«Блажен, кто смолоду был молод…»

А. С. Пушкин «Евгений Онегин»

Часть первая

1

Свернувшись калачиком на лавочке одной из прилегающих к Нижнеудинскому вокзалу тихой улочке, под утро от холода Петя Симонов почти не спал.

Солнце только что поднялось над крышами деревянных домов пристанционных улиц небольшого сибирского городка и, дробясь в кусте черёмухи, бисером блестело на зелени ещё не распустившегося цветника, который Петя время от времени созерцал через приоткрываемые веки за штакетником.

Этот похожий на большую деревню городок казался Пете преддверием сказки, хотя была у этой сказки своя, далеко не сказочная история. Пережив вместе со всей страной экспроприацию, коллективизацию, чистки, войну, с освоением начатых в середине девятнадцатого столетия золотых приисков, с открытием месторождения слюды, строительством фабрики, завода, кинотеатров, больниц, школ, с открытием отделения Иркутского университета культуры, медицинского и музыкального училищ, аэропорта, Нижнеудинск был втянут в эпоху великих строек (один БАМ чего только стоил!), а в целом являлся одним из тех городов, которыми прирастала Россия в период освоения Сибири и Дальнего Востока. И так год от года менялся лик земли, только люди в существе своём оставались неизменны: так же любили и ненавидели, ссорились и мирились, встречались и расставались. Осень сменяла лето, за зимой наступала весна, как и эта, пришедшая на нижнеудинскую землю чудесная, во всяком случае, для Пети Симонова, весна 1975 года.

Ещё совсем недавно в парадной военной форме, украшенной знаками отличия, погонами старшего сержанта, с «мослами» артиллериста, Петя уныло слонялся по безлюдной деревне, где даже не с кем было выпить за дембель. Ослепительно (словно улыбка невесты!) цвела вишня, купались в огненных лужах ершистые воробьи, на возвышении дальнего холма парил в сизой дымке синий купол деревянной церкви, где Петю в младенчестве крестили, а он не находил себе места в этой весенней радости.

Шла пасхальная неделя, и старушки с бабушкой, в их значительно поредевшем за последние годы числе, собрались в доме соседки петь Пасхальный канон.

– Христо-ос воскре-эсе-э и-из ме-эртвых, сме-эртию сме-эрть попра-ав, и су-ущим во гробе-еэх живо-от да-арова-ав! – с неизбывной надеждой тянули их немощные голоса, как и пять и десять лет назад, и, казалось, не было для них события важнее на свете.

Мать с утра уходила на центральную усадьбу колхоза, где работала ветеринаром. Недавно ей посулили квартиру со всеми удобствами, а это значит – прощай родные палестины, хотя бабушка вряд ли покинет насиженное гнёздышко. Отца Петя не помнил (три года ему было, когда родителя высушило раком), росли они с Лёней безотцовщиной, и если бы не бабушка, мамина мать, поднявшая без мужа троих (дед без вести пропал в сорок первом), они бы и десятилетку не окончили, а так всё, как у людей. И вот уже пятый сезон Лёня работал в старательской артели, а там и Петя, не задумываясь, последовал его примеру.

Ещё курился над землёй туман, ещё дышал ночной влагой воздух, когда из двери дома с тяжёлым рюкзаком за плечами вышла среднего роста, по-походному, в спортивный костюм и ветровку одетая девушка, в синем берете, из-под которого спускалась на грудь тёмно-русая коса. Провожала её интеллигентного вида пожилая женщина, про которую нельзя было сказать старушка – высокая, статная, по всему чувствовалось, волевая, в домашнем халате, в накинутом на плечи коричневом плаще, светлой косынке, завязанной сзади, как и Петина бабушка носила.

– Ну, и как ты такую тяжесть до аэродрома потащишь? – недовольно пробурчала она.

И в следующее мгновение Петино сердце впервые опахнуло тревожным весенним ветерком:

– Ладно, бабуль, как-нибудь.

– Как-нибудь… – пробурчала пожилая. – Ума у них, что ли, нет, ребёнка одного посылать?

– Да не переживай ты, баб! Слава Богу, не первый раз.

– Сначала долететь надо, а потом уже и «слава Богу» говорить.

Скрипнула калитка, заманчивая на Петю навалилась тишина. Разумеется, девушка сразу опешила, увидев его, лежащего на лавке, под которую он засунул свой разрисованный дембельский чемодан, тихонько кликнула:

– Ба-аб.

– Ну, чего там ещё?

Послышались торопливые, совсем не старческие шаги. Напряжённая водворилась тишина.

– Пьяный, поди, – выразила наконец своё мнение пожилая.

– А чемодан откуда?

– Украл, может! А что, знаешь, какие теперь людишки пошли?

Этого Петя вынести не мог и, водрузившись на лавке, демонстративно извлёк из грудного кармана изрядно помятого дорожного пиджака паспорт, хотя в чемодане лежал ни разу не надеванный костюм, купленный по приезде на армейские сбережения (там, где он служил, выдавали две зарплаты – одну наличными в марках, другую клали на книжку в рублях).

– Да не вор я, не вор! Во! Видите? И я, стало быть, гражданин… Приезжий, в общем. Ночью прибыл. И куда мне, по-вашему? На вокзале ночевать? А потом доказывать в КПЗ лояльность родной советской власти? Ну и решил – найду местечко потише да прикорну до утра.

– И откуда нелёгкая принесла?

– А-а… где «Волги» делают, знаете? – озорно прищурившись, вопросом на вопрос ответил Петя.

– Машины, что ли?

– Они родимые!

– Понятно. Сюда зачем прибыл?

– Странный вопрос. Работать. Имеется тут у вас старательская артель «Бирюса»?.. – И по тому, как они переглянулись, заключил: – Стало быть, имеется. Так я – туда, не знаю только куда.

– Проулок видишь? Через него, вдоль болота, прямиком на улицу Чернышевского попадёшь. Там ваша база.

– Ну, туда так туда. Аривидерчи!

– Чего?

– Чао, говорю! Покеда, значит!

– А ты, я смотрю, озорной!

– Не-э, я сми-ирный, – заверил Петя. – А ежели бы нет, меня уже на полпути ссадили. Или в Москве загребли. Я же через Москву ехал. Не был ни разу, ну и рванул скрозь. Дай, думаю, гляну…

А в Москве у Пети было «огроменной», как он выразился, важности дело: на Красной площади побывать, чтобы собственными глазами улицезреть не кого-нибудь, а самого Ленина! Так он его любил, так с самого детства мечтал о чудесной (а вдруг он сойдёт с экрана или Петя войдёт в него?) встрече с ним. Не было ни одного фильма о нём, самом-самом, который бы Петя пропустил. Мать, кстати, тоже его любила: ещё бы, бедных от богатых освободил! Что касается бабушки, она на эти темы не распространялась, пела себе и пела свои молитвы, и в Петином сознании Ленин был сам по себе, бабушкины молитвы сами по себе и, казалось, нисколько друг дружке не мешали.

Однако увидеть Ленина не удалось, и всё из-за Толика Копылова, однополчанина, к которому Петя заскочил прямо с поезда. Узнав, что «корешу не с кем было выпить за дембель», Толик тут же собрал «дембелей», и они вчетвером гудели в пустом железном гараже до Петиного отъезда.

– Да наглядишься ты ещё на своего Ленина! – кричал Толик всякий раз, когда Петя порывался покинуть застолье. – Ну, чучело и чучело, чего там смотреть? Давай лучше за нас, за дембелей! А когда назад поедешь, обязательно заезжай, мы тебе такого Ленина покажем, никакого другого не захочешь!

– Почему это?

– Потому… – хитро подмигивал, намекая на что-то щекотливое, Толик. – Тяни давай, не задерживай тару!

Но Пете всё равно хотелось увидеть Ленина.

– В таком виде? – резонили его. – Да тебя близко не подпустят! Ласты скрутят – и в КПЗ! Ты в КПЗ хочешь?

Потом у Пети Симонова, во хмелю самого щедрого человека на свете, появились друзья до гроба в поезде. Так что в Нижнеудинске, около двух ночи, он сходил с совершенно свободными от купюр и всякой ничтожной мелочи карманами, зато на всю жизнь приобрёл друзей. Адреса только забыл спросить, и куда ехали, не поинтересовался тоже, но встретятся же они когда-нибудь, это гора с горой, а человек-то с человеком… о-о, человек с человеком…

– А так, ну чё? – продолжал откровенничать Петя. – Жены не имеется. Отца не имеется. Умер. Да-авно-о… Мать с бабушкой имеются да Лёнька, брат, у вас тут, «там где речка, речка Бирюса», трудится… – И вдруг, с хитрым прищуром кивнув на девушку, поинтересовался: – Сестра ваша будет?

– Внучка! – опешила пожилая.

Петя в притворном изумлении вытаращил глаза.

– Да-а? Ни за что бы не догадался!

– А ты, я смотрю, весёлый.

– А чего плакать-то, ну? «Любите, пока любится…»

– И с кем ты тут любиться собрался?

– А ни с кем! Это я так, к слову, песня такая, а так я ещё ни разу не влюблялся! Успе-эю!

– Ну а теперь-то куда – на базу или прямо в тайгу?

– Я бы прямо в тайгу, да надо на базу. А что?

– Не донесёшь внучке чемодан до аэродрома? База ваша как раз рядом с аэродромом будет.

– Это я-то не донесу?! Обижаете!.. – И Петя хотел прибавить «бабуля», но не прибавилось почему-то. – Да я двадцать раз «подъём переворотом» делаю! А «выход силой» до тех пор, пока командир взвода не рявкнет: «Освободить снаряд!» Турник так называется. А вы подумали какой-нибудь настоящий снаряд, на котором барон Мюнхгаузен в тыл к врагам летал?

– Какой ещё там барон? – не расслышала пожилая.

– Мюнхгаузен. Который себя из болота за волосы вместе с конём вытащил.

– Да-а-а!..

– Ага-а!.. Мне и бабка моя, Лизавета Матвевна, всё грит: «Ну, грит, ты, Петька, и пустобрёх». А я ж для тонусу! Чтобы жить веселей! А что? Всюду жизнь привольна и широка – так? Карочи, старикам со старухам пенсии, а для нас, молодых, «всё пластинка поёт, и проститься с тобой всё никак не даёт». Кстати, у вас тут под пластинки ещё танцуют или уже, как у людей?

– Да ты вроде работать приехал.

– Ну это да-а… А после сезона, что, чай, не станцевать? Заранее приглашаю. Обеих. Есть тут у вас ресторан?

– И как ты с таким пойдёшь? – с сомнением глянула на внучку пожилая.

– Да вы что?! – до глубины души возмутился Петя. – Настаиваете, чтобы горсть земли съел?

– Это ещё зачем?

– Чтобы поверили.

– Поверили бы, кабы рот не разевал.

– А я не обидчивый! – тут же осклабился Петя. – По мне, хоть горшком назови, только в печку не ставь! А ну сымай, внучка, рюкзак, а то с рюкзаком унесу! Да не боись, не стырю! – Девушка сняла рюкзак, Петя для убедительности подержал его на согнутой в локте руке. – Видите? Бицепсы! Потрогайте! Не бойтесь, потрогайте! Двадцать четыре кэгэ легко жму! Потрогайте! Ну, не хотите как хотите. Покеда! – И, закинув на плечо рюкзак, подхватив чемодан, двинул. – «Я-а приду-у и тебе-э о-обойму-у…»

– Иди, Варюш, – донеслось до его слуха, – разве что балабол, а так вроде неплохой парнишка.

– Не-э, – тут же согласился Петя. – Я хороший!

И балаболил аж до аэропорта. Бывает с ним такое: то чешет без умолку, а то слова не вытянешь. Когда же узнал, что Варя летит в ту самую тайгу, куда он прибыл золото мыть, и что отец её – заведующий метеостанцией, «в первый раз в жизни», как тут же и объявил, готов был влюбиться, «чтобы уж раз и навсегда, раз и навсегда…» Вероятно, оттого ещё он балаболил, что из него не окончательно выветрился ночной хмель. Когда же выяснилось, что Варе всего шестнадцать, ни капельки не расстроился.

– Это ничего. Пока ты растёшь, я отдохну, а там и поженимся. Договорились? Нет, ты скажи, договорились? Договорились?

– Да договорились, договорились, – чтобы только отвязался, ответила Варя.

И тогда Петя, как в одном интересном кино про басмачей, заключил:

– Э-это то-очно! Проводив будущую невесту до аэропорта, Петя справился, когда вернётся, и, узнав, что через две недели, зачем-то ей было надо, выдал, как научили в школе:

– Зэр гут!

– А чему вы больно радуетесь? Через два дня я улечу опять, и уже на всё лето. И потом, мы с вами, кажется, ни о чём не договаривались.

– Как это? А жениться?

– Ну… это через два года ещё.

– Между прочим, по согласию родителей расписывают и в семнадцать.

– Да? А я не хочу, может!

– Из вредности?

– Да хотя бы!

– А по виду не скажешь, хотя имя и варварское, конечно, – Вар-р-рвар-ра! И не выговоришь даже. По батеньке-то как?

– Ну Николаевна, допустим, а вам зачем?

– А фамилия?

– Ну Иларьева, хотя бы, а что?

– Письмецо при случае накатать. Можно?

Варя состроила удивлённые глазки.

– А вы ещё и писать умеете? А я думала, только танцевать.

– Ой, ой, можно подумать… Да я ещё такое письмецо накатаю – закачаешься! Между прочим, у меня железная пятёрка по литературе была, единственная, кстати, из всех предметов!

– А остальные что, двойки?

– Я что, похож на двоечника?

– Не знаю, не знаю…

И, спохватившись («ой, извините!»), заспешила к самолёту.