ЮБИЛЕЙ 1905

Сто лет сплошных революций, войн – и ты во всём этом. И Запад, и Восток перепугали – поляков, прибалтов и чехов до сих пор трясёт. Ханжи. Дзержинский один стоил всей армии Крайовой и отряда латышских стрелков в придачу. Отряд латышских стрелков стоил всего корпуса белочехов, забывших присягу, данную Колчаку. А этот корпус стоил всей чешской армии образца 1938 года.

И что? Никого не отдадим обратно, все наши, русские, включая любимого солдата Швейка, творения заместителя коменданта взятого красными сибирского города. Даже Сталин с Троцким наши – и не смей от них отказываться; даже Гудериана выучили себе на голову в Казани. Или это он тебя выучил себе на голову, русский татарин? Теперь уже неважно.

Умеешь ли ты прощать? Не тех, кто приписал тебе все 777 смертных грехов, пусть их. Но сможешь ли ты забыть и простить себе эти сто лет или, как и предсказано, будешь каяться до тех пор, пока окончательно не расшибёшь себе лоб в соборах, мечетях, синагогах и дацанах? И сможешь ли потом не проклясть тех, кто вновь научил тебя молиться?

А куда девать тех, кто и не хочет слышать ни о каком прошлом и живёт между большой дорогой и тёмным переулком? Уж не ты ли помогал им размножаться, говоря о праве на бесплатные хлеб, водку и женщину, не так ли ты понимал гуманизм? И не нужно ли тебе теперь двенадцать тел новых апостолов, готовых защитить твои кости и органы, чтобы имел ты возможность учить других молиться новым старым богам? Может, всё-таки стоит на какое-то время позаимствовать меч у Христа, иначе зачем, по-твоему, Он нёс его сюда?

«Человек – животное, имеющее наглость обещать». Те, наверху, обещали все сто лет, ты помнишь это? Они научили обещать и других, сколько их теперь, и никому не стыдно. Да и то – стыдно ведь того, что ты считал себя лучше, а получилось хуже; а если ты уж и так хуже некуда – чего уж тут стыдиться? Юродивые и есть блаженные – и все вместе счастливые: им не стыдно. Тут уж и прощать нечего: живые, а сраму не имут. Кажется им, что любит их Бог, и блажат они с трибун, а кто теперь уже и в храмах… Не жди, им каяться не в чем – и тебе невозможно их простить; да и не попросят они у тебя прощения.

Осмотрись – кругом сплошные победители. Одни формируют очередной новый порядок, другие обретают старую фундаментальную религию, третьи всё ещё празднуют торжество своей победы быть свободными на счёт других… Лишь у тебя за плечами сто лет поисков своей правды. Ты тоже всё время побеждал, а истина открывается в поражении. И остаётся только победить себя, чтобы понять.

Осталось ли у тебя ещё время?

Кто говорит о времени, когда ты ищешь правды в себе?

Мои руки пусты – не мне бросать в тебя камни; хотя очередь первых давно прошла, но следующие за ними никак не могут остановиться. И я буду жить с ними, с русскими великими убийцами и святыми, потому что это – и моё тоже.

СЛУЧАЙ НА ОХОТЕ

1.

Сидорову, заместителю начальника департамента экономики N-ской области, сказали, что губернатор Евгений Геннадьевич Пуделькин, будучи на охоте, убил егеря. Сидоров был потрясён и, несмотря на строжайший запрет источника передавать эту новость дальше, рассказал об этом случае Ивановскому, владельцу городского ЦУМа, и Петровскому, начальнику областного управления ГосНИ. Через месяц известие о том, что Пуделькин убил егеря, знала половина города и треть имеющего высшее образование населения области.

Все отчего-то ждали, знающе подмигивая друг другу, что об этом вот-вот напишет свободолюбивая демократическая или не менее любящая свободу и Родину коммунистическая региональная пресса. В конце концов, все местные журналисты так или иначе ходили в друзьях у половины города и трети образованного населения области. Как-то предполагалось, что отчаянные папарацци, конечно же, вытащат на свет неприглядную историю о том, как Пуделькин начал гулять на новогодние праздники, обмывая заодно первые сто дней своего губернаторства, а в контрапункте изложения расскажут о далёкой деревне, где жил несчастный егерь, получавший за свою нелёгкую и опасную работу едва ли больше шестидесяти долларов в месяц, и как роковым образом пересеклись пути этих представителей элиты и народа. Но местная пресса словно воды в рот набрала. "Ну что там, продвигается журналистское расследование?" – спрашивали, бывало, акул пера мещане и обыватели. "Какое расследование?" – совершенно искренне в ответ удивлялись разгребатели грязи. "Про случай на нашей местной царской охоте", – продолжали вопрошать нетерпеливые доброжелатели свободной прессы. "Трудно идёт, никаких фактов, одни слухи. Официальные лица отказываются давать какие-либо сведения по данному вопросу, а охотхозяйство, сами знаете, у чёрта на куличках…" – "Так вы что, туда и не ездили?" – "Нет, не ездили. А чего там найдёшь? Мы вот только в областном УВД интересовались… Да и времени нет. Может, в будущем месяце…" И туземцы области N понимающе кивали головами и отставали от представителей местных медийных структур, продолжавших по два раза в день демонстрировать уважаемого Евгения Геннадьевича в самых положительных видах: вот он выделяет деньги на ремонт областного роддома, вот он сидит за рулём катка, разравнивающего щебень под дорожное полотно, всем своим видом показывая, что наступил окончательный конец дуракам и плохим дорогам… "Всё сам, везде сам…" – шептала растроганная вторая половина города и оставшиеся в неведении относительно случая на охоте две другие трети образованного населения области. И жизнь продолжалась.

Отдельные личности, тем не менее, ждали публикации не в местных, а в центральных газетах. Сидоров просто точно знал, что об этом должна была написать злобная оппозиционная газета эмигрировавшего олигарха. Более того, о случившемся должны были показать едкий телерепортаж по московскому каналу, который тоже отличался своей неподвластностью цензуре и свободолюбием. Сидоров был сам источником утечки в эти средства массовой коммуникации. Но и опять-таки ничего не произошло, ни одна собака не сбрехнула, ни одна кошка не мявкнула.

2.

Сидоров, которого за компетентность, возраст и безотказность в работе пригласили из городской администрации в областную, страдал. В области окончательно решили его жилищный вопрос – до этого, разведясь с женой, он жил в казённом жилье на правах субаренды, а тут ему дали нормальную смежную двухкомнатную в хрущевском доме и даже позволили её приватизировать. Не то чтобы его мучило наличие идеалов, вошедших в противоречие с действительностью. За двенадцать лет работы в муниципалитетах и на госслужбе Сидоров эволюционировал, по собственному мнению, от романтика до циника. Скорее он мучился из-за подозрения на наличие у себя рудиментов идеалов. "С чего ты решил, что случай с егерем должен быть интересен прессе? – спрашивал он сам себя. – И почему тебе было важно, чтобы об этом случае все узнали?" Сидоров не находил ответа на свои вопросы и не мог понять мотивов, которыми он руководствовался, разговаривая с журналистами.

Когда-то он, как и все, был скрытым диссидентом, что проявлялось в прослушивании записей Галича и Высоцкого, чтении и распространении самиздата. Последнее заключалось в распечатке на АЦПУ машин типа ЕС 1050 "Доктора Живаго", "Ракового корпуса", стихов Гумилёва и Цветаевой. В конце восьмидесятых он даже побывал городским депутатом, но, вместо того чтобы заняться, как и остальная тогдашняя совесть нации, бизнесом, перешёл на работу в исполнительную власть.

Он участвовал в коммерциализации и последующей приватизации торговли и бытового обслуживания, нескончаемой реформе ЖКХ – рассчитывал тарифы, в переходе российского здравоохранения на страховые рельсы, а потом обратно, на рельсы бюджетные… Он готовил цифры, в соответствии с которыми часть граждан попадала в категорию малоимущих и получала социальные льготы, а другие категории населения – нет. Во многих важных и противоречивых процессах нашего времени участвовал Сидоров, избавляясь от вредных моральных иллюзий сам и избавляя от них других. Теперь же какая-то мелочь, пустячок нарушал гармонию его сознания. "В 1992-1993 годах Ивановский у нас работал начальником областного управления торговли, так его чуть не посадили за управление автомобилем в нетрезвом виде. Остановили машину в два часа ночи во дворе его дома и прямо там провели освидетельствование. И сразу статьи в газетах… Полоскали бы ещё потом сколько, если бы он не ушёл по-тихому. Ему это даже на пользу пошло – теперь вот богатый человек. Сейчас же – человека убить – и ничего? Хотя, может, врут всё? и не было никакого егеря? но зачем тогда эта клевета появилась? Ведь никакой цели специальной у неё нет, до выборов ещё почти три года", – мучился бедный Сидоров, занимаясь, как это часто бывает с исчезающими ныне интеллигентами, обдумыванием того, что его абсолютно не касалось.

Постепенно разговоры о злодеянии Пуделькина, и без того довольно квёлые, совсем заглохли. Губернатор как-то сумел никого не обидеть: весь костяк старого бюрократического аппарата остался на месте и, как и прежде, эффективно решал вопросы.

Сидоров когда-то не понимал, в чём состоит разница между работой и решением вопросов. За разъяснением он тогдашний, недавно пришедший в исполнительную власть, обратился к Петровскому. Они вместе работали в городской администрации – Петровский возглавлял финансовый отдел, откуда потом и ушёл в начальники налоговой инспекции. С Сидоровым же они сочиняли первое бюджетное послание мэра городскому Совету, поскольку Сидоров совсем недавно перестал быть депутатом и поэтому ещё представлял, чего примерно ждут от документа с названием "бюджетное послание" городские избранники.

– Почему в системе говорят о хорошем чиновнике: не "он умеет работать", а "он умеет решать вопросы"? – спросил у Петровского Сидоров. – Это как табу на слово "взятка", говорят только, что "нужно уметь договариваться"?