Эта книга – история неудач и поражений, в которой войска под командованием адмирала Колчака выглядят весьма неприглядно, однако необходимо отметить, что в их рядах сражалось немало храбрецов.

Я посвящаю сей труд ПЕТРУ СЕРГЕЕВИЧУ БОРОДИШИНУ, бывшему сержанту одной из сибирских армий.

Этот смелый, стойкий и находчивый человек долгие годы прожил в изгнании и одиночестве на болотистой северо-восточной окраине Тибета. В 1935 году он оказал неоценимую помощь двум юношам, затеявшим опасное путешествие. В последний раз они видели его, когда он отправился в обратный путь верхом на верблюде, посасывая свою неизменную длинную китайскую курительную трубку и окидывая пустынные окрестности печальным взглядом. Два года спустя Бородишин был убит бандитами. Я вспоминаю его с благодарностью и глубочайшим уважением.

Предисловие

Интерес к событиям, описанным на этих страницах, зародился у меня осенью 1931 года, когда в возрасте двадцати четырех лет мне довелось впервые проехать по Транссибирской магистрали. Тогда я очень мало знал о Гражданской войне, закончившейся десятью годами ранее, однако, замечая остатки заграждений из колючей проволоки на подступах к большинству мостов и следы пуль на стенах станционных зданий, я начинал размышлять о сражениях, оставивших эти едва заметные следы в глухих уголках огромной безлюдной территории.

В последующие годы я подолгу жил в Маньчжурии и отдаленных районах Северного и Северо-Западного Китая, где слышал – зачастую от непосредственных участников – множество рассказов о Гражданской войне в Сибири. Мало-помалу в душе моей зарождался интерес к центральному действующему лицу тех печальных событий – адмиралу Колчаку. Не только русские белогвардейцы, но и жившие там европейцы почти неизменно говорили о нем с уважением и восхищением. Почему же тогда его миссия провалилась с таким треском? И что же в действительности привело его к бесславному концу? Предательство, как утверждало большинство? А если предательство, то чье? И каковы его причины? И при чем тут железнодорожный состав с золотыми слитками, фигурировавший во всех версиях этой истории?

В 1960 году что-то (я сейчас не могу вспомнить, что именно) оживило мое дремлющее любопытство. На мое объявление в «Таймс» откликнулся сын адмирала, который во время смерти отца был еще ребенком. Я – в четвертый раз – проехал по Транссибирской железной дороге до Иркутска, где погиб Колчак. В Англии и Франции я нашел людей, живших в Сибири во время Гражданской войны. Я взялся за изучение обширной литературы, разъяснявшей, дополнявшей или – как некоторые советские и белогвардейские источники – искажавшей реальную картину того, что случилось с человеком, чуть более года именовавшимся «верховным правителем России». Результаты моих трудов вы найдете в этой книге.

Политическая обстановка в тот период была сложной. Сибирь оказалась всего лишь одним из полудюжины российских театров военных действий, где Антанта осуществила интервенцию – но вовсе не в результате согласованной политики. Все страны Антанты и их союзники действовали исходя из собственных побуждений. Надежды, страхи и заблуждения, определявшие их мотивы, никогда подолгу не оставались постоянными, поскольку расстановка сил за пределами России то и дело стремительно менялась, нарушая связи и опрокидывая предположения – в большинстве своем необоснованные, – на которых строились планы стратегов Антанты.

Ход истории стал напоминать человека, завязшего в болоте. Выбираться необходимо, но стоит осторожно ступить вроде бы на твердую кочку, а в данном случае опереться на кажущийся неопровержимым факт, как факт превращается в иллюзию, словно почва, уходящая из-под ног. Трясина вздымается, выпуская отвлекающие внимание пузырьки. Так и историк тех событий, проворно перескакивающий на очередную «кочку» фактов, обнаруживает, что и она не в силах выдержать груза истины. В конце концов бедняга, совершавший все эти гимнастические упражнения в надежде объяснить происхождение пузырьков и значение колебаний, прибывает на сибирскую terrafirma (твердую землю) совершенно измученный. Как утверждает Джордж Ф. Кеннан, «любой, кто пытается вкратце изложить реальные причины сибирской интервенции, возлагает на себя почти невыполнимую задачу».

Я попытался как можно быстрее провести читателя через таинственное болото, с такой впечатляющей тщательностью нанесенное на карту истории другими авторами и, особенно, мистером Кеннаном. То, что говорилось, замышлялось и свершалось в столицах стран Антанты версальскими подстрекателями войны, а позже парижскими миротворцами, представляет завораживающий образчик международных отношений. Однако следует отметить, что стратегия союзников, хотя и играла важную роль в расстановке декораций и постановке драмы на сибирской сцене, весьма мало повлияла на манеру исполнения занятых в спектакле актеров.

В Сибири не гремели генеральные сражения, не сходились в смертельной схватке мощные кавалерийские корпуса, попеременно приносившие успех то белым, то красным в Южной России. Военные кампании Колчака не представляют особого интереса, и я не останавливаюсь на них подробно. Эта книга также не является попыткой рассказать о том, что происходило в лагере его врагов. Даже краткое изложение тягот и успехов советского правительства за тот период перегрузило бы книгу и нарушило хронологическое изложение событий, к коим деятельность Кремля имеет лишь косвенное отношение. Однако я не пренебрег описанием самых значимых военных действий 5-й армии красных и партизан.

Моя главная цель обозначена в заглавии этой книги. Я хотел с максимально возможной точностью выяснить обстоятельства поражения Колчака, предательства, с которым ему пришлось столкнуться, и его смерти. Думаю, я могу утверждать, что мне это удалось. Меньше уверен я в том, что сумел дать полное представление о загадочной и противоречивой натуре Колчака, на удивление не соответствующей сложившемуся представлению о «русском характере». Колчак-человек и Колчак-диктатор – словно Джекил и Хайд, добро и зло в одном и том же человеке. Колчак-человек был честен и благороден до донкихотства – диктатор стоял во главе коррупционной и варварской государственной системы. Человек был рожден командовать – диктатор оказался неспособным осуществлять единоличную власть. Человек вызывал доверие и уважение – диктатор – неповиновение и ненависть. Я сделал все возможное, дабы решить проблемы, вызванные этими противоречиями, но и сейчас, как тридцать лет назад, адмирал Колчак для меня загадка.

Питер Флеминг

Нетлбед, Оксфордшир,

Апрель, 1963

Глава 1
Челябинский инцидент

Ранним утром 14 мая 1918 года в Челябинск, небольшой тогда городок, расположенный там, где Транссибирская железная дорога вырывается из предгорий Урала на обширную Сибирскую равнину, прибыл поезд с востока. Его вагоны были битком набиты австрийскими и венгерскими военнопленными из Сибири, подлежащими репатриации по условиям Брестского мира, который двумя месяцами ранее советское правительство вынужденно заключило с Германией и ее союзниками. В эшелоне не было ни русской охраны, ни австрийских или венгерских офицеров.

Через тот же челябинский вокзал, но только в обратном направлении прошло несколько поездов с солдатами 3-го и большей части 6-го полков Чехословацкого корпуса. У этих людей, в последнее время перевозимых на восток, не было гражданства, поскольку их родная Богемия все еще являлась частью империи Габсбургов. Однако в феврале большевистская власть объявила их автономной частью чехословацкой армии во Франции^[1] и отправила во Владивосток. Оттуда, по решению Верховного военного совета союзников, им предстояло отправиться вокруг света на укрепление Западного фронта, еле выдерживавшего давление Германии.

Чехословацкие эшелоны в Челябинске были одним из звеньев разорванной цепи, с большими интервалами протянувшейся на 8 тысяч километров от Волги до Тихого океана. На железнодорожных путях находилось шесть или семь десятков поездов (впоследствии это число удвоилось). Первые эшелоны уже достигли Владивостока, но движение замыкающих замедлилось и стало непредсказуемым, а в конце апреля фактически остановилось.

Пассажиры поездов, встретившихся в Челябинске, не питали взаимных дружеских чувств. Возвращавшиеся военнопленные считали чехов^[2] предателями, поскольку многие из них были дезертирами или при первой же возможности сдались царским войскам, а чехи видели в австрийцах и венграх ненавистную расу господ, олицетворявшую тиранию, от которой они жаждали избавиться. Более же близким поводом к раздражению чехов являлось то, что эшелоны с военнопленными, и так, к их зависти, направлявшимися домой, пропускались железнодорожниками в первую очередь. Германия, обеспокоенная слухами о намерении Японии оккупировать Сибирь, настаивала на немедленной эвакуации военнопленных из этого региона. Перевозка пленных по железной дороге, перегруженной и до революции, а теперь совершенно дезорганизованной, и была одной из причин задержки эшелонов с чехами. Для обеих групп, озлобленных простоями, неопределенностью и лишениями, встреча на челябинском вокзале таила опасности.

На протяжении войны в России обращались с пленными часто весьма бестолково и потрясающе некомпетентно, и, когда те жаловались на голод, чехи и словаки, по натуре не воинственные, делились с ними своими пайками.

Несмотря на это, многие из прибывших на станцию австрийцев и венгров вели себя надменно и оскорбительно, и, когда поздним утром просвистел свисток, они вернулись в вагоны разозленные. Как только поезд медленно тронулся с места, кто-то из находившихся в последнем вагоне выкрикнул грязное ругательство на венгерском языке, прекрасно понятое словаками, и швырнул крупный обломок чугунной печки в группу чешских солдат – один из них упал на землю, из раны на голове хлынула кровь.

Это переполнило чашу терпения чехов. Они вскарабкались на локомотив, остановили не успевший набрать скорость поезд, высадили из последних трех вагонов человек семьдесят или восемьдесят и потребовали назвать виновника, которого никто из стоявших на платформе не разглядел. Поначалу австро-венгры отказались, но чехи угрожали оружием, а у военнопленных, более всего желавших продолжить путь к свободе, не было времени проявлять героизм. Провинившегося венгра выдали, и чехи повесили его на месте, а поезд, натужно пыхтя, двинулся к Уралу.

На протяжении весны 1918 года по разным причинам хладнокровно или сгоряча было жестоко истреблено множество людей. На Западном фронте немцы, французы, британцы и американцы убивали друг друга десятками тысяч. Военные действия не утихали на Итальянском фронте. В России, хотя террор еще не разгулялся, человеческая жизнь ценилась дешево. Однако во всей этой бойне никакая другая смерть одного-единственного человека не имела таких далеко идущих последствий, как смерть венгра, скоропалительно казненного на далекой сибирской станции, ибо, как сформулировано в одном из авторитетных источников, «эта малоизвестная ссора… была той искрой, из которой разгорелось пламя Гражданской войны на бескрайних просторах России».

Местные представители советской власти, запоздало прибывшие на место происшествия с отрядом Красной гвардии, объявили о создании комиссии по расследованию инцидента и, после неизбежных споров, нескольких чехов, как свидетелей, забрали в город, находившийся в то время примерно в 5 километрах от станции. Два дня об этих людях ничего не знали, и в Челябинск отправилась делегация под руководством чешского офицера, чтобы потребовать их освобождения, но за все свои хлопоты делегация была арестована и отправлена в тюрьму.

Чехи знали, что позиции большевиков в регионе весьма шатки, и, хотя челябинский гарнизон насчитывал около двух тысяч человек, власти не были уверены в его поведении в критический момент. Чешское командование решило действовать нагло, и в центр города вошли два батальона, для вооружения которых были использованы все имевшиеся у чехов ресурсы.

Наглость себя оправдала. Власти выпустили задержанных и принесли извинения, но заявили, что заведенное дело будет направлено в Москву. Тем временем поезда с чехами все еще стояли на запасных путях. Теперь речь шла не о том, когда они будут отправлены, а будет ли им вообще позволено двигаться на восток. Чем жарче пригревало майское солнце, тем сильнее сожалели застрявшие в Челябинске чехи о том, что по прибытии не разместили отхожие места подальше от поездов.

История и статус (в 1918 году первая была коротка, а второй – неокончательно оформлен) чехословацкого национального движения будут представлены в одной из последующих глав. Сейчас же достаточно отметить, что к середине мая 1918 года множились признаки того, что по ряду причин советское правительство раскаивалось в своем решении позволить Чехословацкому легиону^[3]

покинуть территорию России (где несколькими неделями ранее он сражался вместе с Красной армией против немцев) и проследовать на Западный фронт через Владивосток и в любой момент могло свое решение аннулировать.

Решение выпустить легион из страны приняли в Москве 15 марта, и на тот момент оно казалось вполне разумным. Присутствие в России 42-тысячного контингента иностранных войск, жаждавшего продолжать войну, из которой сама Россия вышла, было парадоксально, однако, как братья-славяне и до недавнего времени товарищи по оружию, стойко сражавшиеся против общего врага, чехи заслуживали уважения. У Москвы были все возможные мотивы для обеспечения их вывода, но не для их задержки.

Однако в последующие два месяца ситуация изменилась. На границах Маньчжурии и Сибири, в дальнем конце железнодорожной магистрали, по которой двигались чехи, поднял знамя контрреволюции казачий атаман Семенов (о нем будет подробнее рассказано далее). Он был известен как сторонник Антанты, и советские правители вполне обоснованно начали сомневаться в разумности соглашений, ведущих к тому, что на театр военных действий с Семеновым вводилось компактное соединение экспедиционных войск – Чехословацкий легион, – по сути находившееся под командованием Антанты.

Эти опасения заставили Москву настаивать на частичном разоружении чехов, дабы они путешествовали не как войсковые части, а как группы свободных частных граждан, имеющих некоторое вооружение для защиты от нападений контрреволюционных сил. В теории каждому эшелону полагалось 168 винтовок с 300 патронами на винтовку и один пулемет с 1200 патронами, но на практике чехи, в хитрости и материальных возможностях всегда превосходившие русских, без труда спрятали в поездах гораздо больше вооружения. Хотя русские считали оружие своим, процесс сдачи некоторого его количества проходил с разногласиями и отсрочками в атмосфере взаимного недоверия. 14 апреля офицеры 1-й чешской дивизии (состоявшей в основном из западных частей) тайно решили больше вообще оружия не сдавать.

К тому моменту развитие событий на востоке еще более ослабило надежды чехов на эвакуацию. Во Владивостоке (где чуть позже продолжительное отсутствие транспортных судов для вывода легиона из России еще больше усилило подозрение Москвы насчет истинной роли чехов в планах империалистов) находилось несколько военных кораблей Антанты, главной обязанностью которых было следить за огромными военными складами в доках и по соседству с ними. Это имущество, общей стоимостью приблизительно один миллиард американских долларов, доставили в Россию союзники, от которых она отступилась. За него не только не было заплачено, но его могли перевезти на Запад, и оно могло попасть в руки немцев. В отличие от остальной Сибири Владивосток официально не находился под контролем Советов, однако большевики в городе становились все влиятельнее, вели себя все агрессивнее и дерзко пользовались своими преимуществами. Кроме всего прочего они начали систематически вывозить со складов военные припасы товарными поездами.

4 апреля во Владивостоке неизвестные стреляли в троих японских подданных – чиновников конторы, занимавшейся отправкой грузов. Один из них был убит. На следующий день, проконсультировавшись со своим генеральным консулом, японский адмирал высадил двести матросов и морских пехотинцев, а впоследствии отправил им подкрепление. Старший по званию британский морской офицер капитан Пейн приказал сойти на берег пятидесяти морякам корабля ВМС Великобритании «Суффолк». Американский адмирал Найт, подчиняясь приказам из Вашингтона, вмешиваться не стал. Французских военных кораблей в порту не было.

Японцы и британцы всего лишь приняли меры предосторожности, к тому же по инициативе местных властей.

Во Владивостоке сложилась напряженная и неопределенная ситуация, и десантные отряды предназначались для защиты жизни и имущества иностранцев, если события выйдут из-под контроля. Однако уже некоторое время в Москве всерьез опасались вторжения японцев в Сибирь. В марте 1918 года газета «Известия» резко отреагировала на сообщения о высадке десанта, использовав такие выражения, как «патриотический долг» и «советская Родина», находившиеся прежде под идеологическим запретом. Причем для народа, традиционно свободного от расовых предрассудков (за исключением антисемитизма), сильнейшее отвращение, с которым русские отзывались об японской угрозе, просто удивительно^[4]. Здесь наблюдался полный контраст с покорностью судьбе, проявленной после подписания Брестского мира, по условиям которого германские армии оставалась на оккупированной ими территории России. Пожалуй, разгадку этой избирательной ксенофобии дал Троцкий в июне 1918 года, заявив, что если бы ему пришлось выбирать между немцами и японцами, то в качестве завоевателей он предпочел бы первых, так как немцы – более культурный и образованный народ с большим количеством рабочих и, следовательно, более способны к осознанию происходящего – то есть к свержению существующего строя, а значит, революции. Японцы же – совершенно чуждый народ, в России не знают их языка, и японский рабочий класс менее сознателен.

Что бы ни скрывалось за страхом России перед Японией, новости о морском десанте 5 апреля вызвали волну возмущения, смешанного с паникой. В правительственном манифесте в тот день провозглашалось: «Рабочие и крестьяне! Новая страшная угроза грядет с Востока!» Странам Антанты по немногим пока открытым полудипломатическим каналам были отправлены яростные протесты. Как неизбежный результат, продвижение чешских эшелонов к Тихому океану еще более замедлилось, а по приказу от 21 апреля совершенно прекратилось.^[5]