Riley Sager

THE LAST TIME I LIED

© Riley Sager, 2018

© Гардт А., перевод, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Посвящается, как обычно, Майку

Вот как все начинается.

Ты просыпаешься от шепота солнечных лучей в кронах деревьях за окном. Лучи блеклые, слабые и сероватые, особенно ближе к кромке стекла. Рассвет покрывает ночь, прячет ее. Но все-таки уже светло, светло настолько, чтобы ты перевернулась и уставилась в стену. На мгновение ты не понимаешь, где находишься. Такое случается после глубокого сна, когда не видишь даже цветных картинок. Временная амнезия. Ты смотришь на тонкие линии, которыми расчерчена обшитая сосной стена, чувствуешь запах костра в собственных волосах и наконец понимаешь, где ты.

В лагере «Соловей».

Ты закрываешь глаза и пытаешься уснуть снова, игнорируя звуки живой природы снаружи. Это диссонанс, в нем нет ни намека на гармонию: ночные животные пытаются отвоевать территорию у дневных. Ты слышишь барабанную дробь, которую издают насекомые, чириканье птиц, одинокий крик гагары, призраком раскатывающийся по поверхности озера.

Шум снаружи временно маскирует тишину внутри. Потом тук-тук-тук дятла по дереву смолкает, оставляя за собой лишь эхо, – и в этот краткий момент ты понимаешь, что внутри никто не издает ни звука. Ты слышишь даже собственное тяжелое, сонное дыхание, чувствуешь, как вздымается и опадает грудь.

Ты осматриваешься и силишься уловить что-нибудь еще. Что-нибудь внутри коттеджа.

Тишина.

Дятел снова принимается долбить, и этот непрерывный набат отвлекает тебя. Ты отворачиваешься от стены и смотришь на коттедж. Пространства мало. Его хватает на две двухъярусные кровати, ночной столик с лампой и четыре ящика для вещей из карии, стоящих неподалеку от двери. Коттедж мал настолько, что ты сразу понимаешь, что внутри нет никого, кроме тебя.

Ты переводишь взгляд на кровати напротив. Верхняя аккуратно заправлена, белье натянуто и разглажено. Нижняя – совсем наоборот. На ней лежит ворох одеял, под ними притаилось что-то объемное.

В неверном свете утра ты смотришь на время. Сейчас пять с небольшим. Осознание того, что до побудки почти час, вызывает прилив паники, который бежит под твоей кожей, раздражая, вызывая нервный зуд.

Ты думаешь о несчастных случаях. Внезапная болезнь. Тревожный звонок из дома. Ты даже пытаешься сказать себе, что девочки собирались в спешке и решили тебя не будить. Или же они пытались, но ничего не получилось. Или же они разбудили тебя, но ты не помнишь.

Ты склоняешься над ящиками у двери. На каждом вырезаны имена обитателей лагеря, когда-то здесь живших. Ты открываешь все, кроме своего. Каждый ящик обит шелком. Каждый до краев заполнен журналами, одеждой и простыми поделками. В двух лежат телефоны, отключенные вот уже несколько дней.

Только одна из них забрала мобильный.

Ты понятия не имеешь, какой из этого сделать вывод.

Ты сразу начинаешь думать про туалет. Логично предположить, что девочки пошли именно туда. Кедровое прямоугольное здание с душевыми спряталось за коттеджами, оно стоит почти у самого леса. Возможно, кому-то из них понадобилось воспользоваться ванной, а остальные последовали за ней. Такое уже случалось. Ты принимала участие в похожих походах: вы кучковались и брели по тропинке, залитой светом единственного на четверых фонарика.

Однако заправленная кровать говорит о том, что уход был спланирован. Они собрались куда-то далеко. Или того хуже – даже не ночевали в коттедже.

Ты все равно открываешь дверь и, нервничая, выходишь наружу. Утро серое и прохладное, и ты обнимаешь себя за плечи, чтобы хотя бы немного согреться на пути к туалету. Внутри ты проверяешь каждую кабинку и каждый душ. Они пусты. Стены сухие. В раковинах нет воды.

Ты выходишь на улицу и на полпути обратно замираешь, наклоняешь голову, пытаешься услышать девочек среди всего этого гудения и чириканья, среди плеска воды в озере в пятидесяти метрах отсюда.

Пустота.

Лагерь молчит.

На твои плечи давит одиночество. Ты вдруг задаешься вопросом, не уехал ли весь лагерь. Тебя могли забыть. Ты думаешь о самых ужасных вариантах развития событий. Люди покидают дома в спешке и тревоге, а ты спишь и ни о чем не знаешь.

Ты возвращаешься к коттеджам и кружишь среди них, прислушиваешься, чтобы понять, есть ли кто внутри. Их двадцать, они плотно заставили небольшую прогалину, на которой вырубили лес. Ты бродишь рядом, прекрасно понимая, что выглядишь просто смешно. На тебе только тонкая майка на бретелях и шорты, а к босым ногам прилипли грязь и сосновые иголки.

Каждый коттедж назван в честь дерева. Твой носит имя «Кизил». Рядом стоит «Клен». Ты читаешь названия и думаешь, куда же могли забрести девочки. Возможно, они решили у кого-то переночевать? Ты подглядываешь в окна, открываешь незапертые двери, внимательно рассматриваешь двухъярусные кровати со спящими девчонками: не забрался ли внутрь гость? В коттедже под названием «Голубая ель» ты случайно будишь одну девочку. Она вскакивает на нижней кровати и едва не кричит в голос.

– Извини, – шепчешь ты, закрывая дверь. – Извини, извини.

Ты пробираешься на другую сторону лагеря. Там обычно что-то происходит от рассвета и до сумерек. Сейчас, впрочем, рассвет не вступил в свои права и лишь розовеет тонкой полоской на горизонте. Единственное движение здесь – твои шаги по направлению к крепкой, приземистой столовой. Примерно через час воздух наполнится запахами кофе и жареного бекона. Но сейчас здесь свежо и тихо.

Ты пробуешь дверь. Она заперта.

Ты прижимаешь лицо к окну и видишь темную комнату. Стулья все еще стоят поверх длинных столов.

То же самое ждет тебя и в здании, где проводятся уроки ремесла.

Заперто.

Темно.

Через окно ты видишь полукруг мольбертов. На них незаконченные картины со вчерашнего урока. Ты работала над натюрмортом: ваза с полевыми цветами и миска с апельсинами. Теперь тебе кажется, что урок так и не продолжится, цветы останутся незавершенными, а в миске не появится фруктов.

Ты пятишься от здания, оборачиваешься и думаешь, что делать дальше. Справа – дорога, засыпанная гравием, по которой можно выбраться из лагеря и попасть через лес на шоссе. Ты бредешь в другую сторону, вглубь, где стоит монструозное деревянное здание – в самом конце закругляющейся дороги.

Это Особняк.

Ты и не рассчитываешь найти девочек там.

Особняк – это здание, в котором неуклюже смешались все стили. Он больше похож на поместье, чем на коттедж, и постоянно напоминает прочим обитателям лагеря о том, как убоги их собственные домики. Сейчас тут тихо и темно. Разгорающийся позади рассвет скрывает переднюю часть здания в тени. Ты почти не видишь витражные окна, фундамент из щебня и красную дверь.

Часть тебя хочет подбежать к ней и молотить до тех пор, пока Френни не ответит. Она должна знать, что девочки пропали. Она директор лагеря, в конце концов. Девочки – ее ответственность.

Ты остаешься на месте, потому что возможно, ты ошиблась. Возможно, ты не заметила самого очевидного объяснения. Возможно, девочки где-то прячутся, затеяв игру. Кроме того, ты собираешься ничего не говорить Френни до последнего.

Однажды ты ее уже разочаровала. Повторять не хочется.

Ты уже готова вернуться в заброшенный «Кизил», но вдруг замечаешь что-то позади Особняка. Это полоска рыжего света за лужайкой, расположенной на склоне.

Полуночное озеро отражает небо.

«Пожалуйста, будьте там. Пускай с вами все хорошо. Пускай я вас найду», – думаешь ты.

Девочек там, конечно, нет. Да и зачем им там быть? Ни одной рациональной причины. Ты думаешь, что тебе снится кошмар. Самый худший ночной кошмар, из-за которого ночью боишься сомкнуть глаза. Отличие одно – все происходит наяву.

Может быть, именно поэтому ты не останавливаешься, достигнув кромки воды. Ты идешь дальше, заходишь в воду, чувствуя под ногами гладкие камни. Вода доходит до щиколоток. Ты дрожишь – то ли от холода, то ли от страха. Он держит тебя за горло с тех пор, как ты впервые посмотрела на часы.

Ты крутишься вокруг своей оси, осматривая окрестности. Сзади стоит Особняк. Эта сторона освещена солнцем, и окна светятся розовым. Озеро простирается по обе стороны от тебя. Каменистое побережье с гнущимися на ветру деревьями кажется бесконечным. Ты смотришь назад, на огромный массив. Вода подобна поверхности зеркала. Она отражает медленно плывущие облака и кусочек неба с гаснущими звездами. Озеро глубокое, несмотря на засуху. Впрочем, вода все-таки ушла, обнажив полосу гальки на берегу шириной в полметра, уже высохшую на солнце.

Рассвет позволяет тебе вглядеться в противоположный берег. Там по-прежнему темно и туманно. Лагерь, озеро, окружающий лес, – все это принадлежит семье Френни вот уже несколько поколений. Частная собственность.

Так много воды. Так много земли.

Так много мест, где легко пропасть.

Девочки могут быть где угодно. Ты приходишь к подобному заключению, стоя в воде и дрожа от холода. Они где-то там. Их можно искать сутками. Неделями. Возможно, их вообще никогда не найдут.

Сама мысль просто ужасна, но ты не можешь думать ни о чем другом. Ты представляешь, как они бредут по густой чаще, не зная направления, гадая, правда ли мох растет на северной стороне деревьев. Ты видишь их – голодных, напуганных, дрожащих. Видишь, что они под водой, опускаются в ил и не могут всплыть на поверхность.

Ты думаешь обо всем этом и начинаешь кричать.

Часть первая. Две правды

1

Я рисую девочек в одном и том же порядке.

Сначала Вивиан.

Потом Натали.

Эллисон идет последней. Несмотря на тот факт, что она вышла из коттеджа первой, а значит, формально исчезла тоже первой.

Картины обычно получаются большими, даже огромными. Размером с дверь амбара, шутит Рэндалл. Но девочки на них маленькие. Крошечные отметки на огромном тревожном полотне.

Они всегда приходят на втором этапе. Сначала я пишу землю и небо, используя оттенки с подходящими мрачными названиями кроваво-красный, аспидно-черный, свинцовый.

И конечно, кобальт. На моих картинах всегда есть место ночи.

А потом появляются девочки. Иногда они стоят вместе, иногда разбредаются по разным концам картины. Они одеты в белые платья, края которых всегда развеваются, будто девочки спасаются бегством. Они повернуты спиной к зрителю, так что мы видим только волосы, летящие, словно облако. Если я все-таки решаю написать лица, я едва набрасываю их профили, касаясь полотна одним росчерком.

Затем настает черед леса. Я наношу краску шпателем широкими, огромными мазками. Весь процесс занимает несколько дней. Иногда я пишу неделями, и мне становится дурно от запаха. Я использую много краски, накладываю слой за слоем, и картина обретает объем.

Я слышала, как Рэндалл хвастается потенциальным покупателям, мол, она пишет как Ван Гог, толщина слоев краски – два с половиной сантиметра. Я предпочитаю думать, что просто люблю изображать природу и поэтому не могу позволить себе создавать гладкие полотна. В лесу такого не бывает. Здесь валяются щепки коры. Тут – поросль мха на камнях. Землю укрывает слой листьев, которого хватило бы на две осени сразу. Именно это я пытаюсь написать, царапая, создавая неровности, выводя круги.

Я добавляю новые и новые мазки, и каждая картина размером в стену постепенно поддается темному лесу моего воображения. Лес густ. Туда нельзя ходить. Там опасно. Деревья нависают, они темные и выглядят угрожающе. Лианы не вьются, а скручиваются в пружины, превращаются в удавки. Понизу все заросло кустарником. За листвой не видно неба.

Я пишу до тех пор, пока на холсте не заканчивается место. Девочек к тому времени поглощает лес, и теперь они похоронены среди деревьев, лиан и листьев, они незаметны. И тогда я понимаю, что картина закончена, и ставлю подпись рукоятью кисти в правом нижнем углу.

Эмма Дэвис.

Это имя в таком же написании (его едва можно прочесть) теперь украшает стену галереи, приветствуя новых посетителей. Те проходят сквозь неуклюжие раздвижные ворота бывшего склада в районе Митпэкинг. Остальные стены завешаны картинами. Моими картинами. Их двадцать семь.

А это моя первая выставка.

Организуя вечеринку по случаю открытия, Рэндалл выложился на все сто. Он превратил здание в подобие городского леса. Стены цвета ржавчины, по залу расставлены срубленные в Нью-Джерси березовые стволы. На заднем плане едва слышна легкая электронная музыка. Освещение заставляет думать, что на дворе октябрь, хотя до Дня святого Патрика всего неделя, а на улице слякоть.

Галерея набита битком. Рэндалл постарался на славу. Тут есть коллекционеры, критики и обычные зеваки. Они толкаются, споря за место у картины, держат в руках бокалы шампанского и тянутся за канапе с грибами и козьим сыром. Меня уже представили десятку людей, и я мгновенно забыла их имена. Это важные люди. Важные настолько, что Рэндалл шепчет мне на ухо, кто они, пока я пожимаю им руки.

– Из «Таймс», – говорит он о даме, с головы до ног одетой в оттенки фиолетового.

О мужчине в безупречно сшитом костюме и красных кроссовках он шепотом произносит лишь одно слово: «Кристис».

– Впечатляет, – произносит мистер Кристис и кривовато мне улыбается. – Смелые полотна.

Его голос звучит удивленно, будто бы женщины на его памяти никогда не работали в смелой манере. А может, его сбил с толку тот факт, что в жизни я никакая не смелая. По сравнению с другими масштабными личностями из мира искусства я – серая мышка. Я не ношу фиолетовые наряды и яркую обувь. Сегодня я одета в маленькое черное платье и черные туфли на низком каблуке. И это по моим меркам очень нарядно. В остальное время я ношу штаны цвета хаки и заляпанные краской футболки. Единственное украшение, которое я ношу, – серебряный браслет с подвесками. Он сопровождает меня повсюду. С него свисают три маленькие птички из крашеного олова.

Однажды я рассказала Рэндаллу, что одеваюсь так просто, чтобы не затмевать свои картины. Я хочу, чтобы сияли они. На самом деле смелость что в характере, что в выборе одежды кажется мне бесполезной.

Вивиан была смелой.

Ей это не помогло. Вивиан исчезла.

Во время знакомства я широко улыбаюсь – так меня научил Рэндалл, – принимаю комплименты и скромно отвергаю вопросы о творческих планах.

Когда Рэндалл заканчивает знакомить меня с людьми, я смешиваюсь с толпой, но призываю себя не оглядываться в поисках заветного красного стикера, сигнализирующего о том, что картина продана. Я стою с бокалом шампанского в углу, и ветка свежесрубленной березы касается моего плеча. Я осматриваюсь, ищу знакомые лица. Их много, и я чувствую прилив благодарности. Странновато, конечно, видеть их в одном месте. Друзья из старшей школы, коллеги из рекламного агентства, художники, родственники, приехавшие на поезде из Коннектикута.

Все они мужчины, за исключением моей кузины.

И это не просто случайность.

Я оживляюсь, когда наконец, стильно опоздав, появляется Марк. Он гордо улыбается, обводя глазами галерею. Обычно он говорит, что ненавидит мир искусства, но вписывается он прекрасно. Он бородат, его волосы разметаны в художественном беспорядке, пиджак в клетку накинут поверх поношенной футболки с Микки-Маусом. Его красные кроссовки заставляют мистера Кристиса нервно курить в сторонке. Проходя сквозь поток людей, Марк хватает бокал шампанского и канапе и сразу начинает задумчиво жевать.

– Сыр спас ситуацию, – говорит он. – А вот грибы чудовищно водянистые.

– Я не пробовала, – отвечаю я. – Слишком волнуюсь.