© Паулсен, 2017

© Губайдуллина А. Ш., Сахибгареева Л. Ф., пер. с фр., 2017

© Кучумов И. В., предисловие, прим., 2017

* * *

Предисловие

Французский путешественник Поль Лаббе, объездивший большую часть России и опубликовавший по итогам своих поездок несколько книг, практически неизвестен в нашей стране. О нем не упоминает в своих очерках по истории зарубежной этнографии С. А. Токарев, на русском языке нет отдельных работ об этом замечательном исследователе^[1], да и в самой Франции о нем, видимо, тоже уже давно забыли.

П. Лаббе (1867–1943) родился в Арпажоне (недалеко от Парижа), рано осиротел. После окончания лицея он мечтал о дипломатической службе и стал готовиться к поступлению на юридический факультет и в Школу политических наук. Однако его преподаватель немецкого языка, заметив у своего ученика способности полиглота, порекомендовал ему добиться разрешения на поездку в Россию. В итоге П. Лаббе был командирован к нам французским правительством «для производства этнографических исследований» и, таким образом, стал исследователем Урала, Поволжья, Сибири, Туркестана, Казахстана и Сахалина, а также Монголии и Маньчжурии.^[2]

Позднее П. Лаббе занимал должности генерального секретаря Парижского общества коммерческой географии (1905–1919) и Французского альянса (1919–1935). В 1924 г. он стал командором Ордена Почетного легиона. Скончался путешественник в маленьком нормандском местечке Кароль в период нацистской оккупации Франции.^[3]

Время, в которое странствовал по нашей стране автор настоящей книги, было периодом военно-политического союза России и Франции, возникшего в 1891 г. На фоне сближения двух стран между ними активизировалось культурное сотрудничество, возрос интерес к русской истории, началось своеобразное открытие для французов загадочного и непонятного для них нового союзника. Тема России становится частой не только на страницах французских газет, но и в гуманитарной науке Франции. Известные французские слависты Ж. Легра, Л. Леже, Э. М. Вогюэ, А. Леруа-Больё и другие их коллеги старались постичь мучившую Запад не одно столетие загадку русской души. В Россию потянулись французские журналисты, путешественники, ученые. В 1896 г. Министерство просвещения Франции инициирует поездки сюда П. Лаббе.

Сегодня его путешествия, если рассматривать их как научные мероприятия (хотя таковыми они не являлись), назвали бы индивидуальными полевыми выездами. И действительно, вторая половина ХIХ – начало ХХ веков – это время «путешественников-одиночек», а не экспедиций.^[4] П. Лаббе был одним из тех, кому нравилось преодолевать границы и открывать новый для себя мир.^[5] Он жил в золотую эпоху травелога, когда путевой дневник являлся не только результатом поездки, а ее необходимым условием и целью.^[6] В отличие от многих своих современников П. Лаббе не гнался за экзотикой, а анализируя характеры, или, как тогда говорили, «физиологии», пытался проникнуть в самую суть народа, в душу страны, которую изучал.

Как отмечали современники, французский географ был любознательным, прекрасно говорил по-русски, отличался отменным здоровьем и весельем.^[7] В поездках у П. Лаббе был «моментальный аппарат» (так называлась тогда новейшая фотокамера «Кодак»), которым он старался запечатлеть все самое интересное. Его путевые записки стали тогда для многих подлинным откровением. Во многом благодаря ему география азиатской России стала хорошо известна во Франции и в Европе в целом.

Книга, которую сейчас держит в руках читатель, посвящена рассказу о поездке ее автора в Поволжье, на Урал и в Прикаспий летом и осенью 1898 г. Путь П. Лаббе отчасти проходил по маршруту, по которому за несколько десятилетий до него совершили свои путешествия известные французские писатели А. Дюма и Т. Готье^[8], оставившие об этом интересные воспоминания.

Однако описания П. Лаббе далеко не столь пластически выражены, живописны и информативны, чем у двух вышеназванных авторов. Для него характерно стремление представить Россию в ее обычном, повседневном состоянии. В отличие от Т. Готье, оставившего яркий рассказ о нижегородской ярмарке, П. Лаббе показывает Нижний Новгород вскоре после ее окончания, когда жизнь в городе входит в будничную колею. И даже поведав о своем личном участии в православном празднике в Казани, он предварительно старается представить читателю обыденное бытие этого губернского центра. Нет у него и характерной, скажем, для А. Дюма тяги к натужной развлекательности, обширных экскурсов в русскую историю – в конце XIX в. эти сведения, этот ракурс видения России французам уже были не нужны.

Путешествие П. Лаббе достаточно четко делится на три части: по Поволжью, на Южный Урал и к уральским казакам. Первая часть его маршрута представляет собой заметки очевидца, наблюдающего жизнь населения России в основном с палубы парохода. «Путешествие на пароходе, – отмечает современный исследователь литературы травелогов, – не предполагает физического контакта с окружающим. Путешественник находится в состоянии созерцателя, фланера, он не испытывает физической нагрузки, не преодолевает пространство, а свободно движется мимо него. Преобладает не пространство, а впечатление о нем… Зрение становится основным инструментом восприятия… Ракурс обзора в речном путешествии – линейный, взгляд прикован к линии берега, пространство сгруппировано вдоль оси реки… Пространство берега предстает неким складом артефактов местной жизни. Вглядываться не позволяет скорость путешествия, и это, безусловно, накладывает отпечаток на характер восприятия. Описание впечатления больше напоминает зафиксированную копию окрестного пейзажа – быструю фотографию, в основе которой лежит репортажное воспроизведение»^[9]. П. Лаббе и сам признается, что с палубы много не увидишь, а с учетом того, что на подверженной широким весенним разливам Волге населенные пункты стоят далеко от берега, возможности путешественника и вовсе ограничиваются в основном пристанями. Поэтому обычными эпитетами, которыми П. Лаббе награждает волжский пейзаж, являются прилагательные «скучный», «неинтересный», «унылый» и т. п. Впрочем, монотонность российского ландшафта – это общее место у многих зарубежных путешественников, в частности А. Дюма.

И еще одно важное замечание. Скорость, с которой передвигался на пароходе автор настоящей книги, для конца XIX в. была уже не предельной. Железная дорога позволяла преодолевать пространства еще быстрее, но она никак не подходила для путешественника, поскольку сводила к минимуму возможности наблюдений, ради которых П. Лаббе и оказался в России. Поэтому этот вид транспорта им совершенно игнорируется. А если того требовали обстоятельства, например необходимость тщательной фиксации окружающей действительности, автор смело прибегал к использованию медленных и архаичных средств передвижения – тарантасов и телег. Все это, однако, не говорит о том, что путешественник был чужд технических новинок: как было сказано, самым современным фотоаппаратом он пользовался часто и весьма эффективно.

В описании П. Лаббе абсолютно доминирует характерная для «Путешествия в Россию» Т. Готье «импрессионистичность», фиксирующая лишь то, что попало в поле зрения писателя.^[10] Причем эта тенденция наиболее сильно выражена в рассказе о путешествии по Поволжью и ослабевает, когда автор оказывается на Южном Урале или у казаков. Если освоение культурного пространства нашей страны у Т. Готье и, в частности, у его предшественника А. Мериме («Один год в России», 1847) происходит через эстетику дуально противоположных времен года (сочинения обоих авторов состоят из двух частей – «Зима» и «Лето»^[11]), то П. Лаббе познает выбранный им для изучения регион исключительно летом. Однако в его книге также прослеживается дуалистичный подход, только он не поэтический, как у названных выше авторов, а скорее цивилизационный, в котором относительно культурное Поволжье противопоставлено дикому Южному Уралу (точнее, той его части, которая не затронута цивилизацией) и представляющему собой смесь варварства и цивилизации уральскому казачеству. И все же Россия в описании П. Лаббе – страна весьма традиционная, с едва пробивающимися сквозь плотный слой архаики отдельными островками модернити, которые сами все пронизаны традиционализмом. Вместе с тем, оценивая ее в своей, «цивилизованной» системе координат, автор делает это с большим уважением: период франко-русского сближения сказался на творчестве П. Лаббе в полной мере.

Значительная часть книги посвящена описанию поездки к башкирам современных Ишимбайского и Альшеевского районов Республики Башкортостан^[12]. Если до этого автор в основном наблюдал жизнь с палубы парохода, то теперь, свернув с широкого тракта, слез с тарантаса и углубился в местность, которую редко посещали путешественники. Архаичность башкирского мира, описанного П. Лаббе, подчеркивается и старинным способом путешествия по нему, применявшимся только в XVIII в.: верхом или на повозке. Сам автор вряд ли осознавал (как будет показано ниже, труды предшественников, как французов, так и русских, посещавших эти места, ему были, скорее всего, неизвестны), что попал не просто в другой мир, но и в другую эпоху, к башкирам времен Екатерины Второй, ставших объектом описаний путешественников эпохи Просвещения, а его путешествие в Башкирию и по направлению, и по способам перемещения сильно напоминало академические экспедиции на Урал в XVIII в.

Дискурс описания уральского пространства в те годы, во времена поездок П. Палласа и И. Лепехина, «определялся самым тесным взаимодействием путешественника с окружающим ландшафтом. Путешествия этого типа наполнены тактильными контактами. В них преобладает ощущение тесноты пространства, его плотности и труднодоступности. Лес вдоль дорог стоит стеной… Плотность контакта с окружающим миром проявляется также в спонтанном этнографизме путевых записей: путешественник останавливается у местных жителей, включается в их быт, становится свидетелем их обрядов. Тесный контакт с культурой коренных народов приводит и к знакомству с национальной кухней. В образ пространства начинают проникать вкусовые впечатления путешественников»^[13]. Все это мы наблюдаем и в описании путешествия П. Лаббе к башкирам. Он обращает внимание читателя на дремучий лес, через который только и можно попасть в неведомую полукочевую культуру^[14], на труднопреодолимые горные массивы, на постоянные препятствия-границы в виде рек, на непривычные для европейца блюда, которые есть противно, но приходится. Триединство горы, леса и реки, определяющие специфику уральского пространства^[15], проявляется в описаниях П. Лаббе в полном объеме.

П. Лаббе, в соответствии с существовавшей тогда в русской науке классификацией^[16], подразделяет башкир на степных и горных (в современной литературе – горнолесных), отмечая, что последние лучше всего сохранили характерные особенности своей традиционной культуры.^[17] Конечно, автор настоящей книги не был профессиональным этнографом. Он скорее журналист-путешественник, чем строгий ученый.^[18] Неизвестно, изучал ли он предварительно по имеющейся литературе те места, которые планировал посетить. Во всяком случае, из текста книги не видно, что ему были знакомы сочинения путешественников, которых мы назовем ниже. В этом он продолжает традицию Т. Готье, который, как известно, описывал почти «исключительно непосредственные авторские впечатления от России… Готье не пытается блеснуть эрудицией, демонстрируя свои познания о России, не дает никаких исторических экскурсов, справок, отсылок»^[19].

Между тем что касается Башкирии, то до П. Лаббе в ней уже побывали известные французские исследователи Ф. Лепле, Ш.-Э. Уйфальви, П. Ж. Камена д’Альмейда^[20], собравшие этнографический, антропологический и фольклорный материалы; публикации, сделанные ими по итогам своих поездок, сформировали у французской научной общественности представления об этом народе, в частности его происхождении и культуре.^[21] Правда, в отличие от них записки П. Лаббе были рассчитаны на более широкого читателя, они насыщены бытовыми подробностями, личностными характеристиками, передают атмосферу, в которой живут его собеседники, хотя автор не всегда бывает точен в тех областях, которые требуют глубоких научных знаний. Исторические экскурсы, которые в предлагаемой читателю книге в отличие, скажем, от путевых записок А. Дюма сведены к минимуму, не являются сильной стороной автора.

Так, например, объяснение П. Лаббе происхождения башкир от массагетов – это крайнее упрощение проблемы, причем большинство его современников высказывались по этому вопросу иначе, более основательно и, как показало дальнейшее развитие науки, в основных чертах верно. В частности, соотечественник П. Лаббе, востоковед и путешественник Ш.-Э. Уйфальви, суммировав сведения, известные к тому времени науке, и используя результаты собственных антропологических и этнографических изысканий, в 1880 г. пришел к выводу, что «башкиры проживают на своей нынешней родине с глубокой древности, являются угро-финским племенем, принявшим язык своих завоевателей – татар», и «только антропология в состоянии дать нам точные сведения об их происхождении»^[22]. Согласно П. Ж. Камена д’Альмейда, башкиры «были финского происхождения, но впоследствии тюркизировались»^[23].

Нельзя сказать, что П. Лаббе был первопроходцем изучения процесса российской колонизации Башкирии, особенностей решения правительством России земельного вопроса у башкир. Эти проблемы не только подробно изучались русскими коллегами ученого, но рассматривались, в частности, в уже упоминавшейся статье П. Ж. Камена д’Альмейда. Тем не менее автор изучил этот вопрос гораздо подробнее, чем его предшественник.^[24] Наряду с этим П. Лаббе дополняет статистические данные своими наблюдениями – метод, который в середине XIX в. уже использовал применительно к башкирам французский социолог Ф. Лепле. Это позволило исследователю сделать вывод, что реальная арендная цена башкирских земель была выше той, которая указывалась в акте купли-продажи, поскольку включала в себя еще и нигде не оговариваемую сумму, длительное время уплачиваемую переселенцами башкирам в качестве взяток.

Согласно П. Лаббе, такая «наценка» составляла до 5 руб. за десятину. Если учесть, что, по его мнению, средняя цена аренды десятины земли не превышала 40 коп. в год, то становятся понятными последующие попытки арендаторов перехитрить арендодателей – они хотели вернуть себе затраты на взятки. Разумеется, поверхностные и кратковременные наблюдения П. Лаббе нельзя считать универсальными. Земельный вопрос в Башкирии был сложным и решался различными способами, некоторые из которых вызывали у демократической общественности страны возмущение, выливавшееся на страницы местной и столичной прессы. П. Лаббе, проведя собственное исследование этой проблемы, внес в ее понимание определенные нюансы, которые, к сожалению, не учитывает даже современная региональная историография, однозначно оценивающая земельную политику Уфимской губернии как «грабительскую» и колонизаторскую, в которой коренному населению отводится роль постоянно обманываемого субъекта.

Вернувшись из поездки по Поволжью и Уралу в Париж П. Лаббе предварительно издал две статьи о своей поездке в Башкирию. Одна из них была академической^[25], вторая рассчитана на более широкого читателя.^[26] Часть помещенных в них сведений не вошла в настоящую книгу, поэтому наиболее интересные фрагменты, дополняющие ее, приводятся нами в примечаниях.

7 августа 1898 г. П. Лаббе прибыл в Оренбург, где находился восемь дней. Приехав на Меновой Двор, гость и оренбургские купцы позавтракали в киргизской (казахской) жуламейке – небольшой дорожной юрте. Прибывшие привлекли внимание находившихся на Меновом Дворе по торговым делам татар, бухарцев, хивинцев, киргизов. Для гостей заиграла музыка и был исполнен татарский танец. Воодушевленный приемом, П. Лаббе 11 августа посетил приют для детей-сирот и пожертвовал 50 рублей в их пользу.

23 августа П. Лаббе вместе с управляющим губернией вице-губернатором И. Н. Соколовским побывал в Илецке (ныне г. Соль-Илецк), где «в присутствии вице-губернатора и Лаббе был произведен на почвоуступных работах пороховой взрыв целины штока соли, представившей оригинальное, весьма красивое зрелище…».

24 августа французский гость посетил известного оренбургского краеведа и собирателя фольклора Г. С. Рыбакова (1867–1921), который продемонстрировал несколько образцов татарских и башкирских песен, обработанных для пения с сопровождением фортепиано и предназначаемых к печати. Музыкальность некоторых напевов превзошла ожидания Лаббе. Особенно понравилось пение киргизов (казахов) с аккомпанементом на их музыкальном инструменте – домбре. 27 августа П. Лаббе посетил профессионально-педагогическую выставку Оренбургского учебного округа, где интересовался «изделиями учеников из киргиз и башкир».

Из Оренбурга путешественник в начале сентября 1898 г. отправился в Уральск для изучения быта уральских казаков, посетил г. Гурьев, а затем поспешил во Францию «так как он состоит в числе распорядителей по устройству предстоящей в Париже Всемирной выставки…» (она состоялась в 1900 г., и П. Лаббе курировал со стороны Франции экспозицию России). На память об Оренбурге путешественник получил в подарок альбом фотографий с видами губернского центра. В канун 1899 г. он прислал оренбуржцам новогоднюю телеграмму, в которой писал: «Я никогда не забуду приема, который оказал мне ваш город во время исполнения мною моего поручения…»^[27]

Последняя часть книги посвящена рассказу о поездке автора к уральским казакам. Как и первая часть, она не несет особой оригинальности и больше похожа на газетный репортаж, чем на имеющее этнографическую ценность исследование. К тому времени литература о культуре и быте уральского казачества была довольно обширной. Достаточно назвать работы И. И. Железнова и А. Д. Рябинина.^[28] Существовали гораздо подробные, чем у П. Лаббе, описания казачьего рыболовства.^[29] Но для широкого французского читателя эта информация была совершенно неизвестна. Тем более что в книге П. Лаббе она подана на широком фоне типажей и нравов большинства слоев населения Уральской области.