна из самых ярких человеческих эмоций, расцветающая непредсказуемым образом подобно полевой траве на могиле усопшего. Тяжелый аккомпанемент. Скользящая по пятам, чернильно-черная тень. День и ночь, изменившие свой порядок и сакральный смысл. Чувство, почти незаметное, запрятанное настолько глубоко, что окружающие люди могут не догадаться, в какой шторм превращается душа скорбящего человека. Насколько сильно можно перестать ощущать реальность, отказываясь мириться с потерей? Где черта между приемлемым оплакиванием и поступками, граничащими с сумасшествием? Сколько времени нужно, чтобы отпустить умершего человека и смириться с его исчезновением из своей жизни? Что, если пустота, съедающая сердце, настолько всеобъемлюща, что ни один из общественно одобряемых вариантов прощания не сможет облегчить страдания? Что, если для того, чтобы получить шанс поговорить еще раз с близким человеком, нужно заплатить слишком дорогую цену? Разве это может остановить скорбящего? Когда отчаяние становится образом жизни и затмевает все остальные чувства, рушатся миры, границы и материи…

Эта история была настолько выстрадана и пережита, что заслуживает быть рассказанной, как ничто другое.

Пролог

…Вокруг было темно настолько, что казалось, пространство могло поглотить все сущее, выпотрошить наизнанку и истереть материю в прах. По небу волнами низко неслись тяжелые тучи, в которых периодически грохотал гром. Блестели молнии, дотягивающиеся до земли и освещающие проселочную, размытую дорогу и раскачивающиеся из стороны в сторону от сильного ветра желтеющие деревья.

Воздух был свежим и чистым, но ощущение, что это всего лишь затишье перед бурей, становилось все сильнее. Словно вся природа чувствовала что-то зловещее и всеми силами стремилась воспротивиться происходящему и предотвратить это. Она изливала свой бунтарский нрав в каждой капле дождя и неистовствовала в каждом порыве холодного осеннего ветра, который быстро проносился над потемневшей землей, подхватывая желто-красные листья. Они легко подлетали в воздухе, описывая странные фигуры, сталкивались друг с другом и снова ненадолго опускались вниз. Многие из них бессильно падали на землю, некоторые ‒ продолжали свой бессмысленный путь в никуда, а некоторые, сделав несколько замысловатых пируэтов, пролетев еще немного из последних сил, врезались в обшарпанное каменное крыльцо с множеством мелких трещин, ведущее в огромный, мрачный, готический особняк высотой в четыре этажа.

Здание стояло чуть поодаль от дороги, но любой горожанин, въезжая в город, непременно проезжал мимо него. Его остроконечные башни и фасад со сложными узорами были хорошо известны в городе, но, к сожалению, не своей красотой, а тем, что десяток лет назад его владелец скончался, и с тех пор особняк постепенно разрушался и зарастал плющом. За темными, замутненными окнами, покрытыми пылью, которые освещали только редкие всполохи молний, с замысловатыми рамовыми переплетами, казалось, уже давно не было света. Массивная дубовая дверь здания была чуть приоткрыта, но завлекала случайных прохожих скрывающейся за ней темнотой и тишиной.

На расстоянии в несколько сот метров от особняка не было ни души, и лишь одинокая повозка возле дома с впряженной в нее вороной лошадью намекала на то, что где-то поблизости все же должны быть люди. Лошадь иногда нервно дергала головой и косилась на выделяющийся в наступающей темноте дом, словно ожидала, что от туда появится что-то невообразимое, но ничего не происходило, и она продолжала мокнуть под дождем, выдыхая пар из ноздрей. Она иногда рыла копытами землю и как будто бы пыталась отступить назад, но крепко держащая ее сбруя не позволяла ей этого сделать.

В какой-то момент снова блеснула молния, выхватив возле заднего колеса повозки, небрежно прислоненную деревянную доску, потемневшую от дождя, с крестом на одной из сторон…

И если заблудшему путнику все же не посчастливилось бы заглянуть за тяжелую дверь, то у него бы перехватило дыхание от душного, затхлого, пыльного воздуха. И всего несколько минут хватило бы, чтобы распознать еще один странный, но пока еще едва уловимый запах. Высоко под потолком заброшенного особняка мрачно высились люстры с огарками свечей, на полу в беспорядке лежала разбросанная поломанная, упутанная паутиной мебель, на практически черных стенах, цвет обоев которых уже был не различим, висели потемневшие портреты давно умерших людей.

Если бы случайный гость поднялся по деревянным, скрипучим лестницам с резными перилами, прошелся по длинным коридорам на верхние этажи, то он попал бы в еще более пыльные и темные комнаты с почерневшими от грязи диванами и постельным бельем, небрежно разброшенным на кроватях.

Казалось, ничто не нарушало гнетущую тишину покинутого всеми особняка. Однако стоило лишь немного напрячь слух, как становились различимы всхлипы, раздающиеся откуда-то из глубин первого этажа, в хаотичной обстановке которого было что-то странное и явно не принадлежащее этому дому. В углу комнаты, на огромном столе, помимо стоявшего на нем подсвечника, тремя свечами слабо освещавшего комнату, россыпью лежали склянки от лекарств: некоторые были пусты, в некоторых можно было разглядеть растворы различных оттенков. Рядом с ними кем-то были брошены скальпели, грязный от земли жгут и ворох кровавых бинтов. Возле стола на полу лежал моток длинных, спутанных тонких проводов.

Просторная гостиная, некогда отличавшаяся своим дорогим убранством, вела к широкому, стены которого были обшиты деревом ценной породы, коридору, разветвляющегося на обе стороны здания. Если бы в особняке было чуть светлее, то на стенах и косяках можно было бы разглядеть отпечатки чьих-то грязных рук, словно кто-то пытался опереться и не дать себе упасть. В левое крыло особняка прямо от входной двери тянулись дорожки смазанных мокрых следов ботинок и чего-то еще, что тащили по полу.

По мере приближения к самой большой комнате на первом этаже в этой части здания, стенания и мольбы становились все отчетливее и громче. Свет от многочисленных свечей, которыми было заставлено все пространство, делали ее чуть более живой, но это не скрашивало того ужаса, что творился прямо посреди нее.

На длинном столе, выдвинутом в спешке в середину комнаты, лежал труп молодого человека, которому на вид было чуть больше двадцати. На нем были черные брюки, перепачканные в земле, белая рубашка, местами намертво прилипшая к телу, пропитавшаяся темно-бордовыми пятнами крови, рукава которой были закатаны по локоть, и черный жилет.

С момента смерти прошло не так много времени, и в нем еще можно было рассмотреть следы былой красоты. На его все быстрее бледневшей с каждым часом коже лица появились маленькие, фиолетовые волдыри возле носа и губ, пока еще едва заметные на фоне множества сине-красных и голубоватых кровоподтеков, особенно сильно проявляющихся в области скул, подбородка и на выступающих из-под воротника рубашки ключицах. На одной из бледно-синих кистей почти полностью отсутствовала кожа, словно ее кто-то снял как перчатку. Посиневшие губы покрылись корками, а из разбитой нижней губы медленно сочилась темно-красная кровь.

Голова человека была наклонена на левую сторону. От левого уголка губ до самой шеи тянулись следы бледно-розовой жидкости, которая протекла до рубашки, намочив ее. Длинная челка, выстриженная клином, небрежно скрывала один из закрытых глаз с заметными фиолетово-зелеными синяками под ними. Вокруг локтя одной из его рук были прикреплены два электрода, а кожа вокруг места, где они крепились, почернела и сморщилась.

Провода от электродов вели вниз, под стол, где стоял генератор для выработки электричества с беспорядочно валявшимися вокруг него пустыми стеклянными пробирками. В комнате, по кругу которой вдоль стен стояли огромные до самого потолка шкафы, полностью забитые уже никому не нужными книгами, сгущался ощутимый запах разложения и крови.

Возле стола, уткнувшись носом в плечо скончавшегося, сотрясаясь в рыданиях, стоял молодой человек в белой рубашке и черных брюках, так же испачканный землей и кровью. Дорожки слез не успевали высыхать на красивом лице, искаженном скорбью и болью. Его правая кровоточащая ладонь, пальцами которой он вцепился в руку усопшего, была наспех перебинтована. Всхлипы молодого человека то стихали, то снова превращались практически в нечеловеческий вой. Иногда он изо всех сил сжимал зубы и даже прикусывал ткань рубашки скончавшегося, но через пару секунд бледные губы снова открывались в немом крике, который практически тут же превращался в отчаянные стенания.

Через какое-то время он чуть успокоился и нашел в себе силы снова посмотреть на лицо человека, лежащего перед ним. Теплая, живая рука прикоснулась к черным волосам и стала заботливо поглаживать труп по голове. Карие глаза, которые периодически закрывали длинные каштановые волосы, зажмурились, а губы изогнулись в очередных рыданиях. Человек, захлебнувшись от стона, прикоснулся своим лбом лба усопшего, крепче сжав своей рукой мертвенно-холодную руку.

‒ Все… Все закончилось… ‒ еле слышно прошептал он, почти касаясь губами щеки трупа.

Молодой человек с трудом выпрямился, не отрывая взгляда от скончавшегося и сомкнув свои пальцы на пальцах руки человека, чья смерть отняла жизнь у него самого. Дыхание его стало ровным и более спокойным, но вид его был измученным и усталым. Сонные и опухшие от слез глаза закрывались.

Скорбящий пошатнулся и острым носом туфли случайно отпихнул одну из брошенных на пол склянок. Он слепо уставился в пол, чуть покачиваясь. Мысли нелепо плескались в голове, как несколько часов назад плескался соляной раствор вперемешку с несколькими другими лекарствами, который он пытался влить в рот своему умершему другу, и который упрямо проливался на стол и белую рубашку.

Воспаленное сознание отказывалось принимать реальность, в которой молодой человек оказался, и искало любой даже самый безумный способ все исправить и вернуть на свои места. В памяти промелькнули чьи-то похороны в солнечном свете яркого дня, на которых он что-то кричал, а чьи-то сильные руки куда-то его тащили. Кто-то успокаивал его, говорил какие-то слова утешения и соболезнования. Кто-то звал его по имени… А он сам называл совсем другое имя… Снова и снова…

Шатен помотал головой из стороны в сторону, закрыв глаза и пытаясь прогнать наваждение, и впервые за долгое время он, глубоко вдохнув, ощутил запах… Пустой желудок, который не знал еды уже почти четыре дня, сжался и попытался вытолкнуть свое скудное содержимое наружу. Молодой человек, подавляя рвотный позыв, зажал себе рот рукой. Карие глаза, наконец, распахнулись, и тяжесть всего сотворенного за этот вечер и долгую ночь обрушились на него всем своим весом. Глаза снова наполнялись слезами, пока легкие против его воли вдыхали смесь гниения и пыли. Через несколько мгновений взяв себя в руки, шатен снова приблизился к трупу и прошептал:

‒ Все закончилось. Все закончилось, Лиам…