Даже предположить не могла, что так больно будет возвращаться каждый вечер с работы в ту квартиру, которую покупала и обставляла с мужем каких-то двенадцать лет назад, и понимать, что через пару часов в замке не повернётся ключ, и муж не зайдёт в прихожую – усталый, но бесконечно знакомый и родной. Не представляла каково это – опускаться на банкетку, чтобы стащить туфли, вдыхать воздух, до сих пор пропитанный ароматом его парфюма, и понимать, что меня ждёт ещё один вечер без него. Одинокий и какой-то… бесцельный.

Это так странно – прожить с мужчиной двадцать лет, и вдруг осознать, что его больше нет. Он с другой. Он приходит к другой. Он снимает обувь, подходит к другой женщине, прижимает её к себе, целует и говорит: «Чертовски устал. Что у нас на ужин?».

И уже не я, а она, другая, целует его в ответ, бежит на кухню, где накрывает на стол, пока он моет руки в ванной.

Нет. Это не странно. Это бесконечно больно. До ощущения вакуума, который подбирается к тебе со всех сторон, обступает, не даёт сделать вдох. И до чувства, будто тебе в грудь вогнали раскалённый кусок железа, и ты не можешь его оттуда вытащить, сколько бы ни старалась.

Теперь у меня вечером есть свой ритуал – всегда один и тот же. Я раскладываю продукты в холодильнике – даже их до сих пор беру в магазине на двоих, и среди всех покупок, неизменно тот сыр, что особенно любил Вадим – наливаю себе бокал вина и выхожу на балкон.

Совсем неважно, холодно на улице или нет. Мне нужно распахнуть окно, вдохнуть воздух полной грудью, выпить сразу всё вино – так легче станет воспринимать действительность. Так легче будет вернуться в нашу спальню, где до сих пор лежат вещи Вадика, так легче будет удержаться и не взять его рубашку, которую хочется поднести к лицу и вдыхать аромат, такой до боли знакомый…

Так вообще будет легче. И в этом самообмане я хочу существовать день за днём.

Наверное, я бы поняла, если бы Вадим ушёл к длинноногой блондинке с накаченными губами, сиськами и что там себе накачивают подобные барышни? Но Майя неприметная, больше похожая на нескладного мальчишку. Я видела их вместе однажды, когда привозила на работу мужу сумку с вещами. На деле же – искала повод поговорить, а получила по лбу. Со всего маху, так что даже звёздочки перед глазами мелькать начали.

С ней он был… другим. Каким-то инопланетным, что ли. Каким никогда не был рядом со мной. Помолодел лет на десять, бесконечно улыбался, пока они шли к его машине. А я стояла в стороне, впиваясь в ремень его сумки с такой силой, что заболели пальцы, и молилась, чтобы они меня не заметили. Потому что ревела – беззвучно, но так горько, что в горле комок появился, который было не сглотнуть. Колючий такой – из всех невыплаканных слёз, которым не позволяла пролиться с тех пор, как Вадим сказал мне, что уходит к другой.

– Екатерина Александровна? – раздаётся в трубке приятный мужской голос, когда телефон пиликает слишком долго, и я всё же отвечаю на звонок после раздумий.

На экране – незнакомый номер, который порождает подозрения, что мне могут звонить с очередными дурными вестями.

– Да. Я слушаю.

– Меня зовут Илья. Мы работаем вместе с вашим мужем. Вы сейчас дома?

Сердце начинает колотиться где-то в горле, в голову лезут предположения – одно другого краше. Начиная с того, что Вадим попросил этого самого Илью сообщить мне, что возвращается обратно – что само по себе абсурд, – заканчивая тем, что с мужем что-то случилось и меня, скажем, попросят приехать и опознать его труп.

– Я дома, да. Что-то случилось?

– Нет. Я бы хотел через полчаса завезти вам документы, Вадим Сергеевич попросил.

– А… Да.

Даже не знаю, почему вдруг накрывает таким опустошением и разочарованием. Нет, я совсем не хотела, чтобы меня приглашали на опознание трупа мужа, а вот услышать, что Вадим опять сделал всё, чтобы со мной не пересекаться, довольно болезненно.

– Хорошо. Тогда я подъеду к вам минут через тридцать.

Кладу трубку, так и не ответив. Мне даже не интересно, что именно за документы привезёт Илья. Но почти сразу начинаю злиться – на Майю у Вадима время есть, а на человека, с которым он прожил двадцать лет – нет.

Залпом допиваю вино и наливаю себе ещё один бокал. Меня начинает ощутимо потряхивать. А может, собрать все те вещи, что оставил муж, когда уходил к своей любовнице, и передать их через его курьера? Сама не понимаю, почему до сих пор их не выкинула. И почему мне так нужно перед сном взять рубашку мужа, улечься на нашу с ним постель, прижать ткань, пропахшую им, к лицу. Это как шанс на сон. Хоть какая-то возможность провалиться в небытие, где не будет бесконечных мыслей о Вадиме и вопросов: «Почему всё так? Чем я это заслужила?».

Второй бокал не опьяняет, хотя, мне хочется, чтобы мерзкие ощущения хоть немного притупились. Я уже готова налить себе третью порцию, когда вспоминаю об Илье, что должен приехать с минуты на минуту. Мне совсем не хочется впускать его в квартиру. Не хочется, чтобы он рассказывал потом Вадиму, как я живу одна и чем занимаюсь. Не хочется, чтобы видел грязную посуду в раковине, которую мне не хочется ставить в посудомойку.

Быстро подхожу к окну и выглядываю во двор. В разгаре – май. Тёплые деньки, такие редкие для Питера, заставили мам с детьми высыпать на улицу, и теперь детская площадка – сплошь уставлена колясками, велосипедами и игрушками. И эта картина почему-то кажется удивительно умиротворяющей.

Вот она – другая жизнь, которая не имеет ко мне никакого отношения. С которой я не готова соприкасаться даже мельком. Почему она именно сейчас кажется настолько близкой – только руку протяни и прикоснёшься?

Накидываю на плечи спортивную кофту, на ноги надеваю совершенно неуместные балетки. Даже думать не хочу, как именно они сочетаются с тренировочными штанами и простой футболкой. И выхожу из квартиры, прихватив мобильник.

Небольшая передышка прежде чем вернусь обратно и снова стану частью того антуража, который создала сама, и в котором мне так лживо-уютно находиться в последнее время.

***

Совершенно млятский день. Начиная от того, что забываю дома материалы по одному важному делу, заканчивая тем, что мне придётся снова таскать с собой дочь, потому что её бабушка в который раз не может с ней остаться.

Или не желает. Один хрен.

Настя, надо отдать ей должное, ведёт себя довольно спокойно. Ей вообще не очень много нужно – когда катаемся по городу, смотрит в окно. Иногда просится в туалет. Реже – поесть или попить. С собой таскает какого-то дико ржачного игрушечного поросёнка, у которого голова едва ли не в три раза больше, чем туловище. Даже имя ему придумала – Катя. В целом, всё не так напряжно. Но есть одно «но».

Мне, б*я, стыдно перед дочерью за то, что она вынуждена шататься со мной по сомнительным местам. Стыдно, что не могу ей обеспечить няню или кого-то, кто не откажется присматривать за ней днём. Не потому что нет бабла – причина в другом. Я не могу заставить себя оставить ребёнка с кем-то незнакомым. Это внутренний стопор какой-то, который словно тумблер в башке.

Когда потерял жену, единственное, чего мне хотелось – сдохнуть. А Наська стала тем поводом жить, который заставлял меня по сей день делать вдох за вдохом. Хотя я сильно сомневался, что как отец способен ей дать хоть что-то, но она была у меня, а я – у неё. И мы вроде как нуждались друг в друге.

– Насть, мы сейчас в одно место закинем кое-что, а потом можем мороженое поесть скататься. Или ужинать хочешь?

– Мороженое! – раздаётся с заднего сидения. – Мы с Катей хотим.

– Окей.

Паркую тачку возле дома жены шефа, и поворачиваюсь к дочери:

– Ты посидишь, пока я поднимусь? Или со мной пойдёшь?

– Я посижу. Ты же недолго?

– Недолго. Минут пять.

– Окей, – повторяет за мной и снова отворачивается к окну.

Она никогда не была проблемным ребёнком, наверное, в этом – заслуга её матери. Я знал, что Настя переживает её смерть до сих пор, и наверное, только сейчас реально начал осознавать, что именно ей и пришлось тяжелее всех. Хотя поначалу казалось, что я один барахтаюсь в болоте из вязкого дерьма, один вою беззвучно от боли и ни черта не понимаю, что сделать, чтобы было не настолько адово.

Побарабанив по рулю, раздумываю о том, не отправить ли дочь на площадку, пока я буду относить документы жене Персидского, и всё же выхожу из машины с коротким:

– Я сейчас.

Успеваю дойти до подъезда, когда случается то, что выбивает у меня почву из-под ног. В последнее время я вообще думал, что нет такой силы, которая способна это сделать. Но вот дверь в тачку со стороны, где сидит Настя, открывается, и дочь выскакивает на улицу, прижимая к себе своего поросёнка. За этим наблюдаю словно в замедленной киносъёмке, а когда слышу крик дочери, в котором сквозят нотки неподдельного счастья, и вовсе замираю будто меня прибили к асфальту.

– Мама! – кричит она и несётся туда, где двое пацанов гоняют мяч. – Мамочка!

Б*я!

Я не думал, что может быть вот так, когда два этих выкрика – лезвием по нервам. Когда понимаю, что не могу пошевелиться, потому что застыл, как идиот с этой грёбаной папкой в руках.

Перевожу взгляд на белокурую женщину, ноги которой обнимает Настька. С силой, вжимаясь, цепляясь за её одежду. Как будто и впрямь перед ней мать. И понимаю, почему она так рванула к этой незнакомке. Передо мной моя Таня, только лет на десять старше. Вижу, насколько эта женщина растеряна, смотрю на то, как она рукой гладит Настьку по волосам. И в этом жесте её – щемящее ощущение, от которого нервы мои в жгуты сворачиваются. Сейчас я наблюдаю со стороны, и всё потому, что стоит мне только пошевелиться – пиз*ец. Конец всему. Я просто заберу дочь и мы просто пойдём с ней отдавать документы. А эта женщина… она отправится отлеплять от качелей-каруселей своего ребёнка. И мне придётся донести до Насти, что это была не её мама.

Но сейчас, когда она верит – когда мы оба верим, мать его! – и когда эта незнакомка гладит по голове чужого ребёнка, которого видит впервые в жизни, мне так хочется выгрызть у судьбы эти несколько мгновений.

Наконец понимаю, что она растеряна – эта женщина. Такая светлая, что ли. Как будто из солнца сотканная. Оглядывается в нерешительности, а Настя всё это время в неё вцепляется ручонками, прижимается вместе со своим поросёнком, и мне так паршиво на душе становится. Потому что сейчас подойду, заберу её и всё кончится.

– Извините!

Вот и всё, что могу из себя выдавить, когда подхожу к ним.

– Пап! Мама вернулась.

Б*я трижды! Только этого не хватало. Только не при этой незнакомке, которой так или иначе придётся пояснять, что к чему, если я прямо сейчас не оттащу от неё Настю.

– Хорошо. У нас дело с тобой, ты помнишь?

Присаживаюсь возле дочери на корточках и демонстрирую ей папку. На блондинку стараюсь не смотреть, но нутром чувствую её удивлённый взгляд, направленный на меня.

– Помню. Но никуда теперь не пойду.

Одной рукой впивается в ткань спортивных штанов, что на незнакомке надеты, другой так и прижимает к себе игрушку. Прекрасно, мать его. И что мне теперь с этим всем делать?

– Вы идите, я с ней побыть могу, – с мягкой улыбкой вступает в беседу новообретённая «мама» Насти. – Только сейчас звонок один сделаю.

– Угу.

Это всё, на что меня хватает. Сейчас самым правильным будет подняться к жене Персидского, вручить ей бумаги, забрать Настю и уехать. Хотя, с последними двумя задачами я вряд ли справлюсь так уж легко.

Отхожу от незнакомки и дочери, направляюсь обратно к подъезду, и сотовый в кармане джинсов начинает вибрировать. Когда отвечаю на вызов, слышу эффект стерео, но не сразу понимаю, какого хрена происходит. А когда всё же до меня доходит, медленно оборачиваюсь к незнакомке и Насте.

– Илья? – произносит жена Персидского в паре метров от меня. И я киваю, расплываясь в самой идиотской из всех возможных улыбок.

– Екатерина Олеговна? – уточняю то, о чём переспрашивать совсем не требуется. Всё ясно и так, и от этого почему-то испытываю странное царапающее чувство, скребущееся изнутри в груди.

– Можно просто Катя. Ну, или если вам неудобно так, то Екатерина.

Она поджимает губы, будто я сказал то, что могло её обидеть. И я, как дурак, снова «угукаю» и молчу. Так и стоим, как три тополя на Плющихе. С поросёнком – четыре.

В голове такая каша, хоть волком вой, ни одной трезвой мысли. Вспоминаю о бумагах и протягиваю их Екатерине.

– Вот. Это от Вадима.

Ну я, б*я, сегодня просто кэп Очевидность! Как будто мог доставить что-то другое от кого-то другого. Она берёт документы молча, кивает, так и продолжая гладить Настю по голове тонкими пальцами, на которые смотрю так, будто это единственная вещь в мире, которая может меня интересовать.

– Ладно. Нам ехать надо. Есть ещё дела.

– Хорошо.

Мне кажется, или в ответе Кати сквозит что-то, похожее на разочарование? Наверное, кажется, и кое-кому уже пора начинать креститься.

– Я никуда не поеду, – заявляет Настя, и изо рта у меня вылетает смачное ругательство, потому что вижу, как подбородок дочери начинает дрожать. Верный признак, что сейчас нас ждёт очередная серия рыданий. – И не ругайся… ты же обещал маме не ругаться. Мама, скажи ему…

Нет, это невыносимо. И то, что кипит в крови, в первую очередь. Я начинаю заводиться, потому что эта женщина ни черта не наша мама. И потому что после меня ждёт новая порция Настиных слёз, когда буду сжимать и разжимать кулаки, понимая, как беспомощен во всём этом свалившемся на голову дерьме.

– Насть, – начинаю я, но Екатерина вдруг делает то, чего никак не ожидаю. Высвобождается из объятий дочери, и когда я уже собираюсь взять Настю за руку и потащить к машине, садится перед ней на колени. Прямо на асфальт.

Они смотрят друг на друга бесконечных несколько минут. Мелкую впервые вижу настолько серьёзной, по побелевшим пальчикам, вцепившимся в игрушку, понимаю, насколько она напряжена. Будто удара ждёт и внутренне снова к нему готова. Ну, или старается подготовиться. А в глазах…

Бляха… я никогда не видел в её глазах столько надежды. Она долбает по моим нервам ещё сильнее, чем до этого сделали её крики. Раз, другой, третий…

На Катю я стараюсь не смотреть. Это своего рода секунда моего, мать его, самообмана. Когда можно представить, что напротив дочери и впрямь её родная мать. Только это ни хрена не правильный путь.

Считаю удары сердца, которых приходится по три на одну секунду. И то, что чувствую, начинает казаться невыносимым. Собираюсь нарушить эту мёртвую тишину, ватой заложившую уши, когда Екатерина всё же поднимается на ноги, крепко берёт Настю за руку и спрашивает совершенно будничным тоном, как будто речь у нас здесь идёт о чём-то настолько обыденном, что ни разу не должно выворачивать наизнанку.

– Пойдёмте ко мне? Чаю попьём.

Клянусь, такого выражения облегчения на лице дочери я не видел никогда.

Пока идём к подъезду, успеваю сотню раз поймать себя на том, что рассматриваю жену Персидского со спины, сотню же раз мысленно посылаю себя к херам с этой своей потребностью сверлить взглядом чужую женщину. Она вся какая-то воздушная и изящная. Высокая, чуть ниже меня, но это её не портит. Двигается плавно, с той грацией, которая у баб природная.

Мля, да я романтик! Столько возвышенных впечатлений на одну квадратную секунду времени.

В крохотной кабине лифта неловко всем, кроме поросёнка. Настя прижимается лбом к ноге Екатерины, та, в свою очередь, смотрит куда угодно, только не на меня, а я… Я пользуюсь моментом и исподтишка рассматриваю её лицо.

Зря мне показалось, что они с Таней похожи. Если в чём-то сходство и есть, так это в цвете волос и глаз. В остальном… Я снова начинаю злиться, мысленно подгоняя эту чёртову кабину доехать до нужного этажа быстрее.

Между нами ни слова о том, что случилось, как будто мы вот так каждый день занимаемся подобной хернёй. Я – еду на ближайшую детскую площадку, где моя дочь выбирает себе новую маму, и это так нормально, хоть в дурку сдавайся. А главное, не могу избавиться от мысли, что всё уже зашло слишком далеко. И завожусь от этого ещё сильнее.

Что она себе вообще думает, эта чужая мама, чужая жена и незнакомая для нас с Настей женщина? Что через пару часов, когда мы все наиграемся в вежливость за чашкой чая, она просто скажет моей дочери, что мы видим её в первый и последний раз, и на этом всё? Наська просто кивнёт, скажет: «Окей» и выйдет из её квартиры и из её жизни? Только так ни черта не будет…

Двери лифта раскрываются в тот момент, когда я уже в опасной близости к тому, чтобы закончить этот фарс. Выхожу первым и… молчу. Хотя если уж и отцеплять Настю от Персидской, то именно сейчас. Когда мы ещё не вошли в квартиру Кати и дочь не стала задавать миллион вопросов при виде фотографий «мамы» с другим мужиком или детьми, например. Но я почему-то никак не могу на это решиться.

В прихожей прохладно, что остро контрастирует с тёплой, почти летней погодой. И пахнет чем-то таким, что окончательно по башке бьёт, как будто я только что в одну глотку бутылку водки высадил. Домом, что ли? Уже и забыл, как оно бывает.

– Мам, пап, мы с Катей руки помоем и придём! – верещит Настька, наскоро стаскивая сандалики и безошибочно отправляясь в ванную. Ловлю удивлённый взгляд Екатерины, и не сдерживаю короткого ржача. Нервного такого, который и сотой доли того, что меня изнутри жрёт, не способен передать.

– Это поросёнок её. Катей зовут.

– А.

Она улыбается, так нежно и светло, что не сдерживаю ответной улыбки. Стаскивает балетки, снимает кофту, оставаясь в одной футболке. На голое тело. Это отмечаю, когда вижу, как соски светлую ткань натягивают, от чего рот слюной наполняется.

Твою дивизию… впервые хочу трахнуть женщину с момента, когда Тани не стало. Нет, стояк по утрам и прочее – это неотъемлемая часть любого мужика, хоть потерявшего жену, хоть только начинающего думать о бабах. Но когда вот так остро – какой-то вспышкой слепящей – впервые.

И это, сука, снова злит.

– Кать… мне бы Настю забрать, нам ещё по делам ехать.

Вместо того, чтобы сказать всё, что я думаю по поводу случившегося, произношу совершенно другие слова о совершенно других вещах. И снова слышу то, чего совсем не ожидаю услышать:

– Ты можешь её у меня пока оставить. Мы чаю попьём, мультики посмотрим. У меня вроде канал какой-то детский есть.