Кем бы не был Петр Мамонов: музыкантом, грузчиком, боллерщиком, режиссером, артистом или еще кем-нибудь, в первую очередь, он всегда был поэтом.

«Я не столько музыкант, сколько поэт по своему устроению, как я себя чувствую. Я и стихи давно пишу, и вообще у меня такой поэтический подход к действительности», – говорит он сам о себе.

Петр Николаевич Мамонов родился 14 апреля 1951 года, в Москве на Большом Каретном в доме № 17 (Сейчас здесь живет пятое поколение Мамонтовых, внуки Петра Николаевича). Отец был советским ученым, а мать – переводчицей шведской художественной литературы. Часто в доме собирались гости, московская интеллигенция. Среди них переводчица прозы и драматургии Елена Суриц, поэт-переводчик Константин Богатырев. Много разговоров об искусстве, литературе, поэзии. Маленький Петя прятался где-нибудь в уголочке и с жадностью вслушивался во взрослые разговоры. Ему это очень нравилось.

В школе учился очень плохо. Без конца хулиганил, устраивал драки. Его выгоняли из многих школ. Но у него всегда была пятерка по литературе. Он много читал. Знал много стихов наизусть. Учителя литературы его очень любили.

Юность Петра Мамонова, прямо можно сказать, проходила в полном безумии. Много пил, бесконечные драки. В двадцать один год в саду «Эрмитаж» в очередной пьяной драке получил удар напильником в сердце. 41 день в реанимации в «Склифе». В первый же день, как только пришел в себя, сбежал из больницы, еле-еле перешел Садовое Кольцо на другую сторону, добрался до пивной, без очереди купил большую кружку пива, выпил и потерял сознание. Вот такая была жизнь на Большом Каретном. Но при этом душа его была полна нежности, любви, поэзии.

***

 
Не люблю я пьянство
В лихости костров,
Древнее шаманство
Первых петухов.
 
 
Не люблю я песни,
Грозные, как клич.
И пожары Пресни,
И восторгов дичь.
 
 
Не люблю я сказки
И совиный плач.
Реки крови красной
И знамен кумач.
 
 
Мне по сердцу ветер,
Глинистый овраг,
Давним солнцем светел
Желтый лист – мой стяг.
 
 
Выйду в поле утром,
Выпью утра сок,
И с волнением смутным
Гляну на Восток.
 
 
И блеснут сквозь окрик
Заполошных дней
Мне слепые окна
Родины моей.
 

Я долго не могла понять, как в одном человеке могло быть такое беспредельное безумие и такая нежность, любовь и верность к своей любимой Москве, к своей любимой Родине.

Петр был настоящий патриот. Позже, в начале «перестройки», когда он создал рок-группу «Звуки Му» и были бесконечные гастроли по Америке и Европе, он не выдерживал долгое пребывание за границей. Сидел в гостинице за закрытыми шторами, и только один вопрос «Когда домой?»

В Петре было две сущности. Одна – рокенрольная (Rok and Rol, что в переводе на русский язык крути-верти), другая сущность нежности и поэзии. Думаю, вторая и привела его к христианству. Но уж точно не первая. Первая разрушала его и разрушала все вокруг него. Вся юность Петра Мамонова была сплошное «крути-верти».

По началу Петр пытался использовать свои стихи в песнях. Но в той манере, в которой он их исполнял и под ту музыку, которую он издавал на своей гитаре, это было полное несоответствие. Тогда-то и появились хиты «Звуков Му»: «Серый Голубь», «Бутылка Водки», «Люляки-Баб», «Муха Источник Заразы» и другие.

Но хочу сказать вам, дорогие мои друзья, что ни одно стихотворение, так же как и ни одна песня не были написаны в пьяном состоянии. Только когда он был трезв и прекрасен.

Говоришь с ним, глядишь, а он и не слышит тебя. Стихи в душе, стихи в голове. И скорей за печатную машинку. До сих пор печатает только на своей печатной машинке «Ундервуд». Теперь к ней нет возможности купить печатную ленту. Так он её из Лондона привез.

В старости в этом состоянии, как я называю «отрешенности», он находился постоянно. Но не только из-за стихов, переполняющих его душу, а больше из-за постоянной молитвы. Он очень любил молиться. Он был глубоко верующий христианин.

Стихи лились бурным потоком. Но издавать их не разрешал. В 2000-м году я без разрешения издала маленький сборник, где собрала свои любимые стихи. Назвала «27 штук». Ругался. Очень сильно ругался. Пришлось на несколько дней сбежать из дома.

А когда ему исполнилось 70 лет, вдруг отдал мне все свои стихи и говорит: «На, издавай». Я очень обрадовалась.

И вот.

Получилось две книги. Книга первая – стихи с ранней юности и до 2017 года. Книга вторая – стихи с 2018 год по сегодняшний день.

Ольга Ивановна Мамонова

21.09.2021

Книга 1-ая
Раннее

«Ухожу один я. Вечер…»

 
Ухожу один я. Вечер.
Замечаю все подряд.
Спит трава, оврагов плечи
облупились и горят.
 
 
Облаков не видно. Ровно
над рекою и бело.
Дальний берег режет кромкой
неба мутное стекло.
 
 
Спит река. Темно и гладко.
Ветер замер в камышах.
День растаял без остатка,
тишина звенит в ушах.
 

«Пустеет осень…»

 
Пустеет осень,
все сходит с рук.
И в цифру «восемь»
заплелся круг.
 
 
Рябину ветер
трясет мне вслед.
И так заметен
вчерашний след.
 
 
Я жду морозов,
чтоб смерзлась грязь.
Чтоб ветер слезы
сушил, крутясь.
 

«Мне все так знакомо тут…»

 
Мне все так знакомо тут,
Столько одежд нашил я из тканей погоды.
Дождей пояса темно-серым цветут
В вишневом шкафу небосвода.
 
 
Ветров рукава плещут в желтую ночь,
Касаясь случайных прохожих.
И складки листвы опадающих рощ
Хрустят черенками застежек.
 

«Но вечер падает, сошла печаль лугов…»

 
Но вечер падает, сошла печаль лугов
и ночь всего меня заполонила.
Неизъясним, прекрасен и суров
кусок луны плывет, меня помимо.
 

«Все было голубое, как стакан…»

 
Все было голубое, как стакан
стеклянный, опрокинутый вверх дном.
Но ветер наклонил его чуть-чуть
и гранями дождя блеснув, утих.
 
 
Все было золотое, как серьга,
повиснувшая в мочке длинных туч.
Но сумрак разогнул её дугу
и, в реку засмотревшись, уронил.
 
 
Все было мутно-белым, как фаянс,
обожженный в печи песков и трав.
Но молния ударила ребром
ладони по молочной тишине
 
 
и стало все другим…
 

Время умирать

 
Опять нас балует погода —
ночами тихие дожди
спешат спуститься с небосвода,
чтобы наутро не идти.
 
 
Опять чуть слышно дышат клены
между домов в просветах дня,
опять блестит темно-зеленым
полузабытая трава.
 
 
Туманы снова тени тянут
к последним листьям, но они
сопревшей грудой молча вянут
у ног иззябнувшей скамьи.
 
 
И их тяжелый мокрый ворох
хранит сырой земли печать.
Что толку в долгих разговорах.
Настало время умирать.
 

«Переходы, мягкость линий…»

 
Переходы, мягкость линий,
обручальное кольцо.
Заперт вечер темно-синий.
 
 
Отступленья и потери,
бело-красные цветы.
Узкий луч открытой двери.
 
 
Время старое, седое
пухом в наволочках спит.
И луны лицо рябое.
 

Ночь

 
Стоят дома, подошвами подъездов
примерзшие к асфальтовым краям.
На стройке указатели объезда
бренчат о чем-то жестью фонарям.
 

Ключи

 
Слышу, кто-то на кухню прошел,
звякнул чашкой, тихонько вздохнул.
Ветер штору дыханием нашел
и ей на ухо что-то шепнул.
 

После дождя

 
Морковные цвета Москвы
Сквозь серо-пепельные годы
Румянцем дня закруглены
В пунцово-красные погоды.
 
 
Сырая зелень смотрит вниз
И ртуть последнюю роняет;
Покорный отблескам карниз,
Изгибом солнце вспоминает.
 
 
Бульвары молча ждут людей…
Решеток очерк карандашный.
Щека блестящих площадей
Ко мне повернута. На башне
 
 
Рукою согнутой в локте,
Готовой слабо опуститься,
Застыло время на черте
И ждет, нахохлившись, как птица.
 

Кошка

 
Как кошка скрючилась,
что, если б я попробовал…
 

«Работает писатель…»

 
Работает писатель,
все ходят и смеются, —
чего он там сидит,
глядит на мух и плачет?
 

«Сегодня жемчуга…»

 
Сегодня жемчуга,
          сегодня капли,
и нитки длинные
          пушистой пакли.
Пора готовиться к зиме.
 

«Последние листья, как птицы…»

 
Последние листья, как птицы,
сидят на деревьях зимой.
И небу погибшему снится,
что снова ты рядом со мной.
 
 
Отрежет ли звоном хрустальным
стекло холодов суету?
Не знаю я… По небу сталью
царапают ветви весну.
 

«В саду пустом после дождя стояла яблоня, сгибая…»

 
В саду пустом после дождя стояла яблоня, сгибая
Уставших веток ломкий груз…
          Стояла яблоня кривая.
Далеких сосен стройный шум
          на берегу большой реки
Неведом ей.
Весь день стоит в саду одна.
Глядит на куст и груду дома
И думает совсем не ново,
Привычно думает она,
Что пробежит, пройдет весна,
А после, августом спокойным,
Напрягшись телом летом знойным,
Опять плоды родит она.
 

Церковь

 
Стены шершавыми сводами
кожи касаются,
ложе серых ступеней
пятки чуть холодит,
и солнечные лучи
узкими стрелками окон
     зажаты
          в кулак.
 
 
Пыль плетет свое кружево,
танцует меж желтых нитей,
текущих сквозь щели пальцев,
и покрывает лестницу, ложится на камень,
остывая в седых волосах
     молящейся Богу
          женщины.
 
 
Несколько птиц залетают
в пустые прорези окон
и, почирикав немного,
с криком несутся назад
в каменный белый город,
сочащийся темно-синим,
     низким,
          густым небом.
 

Чужой город

 
Мокрые черные липы
стоят на чуть припорошенных снегом,
зеленых газонах
и ждут, когда кончится день.
 
 
На площади пусто,
только булыжник блестит
после дождя, как живой,
и успевает заметить
спину бегущего человека.
 
 
На высокой острой башне
собираются бить часы,
но что-то не бьют,
лишь стрелка закручена в железный узор.
 

«На железную рельсу упал…»

 
На железную рельсу упал
желтый лист и к железу прилип.
Вздрогнул я, будто кто-то позвал
снова слушать озябнувший скрип
черных рам на осеннем ветру,
стук дождя по холодной траве…
И я понял, что скоро умру,
если вновь не увижу во сне
свет огня, тишину твоих рук,
тяжесть яблок в уставшем саду
и озябшего дня полукруг,
и дороги прямую черту,
по которой мы шли, не спеша,
к электричке вдоль мокреньких дач.
С низкой ветки, как сокол с плеча,
полетел в облака черный грач.