Часть первая

1

2 ноября 2013 года, в субботу, когда в половине восьмого утра я шёл на вселенскую заупокойную литургию, установленную в память Куликовской битвы, позвонила Даша и сообщила, что вместо неё приедет Лера.

– Почему? – скорее по инерции, чем по необходимости спросил я: обе дочери пели на клиросе попеременно.

– Ты разве не знаешь?

Знакомый с детства голос дрогнул так, что у меня едва не остановилось сердце.

– Что? – казалось, всего лишь подумал я.

– Алёшу избили.

Я замер на полушаге.

– Где? Когда? Ну говори же!

– Ночью, в «Форварде».

– Что ещё за «Форвард»?

– Клуб ночной.

Что?! Алёшка был в ночном клубе? Это просто не укладывалось в голове. А перед глазами уже маячили телевизионные картинки ночных оргий под оглушительный барабанный бой, вспышки цветомузыки, пьяные орды, подпольные наркопритоны, ночные бабочки, драки… Да, но мой сын, и не просто, а сын священника… стало быть, втайне от нас… Я был убит и едва смог выговорить:

– Ну и?..

– Еду за ним в больницу.

– Не положили?

– Нет.

– Хорошо.

Я перевёл дух. Не положили, стало быть, ничего опасного. Ну, и урок на будущее. И тут же вспомнил, как вчера вечером Алешка собирался ехать в райцентр на день рождения приятеля по университету. Стало быть, после вечеринки в ночной клуб подались. Поди, всей компанией и получили. И поделом.

Но беспокойство не проходило.

Народу пришло немного, а точнее, все, кто мог, поскольку заупокойные службы справлялись всем миром неукоснительно. За двадцать два года практически вымерла вся округа. Когда я прибыл сюда служить, а точнее, прилетел на крыльях веры и надежды в грядущее воскресение России, в школе было два выпускных класса по тридцать учеников, теперь – один, и тот, собранный из трёх окрестных школ, в прошлом году состоял из девяти, а в этом вообще из шести выпускников. Всё это время я только и делал, что отпевал. Крещений и венчаний год от году становилось всё меньше, а теперь и того и другого по одному, по два в год, и то приезжие, поскольку храм наш старинный, и хотя не единожды грабленый, тем не менее ещё сохранивший бесценное убранство старины.

Когда вернулся со службы, дома только и разговора было о случившемся. Моя бедная Катя была сплошное переживание. В такие минуты она становилась безгласной. Добиться каких-либо внятных объяснений было немыслимо. В её изученной до последней черты душе, а значит, в глазах, можно было прочесть лишь одно слово – ужас. И это в очередной раз подхлестнуло во мне подымающееся возмущение. За сорок лет совместной жизни, да ещё с пятерыми детьми, чего только не бывало, и ни разу под ударом судьбы я не прогнулся. Моя жизнь во Христе, как и моего великого тёзки из мятежного Кронштадта, приучила ни при каких обстоятельствах духом не падать, а это всегда начиналось с внутреннего возмущения и только придавало силы.

Однако время шло, а сына всё не было. Катя сказала, у Даши заснул. Уснул, подумал, стало быть, дело на поправку, и ушел к себе. С недавних пор у меня появился свой угол. Две старшие дочери давно определились и жили своими семьями в райцентре, в нашем некогда славном, а ныне захудалом городке, кстати, летописцем не раз помянутом.

Каково же было моё удивление, когда в половине третьего в комнату вошла Катя. Глянув на неё, я даже возмутился:

– Может, хватит?

– Иди сам посмотри.

Шум подъехавшего автомобиля, стук двери, беспокойные голоса в коридоре я, разумеется, слышал, а также – возню и лёгкий удар по стене, очевидно, локтем в соседней комнате, куда определили сына (это была их с Мишей, младшим, комната), и не пошёл сразу потому лишь, чтобы дать сыну понять, что видеть его не могу, хотя, признаться, и очень хотелось. Но я себя знал. Прежде чем устроить провинившемуся выволочку, надо было успокоиться и, само собой, помолиться, что и собирался сделать, но появилась Катя.

– Ну хорошо, хорошо, пошли, – не убавляя громкости, сказал я и вышел за нею следом.

Перед входом в мальчишечью комнату Катя остановилась, пропуская меня вперёд. Кулаки её были прижаты к груди, что выдавало крайнюю степень горести. Я покачал головой и вошел, а войдя, тут же замер.

Алёшка лежал на своем топчане, на спине, головой к окну. Из обеих ноздрей распухшего носа, из правого уха торчали кровавые ватные тампоны. Кровавая гематома из правого глаза свисала на нижнее веко, белки тоже были налиты тёмной кровью, а вокруг глаз синяки – «очки», как объяснил позже знакомый невропатолог. По ходу осмотра выяснилось, что голова у сына вся в шишках, а лицо, туловище, руки и ноги сплошь в синяках и ссадинах. Доставляли мучения ужасные головные боли, и вообще не было живого места от побоев. Сын не мог жевать, так как и зубы шатались и болели, но, слава Богу, были целы. Донимала острая боль в позвоночнике выше поясницы, причинял страдания указательный палец правой руки – и палец действительно был распухший и кривой. Сын пребывал в полусознательном состоянии и постоянно впадал в забытьё, а если хотел что-то сказать, долго думал и говорил нечленораздельно.

Катя осталась с ним, а я вышел на кухню, где за столом сидели Даша с мужем Игорем.

Я попросил дочь как можно подробнее всё рассказать.

И тогда с присущей её характеру эмоциональностью она заговорила. Да как! Мне постоянно приходилось её останавливать и переспрашивать, поскольку, потрясённая случившимся, она то и дело перескакивала с одного на другое, и не могла удержаться от комментариев.

И вот какая из всего этого вырисовывалась чудовищная картина.

2

Примерно в половине третьего ночи Даше позвонил младший зять Гена и огорошил, заявив, что Алёшку сильно избили у ночного клуба и что он сейчас едет следом за скорой в ЦРБ. Как он там оказался, Даша не спросила и сразу принялась названивать в приемный покой.

Сначала ей ответили, что парнишка без сознания. Около четырёх Даша позвонила опять. Ей ответили, что пришел в себя, но его сильно рвет, и велели позвонить в семь.

В семь сказали, что парню делают снимок, и велели позвонить позже. В половине восьмого тот же женский голос ответил: «Подождите… – И Даша услышала отдалённый разговор: – Куда больного? Сестра звонит. – И когда мужским голосом отозвались: «Домой», – в трубку сказали: – Забирайте, у него все в порядке».

– Мы сразу в приемный покой. Входим, смотрю, у стены, на лавке, бомж какой-то сидит с опухшей физиономией, из носа, из правого уха кровавые тампоны торчат, весь в крови, в грязи. Я даже по куртке его не узнала. Рядом два милиционера стояли и ещё какой-то обколотый сидел, говоривший одному милиционеру, что всё видел. Прохожу мимо, заглядываю в ординаторскую, сидит медсестра. Вам чего, спрашивает? Говорю, за братом приехала. Так забирайте. А где он? Так вон же на лавке сидит. Я чуть не упала: всё в порядке! Вы, говорю, издеваетесь, что ли? Это, по-вашему, всё в порядке? А ну позовите врача! «Врач занят. Не одни вы тут такие». Да как, говорю, вы можете выпроваживать такого больного человека? А она мне (представляешь, папенька?): «Хватит! – И Даша махнула рукой, изображая медсестру. – Наотдыхался! И так он у нас тут всю палату кровью залил!» Я говорю: «Скажите фамилию врача». – «Это ещё зачем?» – «Хочу знать, какой такой врач ничего опасного во всём этом не нашел». – «Ничего я вам не скажу. И вообще, закройте дверь». Я, говорю, на вас буду жаловаться! «Да хоть папе Римскому!» И дверь захлопнула. Ничего себе, думаю, больница! А тут ещё милиционер этот: «Хватит, гражданочка, шуметь, не мешайте людям работать, а родственника своего везите в отделение». – «Зачем?» – «Для опроса. И заявление… будете писать? Я, так понимаю, у него телефон пропал. Будем разбираться». – «Что, в таком состоянии?» – «В каком? Вы слышали, что вам сказали? У него всё в порядке. И справка есть». – «Покажите». – «В отделении покажу». Говорю: «Вы это серьёзно? Да он еле сидит!» – «Ничего. Пить меньше надо. Чтобы через десять минут были».

– Ну что, думаю, надо ехать. Выводим его под руки (сам он передвигаться не мог, только по стенке), подводим к машине, на свету глянула – о Боже! – а у него и на лице и на оголенных местах шеи отпечатки и вмятины от каблуков. Спрашиваю: «Алеша, что случилось?» Вижу, напрягается что-то сказать и не может. И тут его стало наизнанку выворачивать. Да всё желчью. Усадили мы его наконец. Говорит: «Пить хочу». Заехали в магазин, купили воды. Глотнул. И опять его мутить стало. Дала ему целлофановый пакет. Рассказать толком ничего не может. Как заторможенный. Поняла только, что врач сказал ему, что нос сломан, но ничего, ровный, срастётся. И всё, спрашиваю? Да, говорит. Приезжаем в дежурную часть. Ведём его под руки. Направляют нас в комнату участковых. Заходим. Заглядывает Гена. Выхожу к нему в коридор. Говорит, когда вчера приехал в ЦРБ, буквально следом за ним появился один из тех, кто был на месте происшествия. Зашёл в ординаторскую и пробыл там минут пять. Затем уехал. Назвал фамилию, какой-то Гнездилов. У них, говорит, там целая банда. Травкой не то балуются, не то торгуют, не поняла, да лохов на выпивку разводят. И нашего, видно, за лоха приняли и решили развести. А главный у них какой-то Чика, мент бывший. Говорят, дверь в полицию ногой открывает. Вряд ли, говорит, мы тут чего-нибудь добьёмся. Представляешь, папенька? Офонареть!

– А Гена там как очутился?

– Алёшка ему из клуба позвонил и попросил приехать. Сказал, проблемы у него, а какие, не сказал. Если бы сказал, меня избили, я бы, говорит Гена, сразу наряд вызвал. А по голосу (языком еле ворочал) решил, хватил лишнего и закусился с кем-нибудь. Надо, подумал, взять кого-нибудь для подмоги. За Корягиным заехал. Звонит Алёшке: подъезжаем, мол, выходи. А не сказал, что машину не у входа, а за клубом, у мойки поставит. Пива, говорит, после работы выпил, мало ли чего… Приехали, стоят, ждут. Минут пять прошло. Алёшки всё нет. Выходят они из машины – и слышат, что между оградой стоянки и клубом, в неосвещенном месте, крики. Бегут. Видят, толпа народа. Алёшка на спине лежит. Гена, правда, сначала не подумал, что это Алёшка, мимо пробежал, к охранникам, они у входа в клуб стояли. Чего, кричит им, стоите, смотрите? Полицию вызывайте! Возвращается назад. Глядит – точно Алёшка. Без сознания. Кто-то ему голову держит, чтобы кровью не захлебнулся: из носа хлестала. Время идёт. Ни полиции, ни скорой. Появляется этот Гнездилов, спрашивает Гену: «Твой?» Сам, говорит, виноват, ходил и на всех залу… задирался, в смысле… Гена спрашивает, и кто его так? А я, говорит, откуда знаю? Сам только что подошел. Одноклассника тут бывшего Гена приметил. Костылёв фамилия, а кличка Костыль. Подхожу, говорит, к нему, спрашиваю, кто парня избил? Так, говорит, я тебе и сказал. А я знаю, Гена говорит, что он сидел, и теперь у него срок отложенный. Тут кто-то крикнул: «Менты!» И все стали разбегаться. Подъехала скорая. Когда Алёшку грузили, в ней ещё один избитый сидел. Друг Алёшкин, с которым они после дня рождения в клуб пошли. Вроде бы ещё одному досталось, но не сильно, и того охранники ещё до этого успели выпустить через чёрный ход. Ещё вроде бы один с ними был, но тому вообще ничего. Лёгким испугом отделался… И Чика, спрашиваю, там был? Говорит, я не видел, но от кого-то слышал, что вроде бы со стороны за всем этим наблюдал и руководил. Камеры же там кругом. А он всё-таки мент бывший, привык шифроваться. Капюшон на глаза надвинет, и ни за что не догадаешься, кто такой. А эти, спрашиваю, что, совсем обнаглели, ничего не боятся? Выходит, говорит, что так. Один из них вроде бы даже заявил Алёшке в клубе, когда всё только начиналось, что он его убьёт и ему за это ничего не будет. Вроде бы кто-то даже слышал, как кто-то из них кричал в клубе, что завтра у него суд, но он на него не пойдёт, а до кучи ещё нашего Алёшку зароет.

– За что?

– И я спросила. А я, говорит, откуда знаю? Сейчас опрашивать будут, узнаешь. Ушел. Стали Алёшку опрашивать… Папенька, целых четыре часа!.. Два слова скажет, положит голову на стол и отключается. Да несколько раз на улицу мы его водили, урна у них там. Потом заявления писать стали. Сначала одно, потом второе по поводу телефона. А в медицинской справке знаешь, что было написано? Ушиб мягких тканей. Да ещё текст заявления сотрудник этот сам написал. А то, видите ли, таким заявлением, как было на самом деле, мы можем якобы невиновных людей под серьёзную статью подвести! Это, папенька, что? Они с бандитами заодно, что ли?

Что я мог на это ответить? У меня самого все это не укладывалось в голове.

Даша продолжала:

– Я говорю, там камеры видеонаблюдения кругом, надо видео из клуба взять. Он даже внимания на это не обратил. Встал, говорит, везите его к клубу. Я спрашиваю, это ещё зачем? На следственные действия. Какие, говорю, ещё следственные действия? Вы издеваетесь, что ли? Вы посмотрите на него! Он даже и слушать не хочет. Чтобы, говорит, через пять минут были. Куда деваться? Поехали. Приезжаем. Говорит Алёшке: выйдите из машины. А он по дороге отключился. Разбудите, говорит, его. Растолкали. А он никакой. Приехавшая с ним сотрудница на Алёшку глянула и говорит: «Зачем вы его сюда в таком состоянии привезли? Его срочно в больницу надо. Я не буду проводить следственные действия». Тогда этот по территории походил. Телефон искал. Какую-то бумажку составил. Подписывай, Алёшке говорит. Я спрашиваю, что за документ? Дайте прочитать. Не дал. Алёшка подписал. И заявление тоже. Я так поняла, ему всё равно уже было, лишь бы отвязались поскорей… Остались мы одни. Алешка говорит: «Даш, у меня такое ощущение, что сейчас голова лопнет». Заехали в аптеку, купила я пентальгин. Алешка принял пару таблеток. Гляжу на него и думаю, с маменькой плохо станет, когда она его таким увидит. Повезли к нам. Дала ему Игореву рубашку, брюки. Переоделся он, прилёг на диван и сразу отключился. Пусть, думаю, поспит. Пару раз заходила послушать, дышит ли. В третий раз захожу, а он хрипит. Я так перепугалась! Думаю, всё, умирает! Давай его тормошить. Он глаза приоткрыл, но тут же опять отключился. Грязную одежду я в пакет сложила и маменьке отдала. Может, для следствия понадобится. Она его прибрала.

3

Поскольку начало не предвещало ничего хорошего, мы оказались в затруднительном положении, не зная, что делать дальше. И, так ничего не решив, распрощались до завтра. Даша с Игорем уехали. Дома их ждали двое – двенадцати и девяти лет – совершенно не предсказуемых на выдумки сыновей.

Я ушел на службу, где меня дожидалась начавшая выходить из терпения Лера – стрелка часов уже перевалила за пять. Двух своих дочерей дошкольного возраста она оставила на Гену, а завтра собиралась приехать вместе с ними, и Даша со своими, вообще все, надо было что-то срочно предпринимать.

Несмотря на поднявшееся в начале возмущение, вид сына и особенно Дашин рассказ начали погружать меня в состояние выброшенного за борт в бушующий океан незадачливого пассажира. И сколько бы я ни успокаивал себя, какие бы ни придумывал объяснения, легче не становилось.