Если позволено будет пофантазировать, то можно вообразить себе постмодернистский телевизионный сериал «Анна Каренина», в котором по ходу сюжета будут меняться не только исполнители, но и художественные стили.

Можно пойти и дальше.

Сам Лев Толстой непосредственно от своего имени, или устами своих персонажей, любил рассуждать на отвлечённые темы. Почему бы не включить подобные рассуждения в сериал, непосредственно переступая из художественного мира в мир телевизионных, интеллектуальных ток-шоу (постмодернизм так постмодернизм). В этом ток-шоу могли бы участвовать как персонажи романа, так и «гости» из XXI века.

Лицом к лицу XIX и XXI века, одни не знают, что произойдёт в будущем, вторые в нём живут. Разве не любопытно.

А темы могут быть те же, над которыми задумывались в XIX веке, о которых говорят в романе.

Например, права женщин и женское образование (симптоматично, что в романе об этом рассуждают одни мужчины).

В одном из эпизодов романа, мужчины решили быстренько поменять тему, поскольку «в затеянном разговоре о правах женщин были щекотливые при дамах вопросы о неравенстве прав в браке» (!).

И неожиданные слова, казалось бы, легкомысленного Стивы Облонского об Анне:

«Ты, кажется, представляешь себе всякую женщину только самкой, une couveuse (наседкой, фр.), Занята, то непременно детьми. Нет, она прекрасно воспитывает её (дочь). Но про неё не слышно. Она занята, во-первых, тем, что пишет. Уж я вижу, что ты иронически улыбаешься, но напрасно… ты думаешь, что это женщина-автор? Нисколько. Она, прежде всего, женщина с сердцем».

Или другая тема, не потерявшая своей актуальности, в связи с наплывом в Россию наших дней гастарбайтеров^[69].

В романе рассуждают о том, как добиться «обрусения инородцев», а один из персонажей романа предлагает единственный способ: «выводить как можно больше людей». По-видимому, имеет в виду, как резко увеличить рождаемость русских людей. Тот самый случай, было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Или другая тема, мысль Левина: «русский рабочий имеет совершенно особенный от других народов взгляд на землю. И чтобы доказать это положение, он поторопился прибавить, что, по его мнению, этот взгляд русского народа вытекает из сознания им своего признания заселить огромные, незанятые пространства на востоке». Сегодня (19 ноября 2015 года) звучит почти зловещи.

Какая острая может получить дискуссия и «каменные своды», каждый раз, будут соединяться совершенно по-новому.

Кира Найтли в роли Анны Карениной

Обычно в киноверсиях в Анне Карениной подчёркивают её загадочность. Подобный отсвет неземного, инопланетного, можно обнаружить в Анне Карениной не только у Греты Гарбо, но и у Вивьен Лии, у Татьяны Самойловой, может быть, в меньшей степени, у других.

Какой же оказалась Кира Найтли в роли Анны Карениной в фильме Д. Райта?

Долго не мог найти точно эпитета. Обольстительная, обворожительная, изящная? Несомненно, такие характеристики должны были органично вписываться в эстетику «роскошества костюма и жеста».

Земная, привлекательная, эротичная? И это, несомненно, поскольку речь идёт о живом чувстве в мире, застёгнутом на все пуговицы.

Но не покидало ощущение, что всё это как по касательной. Что-то главное ускользало. А потом вдруг осенило: лёгкая.

Вспомнились лосевские (А. Лосев^[70]) характеристики 4-х стихий, которыми он описывает раннюю древнегреческую эстетику.

В данном случае, какая из этих стихий?

Огонь, всесильный, всеистребляющий, которому всё покорно?

Нет, это, скорее, про Кармен из корриды и фламенко^[71].

Земля, тяжесть и осязание, башня и крепость?

Нет, это, скорее, что-то вроде матушки Кураж Бертольда Брехта^[72].

Скорее вода как модификация огня, постоянное перетекание, беспечное и безгорестное.

И ещё воздух, утончённость, легкокрылость и летучесть, вечная радость танца.

И некоторая демоническая стихия, которая есть и в огне, и в воде.

Конечно, не следует буквально воспринимать мои рассуждения о 4-х первостихиях, это всё апелляция к нашему воображению, чтобы попытаться объяснить, что я имею в виду, когда говорю лёгкая.

Как антипод этой лёгкости вспоминаю Анну Каренину знаменитой советской актрисы Аллы Тарасовой^[73].

Доведу до сведения молодых, которым это имя неизвестно, что Алла Тарасова стала знаменитой после того как в 1937 году (год массовых репрессий и в СССР и год моего рождения) в возрасте 39 лет сыграла Анну Каренину. Спектакль прошёл с огромным успехом, на премьере был сам вождь народов, и именно после этого спектакля начался мощный статусный рост актрисы

…нам ещё придётся столкнуться с подобным статусным ростом, только не актрисы, а писателя, после признания первого лица…

Тарасова стала Народной артисткой СССР, Героем социалистического труда, лауреатом пяти Сталинских премий, директором Московского Художественного театра, депутатом Верховного Совета (?!).

Какой бы актрисой не была Тарасова, её Анна Каренина не могла быть лёгкой, только тяжёлой, ведь она должна была обличать ложь и притворство прошлого Российского общества, заклеймённого советской идеологией.

Если довериться древним грекам, считавшим, что Эрос, который дубы сотрясает, сам выбирает своих «клиентов», то вряд ли подобный Эрос выбрал бы Анну Каренину – Аллы Тарасовой.

Слишком тяжёлая, в прямом и переносном смыслах.

С такой Анной Карениной как у Аллы Тарасовой спектакль не мог не быть политизированным.

Кира Найтли легко входила в поэтику фильма Райта, который принципиально не был политизированным. Даже печаль этого фильма была лёгкокрылой, не принося уныния и чувства безысходности.

Что не понравилось русским кинокритикам в «Анне Карениной» Джо Райта?

Русские кинокритики дружно бросились обсуждать фильм Джо Райта. В российских газетах и журналах (с помощью Интернета) насчитал 30 рецензий на фильм Райта. Возможно их много больше.

Пониманию кино учился у русских кинокритиков, и не мне бросать в них камень. И в рецензиях на фильм Райта много точных и даже остроумных наблюдений, хотя не меньше раздражительности и жёлчи. Не вдаваясь в детальный анализ этих рецензий, остановлюсь только на том, что стоит за приятием или неприятием фильма Райта.

Многие критики отождествляют оценку фильма с отношением к русской культуре, и, в целом, отношением ко всему русскому.

Одна из рецензий так и озаглавлена: «О британском фильме «Анна Каренина», показывающем, до какой степени Россия и русские всем надоели». Центральными можно признать следующие строки рецензии: «роман Толстого сделался для Стоппарда и Райта воплощение русского штампа, то есть всего максимально противного и смешного в местной действительности».

Весьма симптоматичны последние строки рецензии: «это не они снимают в жанре кала – это мы в нём живём».

Вся рецензия написана хлёстко, во многом бесшабашно, но, на мой взгляд, легковесно.

Трудно согласиться с тем, что мощным художественным импульсом может обладать то, что «надоело»? Если «надоели», для чего надо было тратить большие деньги, приглашать известного драматурга, знаменитых актёров, изучать русскую историю, шить прекрасные костюмы и т. д., и т. п.?

Оставим эту рецензия и заодно все раздражительные отзывы: «они про нас ничего не знают», «они нас не понимают и никогда не поймут», «мы другие, наш мужчина – другой, наша женщина – другая», и т. п.

Как верно написал один из российских критиков «пора перестать кричать и сделать последний шаг: перерубить существующую в нашем сознании школьную связку между литературными произведениями, написанными в XIX веке на русском языке, и государством, которое называется сейчас Российской Федерацией. Это решило бы сразу две крупные проблемы: заставило бы пишущих изобретать новый язык для описания реальности, позволило бы читающим увидеть в Толстом просто писателя. Такого же, как Чарльз Диккенс^[74], Генри Джеймс^[75] или Хенрик Понтопидан^[76]».

Обратимся к другим российским кинокритикам, которые напомнили о более трудных проблемах, о которых позволяет говорить фильм Райта.

Во-первых, культура XX века узаконила свободу интерпретации:

«что он (читатель, слушатель, зритель) увидит в произведении, то в нём и содержится. Точка».

Сказано слишком категорично, но, по существу, речь идёт о том, что с какого-то времени, «интерпретация» стала нормой. Будто культуре надоело состоять из застывших культурных артефактов – вот роман Толстого, вот скульптура Микеланджело^[77], вот симфония Бетховена^[78], отойдите в сторону, не переступайте дистанцию пиетета. Она начала возвращаться к той форме, которая когда-то была найдена в древнегреческой агоре^[79], то, что сегодня можно назвать «речевыми актами», говорим, обсуждаем, хвалим, ругаем, интерпретируем.

Во вторых, другой российский кинокритик напомнил о программном эссе Ролана Барта^[80] «Смерть автора», в котором речь шла о том, что текст всегда богаче и долговечнее того, кто его создал. Не думаю, что речь идёт о том, что интерпретация, условно говоря, «умнее» автора. Речь как раз идёт о том, что текст освобождается от диктата автора, культура отдаёт предпочтение свободным от всякого догматизма речевым актам культуры.

В подобном подходе, такие великие тексты культуры человека как «Илиада»^[81], «Гамлет», «Анна Каренина», «Улисс»^[82], перестают быть как национальными реликвиями, так и авторскими текстами.

…«авторство» Гомера всегда казалось сомнительным, возможно, наступит день, и пусть в другом смысле, мы подвергнем сомнению «авторство» Льва Толстого, хотя авторство рукописей, хранимых в музейных фондах, никогда не будет подвергнуто сомнению…

Можно допустить, что Джо Райт обнаруживает для себя (для себя как художника, ведь он не историк) откровенную театральность этой жизни. Можно даже согласиться с тем, что он чуть пародирует эту театральность, доведя её до гротеска и буффонады.

Но, во-первых, признаем очистительный характер постмодернизма с его пародированием пародирования, с его разрушением жёстких границ национальных культур.

Во-вторых, вспомним русского гения, который призывал нас судить художественное произведение «по законам, им самим над собой признанным»^[83]. А театральность как приём, позволяет режиссёру избежать упрёков в том, что он отошёл от исторической правды (кто её знает?).

Наконец, возможно самое главное. Пора, наконец, избавиться от взгляда на культуру, как на арену политических баталий.

Практически любой современный художник, нарочито «национальный», неизбежно воспринимается экзотически, и, в этом смысле, провинциально. Хотим мы того или не хотим, но эпоха постмодернизма, постепенно превращает «национальные культуры» в прошлое, в них можно «входить», но невозможно в них «оставаться». В них можно только «играть», чтобы избегать какой-либо декларативности.

Русское, английское, азербайджанское, постепенно уходит в свободное плавание, становится достоянием всей мировой культуры. Ирония по поводу «а-ля рюс» (и всех других «а-ля») не должна восприниматься через самолюбие одних, злорадство – других, хотя бы в культурных играх попробуем преодолеть границу «мы-они», когда «они» обязательно должны предстать «врагами».

Анна и два Алексея

В фильме Райта, есть два эпизода, которые, странным образом, просвечивают друг друга. И в том, и в другом случае, на экране – трое.

В одном случае, мужчина и две женщины, в другом, женщина и двое мужчин.

В одном случае, умирающий мужчина, в другом случае, умирающая женщина.

В первом случае, картина почти идиллическая, хотя речь идёт о смерти. Умирающий мужчина социалист, бунтарь, революционер, собирался изменить мир, но потерпел полное фиаско. Рядом с ним женщина, которую он вызволил из публичного дома, и которую называет женой. Вторая женщина, невеста брата умирающего, впервые оказалась в этом доме, представился случай, показать, пусть она и княжна, но без предрассудков, если надо помочь женщине, жене, вымыть, прибрать умирающего, она не побоится это сделать. Она полна самоотверженности, просто ей невдомёк, что идиллия скоро закончится, что любовь это великое испытание, к которому готова не каждая женщина, тем более, не каждый мужчина. Ей невдомёк, что в ней, такой молодой, такой обаятельной, такой непосредственной, уже немало «вставных ящиков»^[84]. И, рано или поздно, «они» попортят ей много крови.

Второй эпизод достаточно известен: двое мужчин у постели умирающей Анны, два Алексея (случайно?), муж и любовник.

Умирающая Анна просит обоих Алексеев подать друг другу руки, и, почти крупным планом, мы видим, как два Алексея пожимают руки друг друга. Невольно вспоминаются христианские сентенции: «люди должны научиться прощать друг друга», «перед смертным одром мы должны быть выше своих симпатий и антипатий» и т. п.

Эти сентенции не ложны, в них есть глубокий смысл, в какой-то мере они имеют отношение и к эпизоду из романа «Анна Каренина», но далеко его не исчерпывают. Иначе мы бы имели просто морализаторский роман, который написал религиозный моралист Лев Толстой.

Перед лицом умирающей Анны, двое мужчин испытывают не столько покаяние, сколько неловкость, растерянность. Они снимают камзол и мундир, будто снимают кожу. Без камзола и мундира они выглядят нелепыми и смешными, хотя оба искренне страдают, льют слёзы, и уверены, что радость покаяния с этой минуты сделает их другими.

Райт догадался, что именно в этом эпизоде оба Алексея должны скинуть с себя мундиры, но дальше этого не пошёл. Возможно, и этот эпизод следовало решить в духе выбранной эстетики.

Как именно? Не знаю, по крайней мере, напрашивался какой-то приём отстранения. Ведь по сути своей этот эпизод настолько же мелодраматичный, насколько смешной, настолько же трогательный, насколько нелепый.

Анна Каренина вышла замуж в 18 лет, в том же возрасте как Софья Толстая. Алексею Каренину было в это время 38 лет, Льву Толстому несколько меньше, 34 года.

О семейной жизни Толстых, включая сватовство, мы знаем многое, о семейной жизни Карениных, включая сватовство, практически ничего. Только и остаётся предположить, что сватовство сводилось к выбору «сватов», в каком бы ранге они не были, а их аргумент был простым как мычание^[85]: для юной Анны это «блестящая партия». Каренин государственный человек, «Каренин» «голова» (греческое «карос», голова).

О том, что происходило за дверьми спальной комнаты Толстых мы более или менее догадываемся. О том, что происходило за дверьми спальной комнаты Карениных, нам остаётся строить догадки.

Прямолинейная княгиня Мягкая^[86], говорит Стиве Облонскому с шокирующей откровенностью:

«Она (Анна) сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не хотела обманывать и сделала прекрасно. И ещё лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили, что он умён, умён, одна я говорила, что он глуп».

Может быть, прямолинейная княгиня Мягкая как раз задумывается над тем, что могло происходить за дверьми спальной комнаты Карениных.

В киноверсиях наше восприятие Алексея Каренина, во многом зависит от актёра, который играет его роль.

В фильме Райта Алексей Каренин совсем не тот человек, которого характеризует княгиня Мягкая. Достаточно сказать, что Каренина играет Джуд Лоу, и этот выбор говорит о многом.

Лоу начал сниматься в роли молодых хулиганов, появлялся на сцене обнажённым, исполнял роль красавца-вампира, да и в целом, можно сказать, что долгое время у него было «маскулинное»^[87] амплуа.

Эту «маскулинность» он привнёс и в роль Алексея Каренина.

Каренин-Лоу не только самый молодой, но и самый обаятельный Каренин в истории кино. Жена моложе его лет на 10–15, по меркам XIX века, нормальная разница для мужа и жены.

Кто-то увидел в отношении Каренина к Анне (Лоу к Найтли), «модель отношения чёткого Запада к буйному и яркому Востоку. В тоне, которым Каренин обращается к Анне, нет ни мстительности, ни негодования, ни даже усталости – он попросту подбил баланс и понял, что у его модели поведения с супругой на редкость низкий КПД».

Кто-то решил, что «Джуд Лоу сыграл властного прагматика с нежной душой. Его психофизика идеально легла в канву роли».

Некоторые не преминули обратить внимание на то, что Каренин у Джуда Лоу, без капли стеснения достаёт из коробочки «резиновое изделие № 2», известно для каких целей.

Во всех случаях Лоу играет мужчину, мужа, а не «государственного человека», от которого веет холодом и рассудочностью. И не удивительно, что в фильме Анна явно не робеет перед своим мужем, ведёт себя с ним раскованно, при общении с ним, даже позволяет себе улыбаться.

Любовь Анны Карениной к Алексею Вронскому не имеет предыстории в отношениях Анны и её мужа, хотя нередко выстраивается именно такая причинно-следственная связь. Тот самый случай, когда Эрос, дубы сотрясающий, налетел и невозможно ему сопротивляться. Всё остальное Эрос не принимает в расчёт.

Кого же этот привередливый Эрос должен был выбрать как не Анну Каренину. Точно также как по указке Афродиты должен был выбрать Елену Прекрасную.

Что же отличает Анну от двух Алексеев (опустим разницу между двумя Алексеями, тем более без сюртука и мундира)?

Можно ли сказать, что Анна для них как живой укор, что именно она способна на высокие чувства, которые описаны культурой романтизма. Абсолютно нет. Я бы сказал, что она спонтаннее их, и в этом смысле свободнее. Как красивой женщине ей идут роскошные наряды, не более того Во всех случаях она остаётся просто Анна.

Они, два Алексея, каждый по-своему, так или иначе, упираются в социальные и культурные табу своего времени и своего сословия, и эти ограничения делают их заложниками незыблемых правил, которые нельзя нарушать. Рано или поздно они произнесут (как минимум, подумают) сакраментальное «это уже слишком», «это совершенно невозможно», обнаружив тем самым свою ограниченность. Анна мгновенно это почувствует, не преминёт на это им указать, Алексею Вронскому, в первую очередь, они, конечно, не признаются, будут возражать, чтобы не показаться смешными, но каким-то десятым чувством, подкоркой, они знают, что там, где они остановятся, Анна способна пойти дальше.

Не остановиться даже ради любимого сына Серёжи.

Анна божественно произвольна и божественно свободна.

Больная, на смертном одре она примиряет двух Алексеев.

…«Вронский подошёл к краю кровати и, увидав её, опять закрыл лицо руками.

– Открой лицо, смотри на него. Он святой – сказала она. – Да, открой, открой лицо! – сердито заговорила она. – Алексей Александрович, открой ему лицо! Я хочу его видеть.

Алексей Александрович взял руки Вронского и отвёл их от лица, ужасного по выражению страдания и стыда, которые были на нём.

– Подай ему руку. Прости его.

Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слёз, которые лились из его глаз.