Кто такой Александр Шмеман — я уже писал в своей первой рецензии на его творчество. Если кратко — это церковный деятель русской эмиграции, один из наиболее значимых богословов и, пожалуй, самый значимый литургист ХХ века. А ещё Шмеман — это умнейший человек, который, к тому же, использовал свой интеллект во благо для всех, а не в каких-то личных целях. Если хотите более развёрнуто — можете прочитать в этой самой рецензии, ну или добро пожаловать на Википедию.
Литургика, то есть дисциплина, изучающая христианское богослужение — это основная область интересов Шмемана и основная сфера приложения его усилий. Этой темой он занимался всю жизнь. Конкретно эта книга составлена на основе его докторской диссертации и, если верить аннотации (а в данном конкретном случае это сделать можно), она стала фундаментом всех его дальнейших построений в области литургики. Диссертация была защищена в Париже в 1959 году — получается, примерно к этому году мы можем отнести написание и оформление этой книги. (Замечу в скобках, что одним из оппонентов на защите был Иоанн Мейендорф — друг и коллега Шмемана, тоже достаточно известный богослов и автор нескольких книг). Шмеман, как и его предшественники Киприан Керн и Николай Афанасьев, был хорошо знаком с идеями и достижениями западного литургического движения — и, конечно, эти идеи повлияли и на его собственные взгляды. Вместе с тем, по мнению Александра Гумерова, автора предисловия к этому изданию, Шмеман в своём богословии идёт вслед за мыслью православных святых — Кирилла Иерусалимского, Никодима Святогорца и Макария Коринфского.
Что такое литургическое богословие? Тот же автор предисловия определяет его как «опыт познания Бога через молитву Церкви и попытку сформулировать этот опыт на основании богослужебных текстов». Сам Шмеман, называя литургическое богословие раскрытием богословского смысла богослужения, ставит его на равноправное место с другими дисциплинами (в частности, с библейским богословием), которые раскрывают единую истину Церкви с разных сторон и объединяют свои частные выводы в общем венце богословия догматического. Если общая цель богословских дисциплин — это изложение, объяснение и максимально полное раскрытие учения Церкви и её жизни, то предметом именно этой дисциплины Шмеман называет литургическое предание. (Здесь нужно пояснить, что таинства и обряды понимаются как неотъемлемая часть Предания, то есть исторического опыта христианства). Основной проблемой литургического богословия Шмеман называет проблему происхождения, развития и смысла основных структур богослужения — то есть, проблему церковного устава; его главной задачей — поиск подлинного «закона молитвы» Церкви через изучение богослужебного Предания (то есть, опять же, устава и истории его развития). Состоит литургическое богословие в его подходе из двух частей — исторического анализа развития богослужения и богословского синтеза (он же богословская интерпретация, раскрытие закона молитвы как закона веры).
Если постараться коротко выразить основную мысль этой книги, то это будет утверждение о реальности литургии и её переплетённости с жизнью, о литургии как явлении или акте Церкви, в противовес представлению об исключительно символическом характере богослужения. Другими словами, Шмеман говорит о литургии и евхаристии как соприкосновении бытия человеческого и бытия божественного, как о прорыве Царства Небесного (которое выступает объектом богослужения) в реальность человеческой жизни — а не как о наборе поэтических текстов и символических действий. По мысли Шмемана, Церковь, будучи «не от мира сего», пребывает в «мире сем», который «во зле лежит», «образ которого проходит» — но при этом не является частью этого мира; её пребывание в мире — обновление и спасение его. Это базовая идея, и вокруг неё строится всё остальное.
Да, пока не забыл. Если литургией называется главная церковная служба, на которой совершается таинство евхаристии и причастие верующих (у католиков ей соответствует месса), то литургика — это учение о богослужении вообще, не только о литургии в узком смысле слова. Это нужно понимать, чтобы не было путаницы.
Православное богослужение в своём развитии прошло долгий путь, в течение которого его формы постепенно менялись — то есть, о незыблемом единообразии на протяжении двух тысяч лет говорить не приходится. Собственно, задача полного единообразия никогда и не ставилась. Опираясь на историю богослужения, автор пытается проникнуть в его теорию и определить основное русло его развития. Ссылаясь на Люсьена Февра и Йохана Хейзингу (что для меня, имевшего счастье получить историческое образование, особенно приятно), Шмеман констатирует факт, что объективное содержание религии (догматы и культ) может по-разному восприниматься и переживаться верующими разных эпох. Очевидно, что на это восприятие влияют культурные и социальные особенности конкретного исторического периода. А это восприятие, в свою очередь, влияет на дальнейшее развитие религии, в первую очередь её культа. В этом контексте Шмеман вводит понятие литургического благочестия — психологического восприятия культа и его переживания в сознании верующих.
Можно сказать, что книга Шмемана наносит серьёзный удар по мнению о хаотичном характере христианского богослужения, о случайном сочетании в нём разных элементов (общее собрание верующих, чтение Библии, пение псалмов и гимнов, проповедь, евхаристия как развитие ритуальной трапезы), закреплённом только обычной традицией и ничем более. Шмеман последовательно раскрывает системность богослужения, наличие в нём закона (то, что он многократно называет lex orandi), определяющего совершение этого богослужения, генетическую преемственность в его развитии. Внутри церковного устава достаточно уверенно выделяются три пласта — первохристианский доконстантиновский, пласт «мирского» богослужения константиновской эпохи (немецкий учёный-литургист А. Баумштарк называет его «соборным»), пласт монашеского богослужения, — которые плотно переплетены между собой. И это ещё только эмпирический уровень, не говоря даже о литургическом богословии, которое занимается вещами более возвышенными.
На момент написания книги православное богослужение, по мнению автора, находилось в глубоком кризисе. (Насколько иначе обстоит дело сейчас — отдельный вопрос). Суть в том, что люди путают местами Церковь и богослужение: если правильно то, что культ существует для Церкви и является одним из её выражений, то в массовом сознании Церковь стала всего лишь инструментом для совершения культа, и вне этого культа, фактически, не существует. Вот здесь и становится понятной значимость воскресных школ, кружков изучения Библии, церковной благотворительности и прочего — и православных ютьюб-каналов, блогов в телеграме и инстаграме, в том числе.
Автор горячо возражает против разделения богослужения на общественное (общий культ Церкви) и частное (исполнение треб — крещения, венчания, отпевания и панихиды). В контексте авторского понимания богослужения как акта жизни Церкви любое богослужение — общественное, потому что Церковь сама по себе — это община, и выделение каких-то служб как частных противоречит самой её природе. По мнению Шмемана, в «частных» требах конкретные верующие выступают объектом таинства или обряда, но субъектом в любом случае остаётся сама Церковь.
Устав, по которому совершается богослужение в православии, Шмеман понимает не как простое изложение правил («рубрик»), регулирующих литургическую жизнь Церкви, а как общую структуру, которая определяет строй этой жизни — это можно сравнить с каркасом, на основе которого строятся все остальные части церковного здания.
Здесь необходимо пояснение. В православии есть два устава — Иерусалимский и Студийский. Ни один из них никогда не принимался в качестве единого и обязательного для всего мирового православия документа. Собственно, составители уставов и не претендовали на то, чтобы на века дать общеобязательную для всех норму. Эти уставы восходят к двум разным традициям монастырского богослужения — иерусалимской (лавры Саввы Освященного) и константинопольской (Студийского монастыря).
В отношении к уставу встречаются два подхода — так называемое «типиконство», то есть стремление следовать букве устава, исполняя его, как закон, — и фактическое игнорирование устава, как мёртвой и ненужной традиции. Шмеман считает ошибочными… оба эти подхода. По его мнению, устав нельзя воспринимать ни как жёсткий закон, ни как традицию, на которую можно не обращать внимания; в нём заключается смысл богослужения, и он определяет общую структуру, по которой оно строится. Не секрет, что полностью и на сто процентов уставные требования не выполняются никогда, и сделать это фактически невозможно — именно в силу различия конкретно-исторических условий. Автор рассказывает об одном исключении, когда в дореволюционной Киевской духовной академии решили отслужить «идеальную всенощную» — но это именно исключение, по сути, научно-литургический эксперимент, который потребовал долгой подготовки. Поэтому, как пишет Шмеман, применение устава на практике требует рассудительного выбора.
Шмеман выделяет в литургической традиции два полюса — евхаристию, которая совершается на литургии, и так называемое богослужение времени — суточный, седмичный (недельный) и годовой круги богослужения. По его мнению, в рамках этого литургического дуализма, то есть на сочетании именно этих двух элементов строится традиционное богослужение, образующее литургическое предание. Именно отношение ко времени — это одновременно и граница, и связь между литургией как службой по своей природе праздничной, службой совершения евхаристии, и повседневным «богослужением времени» — для первой время не имеет принципиального значения, а второе ко времени непосредственно привязано. Вообще, существует мнение (особенно среди людей, не слишком глубоко погружённых в специфику вопроса), по которому литургия включается в суточный круг; Шмеман с этим категорически не согласен, указывая как на духовные и теоретические причины (понимание евхаристии как вершины всей литургической жизни), так и на практические (литургия может совершаться в разное время суток — утром, ночью и даже вечером, тем самым выделяясь из чёткого расписания богослужений времени).
Рассуждая о богослужении времени, Шмеман последовательно и обстоятельно доказывает его генетическую преемственность с иудейским синагогальным культом. На самом деле, как минимум одно подтверждение этому легко заметно для любого верующего — в последовании вечерни, утрени и часов преобладающую долю составляют псалмы, то есть именно иудейские молитвенные тексты, и молитвы, основанные на псалмах (например, антифоны и прокимны на утрене). Псалмы — не единственное свидетельство преемственности от иудаизма: так, Шмеман склоняется к мысли, что особое почитание субботы (как второго евхаристического дня наряду с воскресеньем) в христианстве — это непосредственное наследие иудейской традиции. Здесь его мнение отличается от, например, точки зрения М. Н. Скабаллановича, известного литургиста более раннего времени, который считал, что такое отношение к субботе появилось позже, в начале III века, как следствие ослабления антииудейских настроений в христианстве. Вместе с тем, преемственность от синагогальной культовой традиции не означает простого заимствования иудейского ритуала (особенно с учётом того, что абсолютное большинство христиан первого поколения были этническими евреями) — речь здесь идёт о переосмыслении, о переплавлении старой традиции в духе новой веры.
Кроме иудейского, Шмеман пишет о гипотетической связи христианского богослужения с языческими мистериальными культами (эту гипотезу поддерживал, например, католический исследователь-бенедиктинец Одо Казель). По мнению Шмемана, ранний христианский культ не только лишён главных черт мистериального культа, но сознательно и открыто противопоставлен ему. Если в мистериальном культе первичен именно культ как изображение мифа, а сам миф вторичен, то в христианской литургии вторичен культ, а первичен факт явления Христа в реальности человеческого бытия. Если в языческой мистерии вся религиозная практика заключена в культе и им ограничивается, то для христианства культ — это акт веры, в котором верующий актуализирует свою связь с Богом. «Изобразительное», сугубо символическое истолкование богослужения, как пишет автор, ранней Церкви не было свойственно. Более того, в доникейскую эпоху лучшие силы Церкви боролись против мистериального типа религиозности (распространённого, в частности, в гностических сектах), как опасного для христиан. В этом контексте Шмеман говорит о том, что влияние языческих культов на христианский было, но оно было опосредованным: хлынувшие в Церковь после Миланского эдикта бывшие язычники принесли с собой мистериальный тип литургического благочестия, — то есть, сущность богослужения не изменилась, но изменилось его восприятие людьми.
Автор категорически не согласен с мнением о том, что при Константине Великом якобы произошла литургическая революция, кардинально изменившая всю систему богослужения — он доказывает, что примирение империи с Церковью всего лишь дало свободу для расцвета культа и строительства храмов, тенденции чего уже имелись в доконстантиновском христианстве. Кроме роста храмостроительства, именно ко времени Константина Шмеман относит и возникновение почитания «святых мест» — оба эти явления он выводит из стремления «освятить» естественную жизнь человека. То есть, на этом этапе христианство принимает на себя функции религии, которые раньше выполняло язычество. (Вспоминается цитата из более поздней книги Шмемана, «За жизнь мира» — «трагедия христианства в том, что оно превратилось в одну из религий»). Удивительно, но в доникейском христианстве не было культа святых мест — и даже Иерусалим, место страданий и распятия Христа, не был окружён никаким особенным почитанием.
При Константине и вообще в византийский период начинается расцвет культа — протестанты, кстати, видят в этом искажение и замутнение первоначальной простоты и чистоты раннего христианства. К этому времени Шмеман относит расцвет гимнографии (то есть активное внедрение в богослужение пения, которое постепенно заменяет часть прежних библейских элементов в службе), заимствование элементов церемониала императорского двора, что привело к появлению системы входов, выходов и процессий, и к усложнению обрядов вообще. В конце концов, люди способны придумать только ограниченный набор форм религиозной активности. В этот период в богослужении появляется ритуальный драматизм, что роднит его с… античным театром, и символическое толкование едва ли не каждого движения на службе. Всё вместе это образует пласт «мирского» или «соборного» («кафедрального») богослужения в уставе.
К этой же эпохе относится и рост почитания святых — его начатком в доникейской Церкви было почитание местными общинами своих мучеников. В отличие от более позднего развития культа, в раннем христианстве почитание мучеников имело не ходатайственный (обращение к святому с просьбой) и не освятительный (освящение верующих через прикосновение к мощам, иконе или контактным реликвиям), а сакраментально-эсхатологический характер — мученик почитался потому, что через его смерть была явлена победа Царства Небесного над «миром сим». Кроме того, в богослужебных текстах и песнопениях отражались и споры о вере, и уточнение вероучения на Вселенских соборах. В результате, наряду с замутнением церковного lex orandi в части экклезиологии и богословия времени, византийский период стал вершиной в раскрытии через богослужение догматического учения Церкви — и в этом, по мнению Шмемана, его главное достоинство.
Взгляды Шмемана на монашество и его влияние на литургическое развитие выглядят стройной концепцией — это было заметно уже в более ранней его работе, «Историческом пути православия». Шмеман воспринимает монашество как опыт сохранения христианского максимализма в условиях обмирщения массы верующих, неизбежно наступившего после притока в Церковь новых людей, вызванного легализацией христианства. Те, кто хотел сохранить этот максимализм доникейского христианства, уходили в пустыню, при этом не порывая с Церковью и оставаясь её частью — а потом, с эволюцией монашества, пустынные аскеты вернулись в города, принеся в Церковь свой опыт молитвы и подвига. Видимо, к периоду этого возвращения относится и огречивание монашества (которое зародилось на негреческих окраинах империи, так что первыми монахами в основном были египетские копты), и связанное с появлением греков богословское осмысление монашеского опыта. Особенное внимание именно в этой книге Шмеман обращает на влияние монашеской традиции частного молитвенного правила на общецерковный строй богослужения, включение в общий устав молитвенных чтений, свойственных скорее монашеской келье, чем собранию верующих.
В конечном итоге, система православного богослужения в концепции Шмемана выглядит как синтез первохристианской практики евхаристических собраний и богослужения времени (корни которого ведут в иудейскую синагогальную традицию), влияния мистериальных культов побеждённого язычества (влияние скорее на эмоциональное восприятие богослужения, чем на его сущность — но закрывать глаза на это влияние тоже нельзя) и монашеской молитвенной традиции. В результате переплетения этих практик (Шмеман называет это «византийским синтезом») и появился Типикон — церковный устав, определяющий практику совершения богослужения. Из двух центров, определивших развитие устава — иерусалимского и константинопольского, — первичной Шмеман считает именно иерусалимскую традицию, которая на одном из ранних этапов синтеза была воспринята Студийским монастырём в Константинополе. К IX веку, как считает автор, синтез устава в основных чертах завершился.
Кому это может быть интересно? Не буду врать, эта книга отнюдь не для массового читателя. Она написана на очень специфичную тему — я прекрасно понимаю, что православное богослужение интересно далеко не всем, — и требует хотя бы минимального ориентирования читателя в предмете. Скажу честно, для моего почти профанного восприятия эта книга оказалась трудна, и читать её пришлось медленно, не спеша обдумывая едва ли не каждую главу. На самом деле, я прочитал её два раза подряд — чтобы после первоначального поверхностного впечатления сформировать более углубленное. И всё равно, я уверен в том, что понял её не полностью, и рано или поздно достаточно созрею, чтобы перечитать её с новым уровнем знаний и понять её лучше. Но и этот теперешний опыт стал для меня очень интересным и ценным.
Монография написана очень хорошим стилем — как я понимаю, это одна из тех работ Шмемана, которые изначально были написаны на русском, а не на английском или французском. (Как и любой потомок русской аристократии, Шмеман свободно владел несколькими языками). По словам автора предисловия, язык книги — это русский язык человека высокой культуры, совершенно не затронутый советским влиянием ХХ века.
Напоследок, как всегда, об издании. Вот честно, единственное, что останавливает меня от бесконечного восхваления и витиеватых дифирамбов «Никее» — это то, что это издательство не платит мне за рекламу (не то что бы сильно хотелось и не то что бы мне платят какие-то другие издательства, но сейчас не об этом). Прекрасная бумага, прекрасное качество печати, комфортный для глаз шрифт — всё, как я люблю. В книги этой серии («Неопалимая купина») «Никея» ещё и маленькую тканевую закладку вшило (кстати, если будете читать на кровати с котом — будьте осторожны, котам эта закладка очень нравится). Очаровательно. Эту книгу действительно приятно держать в руках, и действительно приятно читать именно бумажную её версию.