В конце концов отправляются они с Тургеневым в маленький курортный городок Зальцбрунн, в котором лечатся больные туберкулезом. Поселились они в небольшом домике на длинной и невзрачной главной улице. Погода выдалась, как нельзя, хуже – холодно, сыро, слякотно, каждый день льют дожди. На прогулку не выйдешь, да и в комнатах холодно. ведь печей в доме не было.

Казалось, что стоит глубокая осень, хотя было начало лета. Это напоминало удрученному Белинскому пребывание на съемной даче в Лесном, под Петербургом. Но ведь то был Петербург – северная столица, и климат там был соответствующий. Однако в этом южном силезском городке погода стояла ничуть не лучше. Белинский с отчаянием писал жене: «Никто в Зальцбрунне не запомнит такого мая и такого июня, это что-то чудовищное для страны, в которой растут каштаны, платаны, тополи, белая и розовая акация…» Но надежда на целительную силу местных источников удерживала его здесь.

Оживление в их жизнь внес приезд Павла Анненкова из Парижа. Анненков планировал поехать путешествовать по Турции и Греции, но изменил свои планы, узнав, что Белинский находится на лечении в Зальцбрунне; он тоже, подобно Тургеневу, выражал готовность быть его нянькой и проводником. Впоследствии Анненков вспоминал, как, переночевав в Бреславле, он очутился ранним утром в Зальцбрунне и, направившись по длинной улице, сразу же встретил Тургенева и Белинского, возвращавшихся с источника домой. «Я едва узнал Белинского. В длинном сюртуке, в картузе с прямым козырьком и с толстой палкой в руке – передо мной стоял старик, который по временам, словно заставая себя врасплох, быстро выпрямлялся и поправлял себя, стараясь придать своей наружности тот вид, какой, по его соображениям, ей следовало иметь. Усилия длились недолго и никого обмануть не могли». Видно совсем плохо было бедному Белинскому, а ведь ему было всего 35 лет!

Некий доктор Цемплин сразу бодро заверил Белинского, что ручается за его выздоровление, и назначил следующее «лечение»: не пить кофе, заменить его теплым молоком, не есть досыта. Но главная «фишка» состояла в другом: надо было пить сыворотку из козьего молока, ослиное молоко и смесь сыворотки с минеральной водой. Как все тяжелобольные, Белинский с удовольствием слушал всякие россказни о чудодейственном эффекте вод Зальцбрунна и писал жене: «Впрочем, я здесь из самых здоровых больных; много таких, на которых страшно смотреть, а ведь надеются же на выздоровление…» Курс «сывороточно-минерального» лечения оказался совершенно безрезультатным. Более того, Белинский понял, что этот доктор просто «разводит» его, как и других страдальцев на деньги! Он с возмущением писал: «Он заставил употреблять сыворотку и Тургенева, у которого грудь нисколько не болит». И дальше: «С Цемплиным решительно ни о чем не хочу советоваться. Это шарлатан и каналья. Тургенев говорит ему о моем удушье, а он отвечает: «Да, я это понимаю, это бывает, это от воды, но это пройдет». В результате такого лечения Белинский вскоре стал себя чувствовать еще хуже.

Тургенев сопровождал повсюду Белинского, а в свободное время упорно работал над рассказом к «Запискам охотника» «Бурмистр». Первыми «Бурмистра» услышали друзья писателя, и Белинскому этот рассказ чрезвычайно понравился. Хотя Тургенев находился с друзьями Зальцбрунне, но душа его раздваивалась, в мыслях он следовал за мадам Виардо, которая гастролировала по городам Европы. Вернувшись однажды с почты, где он получил письмо от своей «прекрасной дамы», Тургенев неожиданно заявил, что он срочно отправляется в Берлин, чтобы проводить в Англию своих добрых знакомых и, что он надеется скоро с друзьями снова свидеться. Однако он так и не вернулся, друзья напрасно прождали его приезда в Зальцбрунне, и они встретились все вместе уже в Париже в конце июля. Когда Анненков с Белинским приехали в Париж, к ним на другой день «словно с неба свалился» Тургенев, гостивший в летней резиденции Виардо – Куртавнеле.

Анненков спросил, в чем дело, почему Тургенев пропал. Тургенев замешкался, смутился, и лишь плечами пожал: да и сам, мол, не знаю! Уж так вот и приключилось. Впрочем, было всему этому одно веское объяснение – любовь к певице. Однако в эту пору говорить вслух в своих чувствах Тургенев считал нескромным, ведь он входил в полосу наибольшей близости и наибольшего счастья взаимоотношений с Виардо. Рядом с предметом своего обожания Тургенев терял всю свою решимость и полностью подчинялся ее воле.

Нравился Тургеневу и сам Куртавнель, и в одном из писем он писал Виардо: «Итак, я в Куртавнеле, под вашим кровом! Мы прибыли сюда вчера вечером, при чудной погоде. Небо было восхитительно ясно. Листья на деревьях одновременно отливали и металлическим, и маслянистым блеском, люцерна казалась вся в завитках под косыми красными лучами солнца. Стая ласточек реяла <над> розейскою церковью; они поминутно садились на чугунные перекладины креста, старательно повертываясь своею белою грудкой к свету». Он находился там с июля 1847 года, лишь изредка выезжая в столицу для встреч с друзьями и соотечественниками.

Тургенев обещал Белинскому проводить его на родину – проехать с ним от Парижа до Штеттина. Предполагалось, что их совместный отъезд состоится 3 сентября 1847 года. Но Белинский, наблюдая неоднократные отлучки Тургенева в Куртавнель, досадовал на него за это и не верил в реальность его обещаний. Это подтверждается письмом Белинского к жене от 22 августа 1847 года, в котором говорится, что Тургенев «показался было на несколько дней в Париже, да и опять улизнул в деревню к Виардо». Тургенев надеялся возвратиться через две недели, чтобы 3 сентября выехать с Белинским, но известно, что «человек предполагает, а Бог располагает», а в случае с Тургеневым можно сказать, что писатель предполагал, а Виардо располагала! Тургенев не приехал, и больной Белинский отправился в обратный путь один. Белинский выехал на родину, не оставив друзьям надежды на свое выздоровление. Герцен, у которого Белинский провел вечер накануне отъезда из Парижа, писал потом в «Былом и думах»: «Страшно ясно видел я, что для Белинского все кончено, что я ему в последний раз жал руку. Сильный, страстный боец сжег себя… Он был в злейшей чахотке, а все еще полон святой энергии и святого негодования, все еще полон своей мучительной «злой» любви к России».

Тургенев сильно переживал, что не смог не только проводить, но даже проститься с лучшим другом Белинским. Ведь это была последняя возможность встречи, в 1848 году Белинского не стало. Тургенев отдыхал в Куртавнеле, где Полина Виардо безгранично властвовала над всеми домочадцами и отъезд писателя, по-видимому, противоречил ее планам. Ну, а Тургенев, хоть с некоторым сомнением и грустью, но ей во всем подчинялся. Вслед Белинскому Тургенев послал покаянное письмо: «Вы едете в Россию, любезный Белинский; не могу лично проститься с Вами – но мне не хочется отпустить Вас, не сказавши Вам прощального слова… Я хотя и мальчишка, как Вы говорите, и вообще человек легкомысленный, но любить людей хороших умею и надолго к ним привязываюсь…»

* * *

В октябре мадам Виардо отправилась на гастроли в Германию, она выступала в Дрездене, Берлине, Гамбурге и др. Тургенев сопровождать певицу не имел возможности из экономических соображений, попросту не было у него денег на эту поездку. Он переехал из Куртавнеля в Париж.

Каждую неделю он писал длинные письма Виардо, где подробно рассказывал обо всем, что могло ее заинтересовать: описывал свое посещение парижской оперы, причем почем зря ругал певиц, считая, что ни одна из них не может сравниться с Виардо, ругал и современную музыку, предпочитая ей итальянскую классику – те оперы («Севильский цирюльник», «Норма»), в которых с успехом выступала Полина Виардо. Вместе с тем он болезненно реагировал на малейшую критику в адрес своего кумира: «Я заранее раздражен против статьи Рельштаба… Я зол на этого прохвоста за то, что он говорит о вас». Рельштаб критиковал исполнение Виардо партии Ифигении, считая, что по роду дарования Полине Виардо ближе роли романтического плана, а не сдержанный характер античной героини.

Все свои письма Виардо Тургенев пишет на французском языке, в этих письмах пока еще не так много вкраплений нежных немецких слов. Еще нет в письмах того коленопреклоненного обращения по-немецки, которое стало обычным позднее – «добрая и любезная госпожа Виардо», письма начинаются сразу с текста и заканчиваются не «нежно целую ваши руки», как позже, а «дружески жму вашу руку».

Тургенев упорно работал и рассказывал об этом Виардо: «К сожалению, я принужден заявить, милостивая государыня, что на сей раз не могу сообщить вам решительно ничего интересного. Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии; они являлись целыми дюжинами. Мне представлялось, что я бедняга-трактирщик в маленьком городке, которого застигает врасплох целая лавина гостей: он в конце концов теряет голову и уж не знает, куда поместить своих постояльцев… Но ведь недостаточно окончить вещь, надо еще ее переписать (ну и мука-то!) и отправить по назначению… Вот уж будут удивляться издатели моего журнала, получая один за другим объемистые пакеты! Надеюсь, что они будут этим довольны. Я смиренно молю моего ангела-хранителя (говорят, у каждого есть свой ангел) быть и впредь ко мне благосклонным, а сам со своей стороны буду продолжать усердно трудиться. Что за прекрасная вещь – работа».

Была известна необыкновенная аккуратность, даже щепетильность Тургенева во время писательского труда – на его письменном столе всегда был идеальный порядок. Рассказывали, что «раз он ночью вспомнил, что, ложась спать, позабыл на место положить свои ножницы: тотчас же зажег свечу, встал и тогда только вернулся в свою постель, когда все уже на письменном столе его лежало как следует. Иначе он и писать не мог». К тому же известно, что обладал Тургенев одной замечательной способностью – в частых и продолжительных своих перемещениях и переездах «обдумывать нити будущих рассказов, так же точно, как создавать сцены и намечать подробности описаний, не прерывая горячих бесед вокруг себя и часто участвуя в них весьма деятельно». К тому же, как неоднократно заверял Тургенев, необходимым условием для успешного творчества было состояние влюбленности, в котором писатель должен был пребывать.

Появление в печати следующих произведений из «Записок охотника» – «Ермолай и мельничиха», «Льгов», «Однодворец Овсяников» окончательно закрепило успех Тургенева. Об этих рассказах с восторгом заговорили в Москве и Петербурге. «Нисколько не преувеличу, – писал Некрасов автору, – сказав Вам, что эти рассказы сделали такой же эффект, как романы Герцена и Гончарова». До декабря месяца Тургенев сотворил еще пять зарисовок для «Записок охотника»: «Малиновая вода», «Уездный лекарь», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и ее племянник», «Смерть». По мере написания он отсылал рассказы в редакцию Современника, где они были напечатаны в номерах за 1848 год.

Тургенев необыкновенно продуктивен, он не только заканчивает «Записки охотника», но работает над пьесами – «Безденежье», «Где тонко, там и рвется», «Нахлебник», «Холостяк» и «Завтрак у предводителя», пишет рецензии, фельетоны.

По словам Белинского, написавшего обзорную статью «Взгляд на русскую литературу 1847 года», рассказы из цикла «Записки охотника» неравноценны по художественным достоинствам; среди них есть более сильные, есть – менее. В то же время критик признавал, что «между ними нет ни одного, который бы чем-нибудь не был интересен, занимателен и поучителен». Лучшим из рассказов Белинский считал «Хоря и Калиныча»; за ним следовали «Бурмистр», «Однодворец Овсяников» и «Контора».

Салтыков-Щедрин отмечал, что «Записки охотника» положили начало «целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды». Гончаров увидел на страницах книги «истинного трубадура, странствующего с ружьём и лирой по сёлам, по полям». Некрасов в одном из писем указал на сходство «Записок охотника» с толстовским рассказом «Рубка леса», который готовился к печати на страницах «Современника» и был посвящён Тургеневу.

Вскоре «Записки охотника» были переведены на французский язык. Кажущаяся «простота» языка Тургенева задавала немалую трудность тургеневским переводчикам. Доходило до смешного – пытаясь достигнуть подобной выразительной силы, французский переводчик «Записок охотника» постарался, где мог, «улучшить» и «подкрасить» тургеневский слог. Мало того, что «Записки охотника» превратились в «Мемуары знатного русского барина». Но доходило до полной нелепицы: Тургенев писал просто «Я убежал», а переводчик эффектно украшал «скучную» фразу: «Я убежал… как будто за мной гнался целый легион ужей, предводительствуемый колдуньями…» и т. п. Писателю пришлось выступить с резким протестом по поводу столь своеобразного перевода.

А между тем в Париже назревали грандиозные потрясения – революционные события.