Они не говорили об этом. Их взгляд не задерживался на разрушенных зданиях, которые остались от беды, постигшей Иерусалим и называемой «то, что случилось». Люди продолжали работать, учиться, воспитывать детей, танцевали, сходясь на вечеринках, смеялись. Но иногда, погруженный в собственные мысли или беседу с приятелем, кто-нибудь из них будто пробуждался ото сна и вдруг оглядывался в растерянности и боли.

Андрей, приехавший сюда из Питера два года назад, не сразу оценил этот стоицизм, потому что евреи нередко раздражали его какой-то вымученной спесью, гордыней своей униженности. Сенька, конечно, не в счет. Да и в Юдит он не находил этого – Юдит, чье имя на его родине вызвало бы усмешку, здесь звучало по-другому.

Она и была другой и отпечаталась в нем сразу и навсегда, подобно телам в застывшей лаве Везувия, среди которых его особенно поразили очертания женщины, словно спящей под серым одеялом магмы.

Он отправился в Италию со своими однокурсниками по настоянию профессора, считавшего, что будущим археологам необходимо увидеть это собственными глазами. Потерянно обходили они колонны, уже ничего не подпиравшие, и обожженные огнем камни, представляя гибель Помпеи по знаменитому полотну, но без брюловской помпезности, вспышку страшного гнева, уничтожившую город, два города – как некогда Содом и Гоморру. Тут угадывался единый стиль, нет, не Юпитера, снисходительного к Нерону и Калигуле, а Его, невидимого, не забывающего зла и брезгливого к разврату. «Старик не выносил этого». Так сказал их гид, свирепо покусывая бороду, высокий и худой, в длинном пальто, похожем на сутану.

Андрей вспомнил эти слова потом, в Иерусалиме, где он очищал от обломков церковь, рухнувшую, когда «это случилось». Он повторил их Юдит, и она сдержанно улыбнулась. Андрей не мог смотреть на нее, чтобы тут же физически не ощутить ее губы, грудь, бедра, сопротивлявшиеся не только его рукам, но и одному начальному взгляду. Эта постоянная борьба измучила, истощила вконец Андрея. Вот когда он наткнулся на стену трехтысячелетнего аскетизма, где не часто и не без труда открывал желанную брешь.

Глядя с Масличной горы на развалины, которые еще лежали между вновь возведенными зданиями, он сказал:

– История повторяется, правда?

Юдит, казалось, не слышала его. Она сразу уходила в себя, как каждый из ее соотечественников, если кто-нибудь вспоминал тот день.

Они не говорили об этом.

Глава первая

Перед уходом Георгий Аполлинарьевич не мог отказать себе в удовольствии еще раз взглянуть на «Богородицу» – четырнадцатый век, школа Феофана Грека.

– Знаете, Андрей, я не перестаю удивляться тому, что из всех вещей, обнаруженных нами между упавших балок, камней, штукатурки – только она совершенно не пострадала. Может быть, верующим дано понять это, но не мне.

Профессор задумался на мгновение.

– Какое обаяние, наверное, исходило от Марии из Назарета, если родив внебрачного сына, она не утратила целомудрия во мнении людей тогда и через много веков, когда художник писал ее в далекой отсюда России.

– Отличная мысль! – отметил Владимир тихо, но так, чтобы профессор услышал.

– Да, – подмигнув, согласился Саша.

– Нужно бы это записать, – сказал Иван Тине и слегка ущипнул ее, чтобы она не засмеялась.

Лысина Георгия Аполлинарьевича, который по-детски любил комплименты, сияла под солнечными лучами, проникавшими сверху через огромную дыру – все, что осталось от высокого, в цветных витражах купола.

– Ну, на сегодня хватит, – профессор пропустил своих коллег вперед и стал закрывать тяжелую кованую дверь.

– У нас посетители! – объявил Андрей.

Действительно, двое любопытных осматривали рухнувшую стену церкви там, где ее обломки смешались с развалинами соседнего здания.

– Чем могу служить? – сухо спросил Георгий Аполлинарьевич, не терпевший посторонних.

Гости подошли ближе.

– Рав Бар Селла, – представил своего спутника низенький юркий человек.

Тот поклонился. Шляпа, крахмальная белизна рубашки, черное пальто, одетое в августовскую жару – удивляло не это, а его звание – раввин, хотя он был немногим старше Андрея – лет двадцати восьми.

Бар Селла постарался как можно мягче объяснить цель своего визита. Его иврит со сложными, круглыми периодами мало напоминал язык, слышанный Георгием Аполлинарьевичем повседневно. Поэтому он рассеянно кивал большой лысой головой, пока Андрей не вмешался, сказав, что дело серьезно. Речь шла о запрете производить раскопки там, где под руинами могут лежать останки людей – с тех пор, как «это случилось».

– Ну, знаете, – начал сердиться профессор, – нас не раз останавливали по тем или иным причинам, и на продолжительное время, – Андрей тщательно переводил. – Я не помню, чтобы мы работали полгода без очередного распоряжения властей прекратить это. А потом, после нашего протеста – все кончалось миром.

– К сожалению, возникли новые обстоятельства, – сказал раввин.

Георгия Аполлинарьевича это не убедило. Он уже встречался с подобными обстоятельствами и никогда не отступал. В трудные минуты – на Тибете или возле египетских пирамид – профессор говорил своим зычным голосом, что Шлиману приходилось втрое тяжелее, чем Приаму (ударение делалось на Трое). Но здесь, среди камней иерусалимской церкви, ему не удалось взбодрить окружавших его коллег. Усталые, еще со следами песка и глины на руках, они тоже не скрывали своего возмущения словами Бар Селлы. Только Тина, единственная женщина в группе, оценила тонкую одухотворенность физиономии гостя, завершавшуюся смоляной бородкой, и то, что ни капли пота не было на его темном лбу и породистом, чуть надменном носу. Да и Андрей за два года пребывания в этой стране не встречал раввинов такого типа. Может быть, их тайно выращивали для Третьего храма, что встанет когда-нибудь на месте уничтоженного Титом?

– Вам будет послано письменное уведомление, – сказал помощник, и оба пошли к стоящей невдалеке машине.

– Я так дела не оставлю! – негодовал Георгий Аполлинарьевич. – Немедленно подам в суд! Передайте им это, Андрей!

Тот, шагая рядом с раввином, перевел, добавив от себя:

– Нуткаф, наткиф!

Рав был приятно поражен. Служба в официальном ведомстве не сделала его чиновником:

– Хорошо и вовремя сказано!

– Спасибо.

Израильтяне часто хвалили иврит Андрея, не слишком радуя его, потому что за этим пряталось удивление оттого, что русский способен постичь их язык.

Раввин направился к большому черному автомобилю, но что-то заставило его оглянуться.

– Юдит! – прошептал он одними губами, увидев среди прохожих девушку в длинном сером платье.

Он еще не привык к своему сану и не всегда мог совладать с собой. Его фигура как бы раздвоилась, представляя фантастический образ человека, стремящегося вперед и в то же время замершего на месте. Их разделяли всего несколько метров, но Бар Селла не поспешил к ней. Андрей понял: раввину нельзя подойти к одинокой женщине и даже смотреть на нее, однако последнее оказалось выше его сил.

Бар Селла улыбнулся, она смущенно кивнула.

Лицо Юдит было скрыто от Андрея, но он сразу догадался, что они знакомы – по их жестам, взволнованным и, очевидно, понятным друг другу. Наконец шум мотора вернул молодого раввина к действительности, он сел рядом с помощником, стараясь принять достойный вид, но по-прежнему не отрывая глаз от Юдит.

Внезапно все в Андрее восстало против этой идиллии: собственное его одиночество, тоска по далекому дому, сознание своей никчемности. На мгновение, когда девушка глянула вслед отъезжающей машине, взгляды ее и Андрея встретились, и у него перехватило дыхание. Все вокруг застлала мутная пелена, голова кружилась – что-то похожее он испытал однажды в Негеве, застигнутый горячей песчаной бурей. Наверное, и теперь причина была в хамсине, усталости, да и сегодняшней дурной вести – о незнакомой девушке он не подумал, как раньше не часто размышлял о прежних своих подругах. Старшеклассниц в школе, а позже студенток неодолимо притягивал взгляд его серых глаз, мягкий и как-то ласково рассеянный, и сильное тело, будто гальванизированное искрами серебристых волосков, и Андрей пользовался этим вниманием, не проявляя особой инициативы. Никогда не испытал он безумной лихорадки влюбленности, подобно сытому человеку, не узнавшему, что такое гложущий изнутри голод…

Опустошенный, Андрей вернулся назад, к церкви, но все, кроме Тины, уже разошлись.

– Ты нездоров? – участливо спросила она и повела его к себе, в небольшую квартирку, которую снимала на другой улице. Тина деловито ходила туда и сюда, накрывая на стол – гибкая, с коротко остриженными льняными волосами, случайная женщина, ставшая для Андрея всем с его ленивого непротивления. Сейчас она исполняла роль матери, встревожено смотрела на него, утешала, предлагая любимую им еду. Но он не мог есть, лег на диван и погрузился в полудрему. Ему казалось, что он еще там, в раскаленной пустыне, дюны предательски осыпались под ногами и колючий песок закрывал землю и небо.

– Пить, – вслух подумал он.

Тина принесла ледяной колы и уже в качестве друга, посвященного в его нехитрые грехи и не раз прощавшего их, предположила:

– Уж не влюблен ли ты?

Эта фраза, как внезапный порыв ветра, разорвала окружавшую его мглу, и тогда необычное лицо девушки, как бы маячившее вдали, приблизилось и заслонило собой все. В нем был сам Восток, но не нынешний, повседневный и серый, а таинственный, красочный, из детства, открытый ему дедом Павлом. Старик любил пересказывать библейские истории, веря каждому слову древней книги, кроме национальной принадлежности ее персонажей. Разве они похожи на евреев? – сердито фыркал он. Родители, со своей стороны, всячески старались развеять религиозную подоплеку дедовских откровений, так что в памяти Андрюши они остались просто увлекательными сказками: вот фанатичный Авраам заносит нож для заклания сына, властный и суровый голос напутствует Моисея из неопалимой купины, волосатый Самсон обрушивает храм на коварных филистимлян, и распятый Иисус воскресает, чтобы спасти людей…

Дед оказался прав. Люди, которых встретил здесь Андрей, будто не имели отношения к тому могучему племени. Их полностью поглощала мелочь ежедневных забот, жалкая междоусобная грызня, корысть и суетливое копошение в лабиринте улиц с навечно оставленным мусором у разрушенных и даже недавно отстроенных домов.

Но она была другой.

Андрей снова увидел ее наивный, еще детский рот и – в неожиданном контрасте – узкие скулы, словно изогнутые под тяжестью черных кристаллов глаз. Лицо ее, золотисто-смуглое, было как-то беспомощно открыто и выражало нетронутую чистоту и ранимость. Андрей не мог бы сказать, красива ли она, но ее неповторимость не вызывала сомнений. Он знал: это единственный экземпляр. Казалось, в ней необъяснимо проросло семя давно угасшей расы, еще не униженной глумлением римлян, изгнанием из Испании и дикой кровью арабов, насиловавших еврейских женщин.

И Андрей потянулся к ней из глубины своего одиночества и желания любви, не утоленного женской искушенностью. В нем проснулось то, что дремлет в каждом мужчине – вера в целительную силу девственности, которая одна может наполнить смыслом его душевную пустоту. И в этом, как удивленно сознавал Андрей, не было ничего от вожделения, охватывавшего прежде его тело…

Между тем в Тине взыграла опытная любовница:

– Не грусти, я знаю отличное средство от любой болезни, – быстро проговорила она, обнажая великолепную грудь, но Андрей продолжал отчужденно коситься в сторону. Ему уже было не понятно, как он до сих пор терпел это – тинино единственное решение всех проблем, цветные стеклянные безделушки на этажерке и вышитый сверкающими нитками ковер. Пробормотав несколько слов, он внезапно кинулся к двери.

– Ну и черт с тобой! – донеслось ему вслед…

Так Андрей стал жить двойной жизнью влюбленного. Не отличаясь особой общительностью, он и вовсе затаился в себе. Для других, однако, старался выглядеть прежним – спокойным, уравновешенным, хотя мозг его был напряжен и целенаправлен, как у охотника, идущего по тайному, только им узнаваемому следу.

Будто гуляя, ходил он вдоль улицы, где встретил Юдит, а взгляд зорко изучал каждого, кто попадал в поле его зрения. Слонялся по ближайшим бульварам и площадям, и однажды, скрывая усмешку, смешался с толпой у синагоги. «Брожу ли я вдоль улиц шумных, вхожу ль во многолюдный храм», – вспомнилось ему, и он решил, что, возможно, это какой-то знак, пророк все-таки. Волнуясь, вошел внутрь, получил от служки бумажную кипу и кланялся, подобно другим, незримому божеству, исподволь осматривая балкон, где молились женщины – но напрасно, обманул арап, беззлобно съязвил Андрей.

Его мучила бессонница, в полночь он глотал снотворное, чтобы забыться на несколько часов, просыпался, затуманенный, не понимая, снилось ли ему что-то или было наяву, и вдруг увидел ее с раввином, побежал за ними, но это оказались Сенька и Клара, его жена. Тут он вскочил и ахнул, как же он сразу не догадался, ведь Сенька знает все и вся, и немедленно позвонил ему. Ты с ума сошел, возмутился сонный голос, сейчас пять утра. Андрею некогда было извиняться, понимаешь, я остался без работы, как, не может быть, да, явился вылощенный молодой раввин, заявил, что в этом месте раскопки запрещены, я потом видел его с необыкновенной девушкой, а, зевнул Сенька, я их знаю, сердце Андрея сжалось, это Натан Бар Селла и Юдит, она бывает у жены, шьет что-то, Сенька взмолился, слушай, дай еще немного поспать, приходи к нам, поговоришь с Иосифом, он юрист, посоветует что-нибудь насчет ваших раскопок – и положил трубку.

– Юдит, – пробормотал Андрей и повторил на иврите с придыханием, которого нет в русском: – Еhудит.

Он долго лежал, измученный, не в силах сосредоточиться. Заняться было нечем, работы не возобновлялись, во всяком случае, до рассмотрения судом жалобы Георгия Аполлинарьевича. Андрей развернул газету «Маарив», которую читал ежедневно, чтобы совершенствовать свой иврит. Потом встал, побрился, критически осматривая длинные русые волосы с металлическим оттенком и твердо очерченный фамильный подбородок, часто решавший за него, что нужно делать.

Приняв душ, Андрей поехал в гости…

Редкий человек не входил в число сенькиных друзей или знакомых. Андрей подружился с ним в четвертом классе, и тот, уже тогда неугомонный и шумный, зазвал его к себе, в огромную несуразную квартиру, плотно населенную бесчисленным семейством. Отец Андрея, как всегда, снисходительно улыбался, а мачеха пыталась расстроить эту дружбу, убеждая, что нужно держаться своего круга. Но он даже не успел выяснить, нравятся ли ему эти постоянно взволнованные, говорливые люди. Его захватила суета, сотрясавшая старые стены – лихорадочная спешка без видимой причины, крики, бег с тарелкой и ложкой в руках за малышами, не желающими есть, поиски пропавшей вещи в распахнутых шкафах, что завершалось отчаянием: украли, я повешусь, сколько нужно просить закрывать двери на ключ, запах пригоревшей пищи из кухни и беспрерывное поглощение того, что осталось съедобным, всеобщий просмотр фильма по телевизору, реплика с пола: папа, что он делает с тетей, мгновенные ссоры навсегда и слезы, немедленное примирение и смех – и все это сопровождалось упражнениями на скрипке, до-ре-соль, вопил учитель, это же Моцарт, Моцарт!

Здесь жизнь подчинялась строгому закону коловращения: мальчики и девочки, подрастая, обзаводились семьями, зачинали потомство – древние покидали грешную землю, но не раньше, чем появлялся новорожденный. Круг замыкался.

Сенька решил прервать это однообразное движение и уехать в Израиль, но за ним потянулась вся родня – его и жены. Он носился по Питеру, закупая всякую дрянь и соря деньгами, которые текли в его карманы из какой-то полулегальной фирмы…

Через год, когда Андрей приехал в Иерусалим с партией археологов, Сенька почти не изменился, с семейным коловращением тоже все обстояло исправно, хотя иногда возникали проблемы. Вот и сегодня, придя с тайной надеждой встретить Юдит, Андрей немедленно стал участником очередной драмы.

– Ты вовремя, – пробормотал Сенька, чем-то не на шутку расстроенный, и втолкнул его в большую комнату, до невозможности набитую родственниками. – Бабушка Соня, – произнес он дрожащим от тревоги голосом, – смотри, Андрюша здесь, может быть, ты хоть его послушаешь?

– Что случилось? – спросил Андрей.

– Она собралась умирать, – всхлипывая, пояснила Клара, просто глупость, продолжил ее отец, ей всего восемьдесят лет, сообщила мать Сеньки, племянник добавил, только жить и жить, нянчить правнуков, кивнул кто-то, чье имя Андрей не знал, стоящая рядом также безымянная старушка прошамкала, аби гезунт (лишь бы здоровье), остальные присутствующие поддакивали, подобно хору в греческой трагедии, поставленной на сцене Бердичева.

– Как вы себя чувствуете, бабушка Соня? – поинтересовался Андрей.

– Плохо! – бодрым басом отвечала глава клана, седая, но гренадерского сложения. – Моя самая молодая внучка должна родить, значит, пора освобождать место.