© Перевод, «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2025

* * *

Тебе, Долли, со всей моей бесконечной благодарностью и любовью

Занавес поднимается

Глава 1

– Мамочка, ну пожалуйста, не уходи! Я хочу нарисовать твой портрет.

– Что! Еще один?! Но, Анри, ты же вчера уже рисовал меня. – Адель, графиня де Тулуз-Лотрек опустила вышивку на колени, с улыбкой глядя на маленького мальчика, сидящего на траве у ее ног. – Ведь я ничуть не изменилась со вчерашнего дня, не так ли? У меня все тот же нос, рот, подбородок и…

Ее взгляд скользнул по растрепанным черным кудряшкам. Карие глаза, слишком большие и серьезные для детского личика, смотрели умоляюще, костюмчик-матроска был изрядно измят, а карандаш застыл над раскрытой страницей альбома для рисования. Рири, милый Рири! Самый близкий, самый дорогой человечек. Он был для нее всем, и ради него она готова безмолвно сносить любые невзгоды и разочарования.

– А может, лучше ты нарисуешь Рыжего? – предложила она.

– Я уже его рисовал. Целых два раза. – Мальчик мельком взглянул на рыжего сеттера, который дремал под столом, положив морду на лапы. – К тому же он спит, а когда он спит, то становится совсем безжизненным. Нет уж, лучше я нарисую тебя. Ты красивее.

Возразить было решительно нечего, так что ей пришлось повиноваться.

– Что ж, ладно. Но только пять минут, и ни секундой больше. – Грациозным жестом она сняла широкополую шляпу, открывая темно-каштановые волосы, уложенные в аккуратную прическу, – гладко расчесанные на прямой пробор и подхваченные шпильками пряди изящно спускались по обеим сторонам головы, словно сложенные птичьи крылья. – А то нам уже пора выезжать на прогулку. Жозеф будет здесь с минуты на минуту. Ну так куда мы сегодня поедем?

Он не ответил. Карандаш уже стремительно скользил по бумаге.

Они были одни в тишине залитого ослепительным солнечным светом сентябрьского дня осени 1872 года, среди старых привычных вещей, когда ничто не мешает наслаждаться одиночеством и ощущением безмятежного счастья. Вокруг зеленела трава просторной лужайки; ласково пригревало солнце, птицы весело перекликались в ветвях деревьев, то и дело перепархивая с ветки на ветку и стремительно отправляясь куда-то по неотложным птичьим делам. Сквозь желтеющую листву просвечивали очертания средневекового замка с островерхими башенками, зубчатыми стенами и узкими овальными окнами.

Незадолго до этого Старый Тома, кажущийся непомерно толстым и важным в нарядной темно-синей ливрее, убрал со стола чайный поднос и, напустив на себя высокомерно-презрительный вид, больше приличествующий мажордому королевского двора, неспешно удалился. По пятам следовал Доминик, кажущийся несмышленым мальчишкой на его фоне, – ему было пятьдесят восемь лет, и лишь двенадцать из них он провел в услужении. Затем тетушка Армандин – на самом деле тетушкой она никому не доводилась, эта чья-то дальняя родственница приехала в замок семь лет назад «погостить на недельку» – отложила газету, шумно вздохнула и чинно удалилась, чтобы «написать несколько писем», что означало, что она собирается вздремнуть перед ужином.

Вечером кучер Жозеф, как обычно, объявит, что экипаж госпожи графини готов к выезду. Как обычно, старенькие лакеи сервируют по всем правилам стол для скромного ужина в огромной комнате, где всегда царят прохлада и таинственный полумрак, а с развешанных по стенам потемневших от времени портретов сурово глядят предки в доспехах. После десерта юный граф, как обычно, устало поднимется по ступеням крутой каменной лестницы в свою спальню, а следом за ним войдет мать. И как обычно, она присядет на краешек его кровати и расскажет ему об Иисусе, о том, каким хорошим и послушным мальчиком Он был. И о Жанне д’Арк, о Первом крестовом походе и о том, как его пра-пра-пра-пра-пра-прадедушка Раймонд IV, граф де Тулуз, возглавил войско рыцарей-христиан и привел их в Иерусалим, чтобы освободить Гроб Господень из рук неверных. Потом поцелуй, последнее прикосновение прохладной руки ко лбу. И чуть слышное «Спокойной ночи, мамочка». Анри почувствует, как она заботливо поправляет сбившееся одеяло. Еще один нежный взгляд, и она скроется за дверью, ведущей в соседнюю комнату.

Один за другим погаснут огни в стрельчатых окнах. И опять, как и изо дня в день на протяжении нескольких веков, ночь раскинет черный плащ над древним замком графов де Тулуз.

– Ну так куда мы сегодня отправимся? – повторила графиня. – На старый черепичный заводик или в часовню Святой Анны?

Анри с готовностью закивал, и это означало, что ему, в общем-то, все равно.

Она погрустнела. Бедный Рири, он не подозревает, что эта прогулка станет последней. К нему еще не пришло осознание того, что жизнь – это не что иное, как череда встреч и расставаний и что завтра может оказаться совсем не таким, как сегодня. И тогда ему уже не придется забираться в высокий двухколесный экипаж, удобнее устраиваться на сиденье рядом с ней, в то время как она собирает поводья, болтать без умолку, пока экипаж катится по бесконечным проселочным дорогам, подтрунивать над расположившимся на запятках Жозефом, задавать тысячи вопросов, с любопытством глядя на все вокруг широко распахнутыми глазами. Первая в жизни несправедливость. Первая ниточка, вытащенная из любовно сотканного ковра доверительности между матерью и сыном. Со временем за первой ниточкой последуют и другие, и однажды в прочной материи появится брешь. И тогда, подобно всем мальчикам, он покинет ее…

Она вздохнула, и ее губы дрогнули.

– Ну, не шевелись! – возмутился он. – Я как раз рисую рот, а это труднее всего…

И снова ее взгляд остановился на маленькой фигурке: сдвинутые брови, сосредоточенно закушенная нижняя губа… Интересно, от кого он унаследовал эту неуемную страсть к рисованию? Это поражало ее, знавшую все его сокровенные мечты. Анри был упрям, ему хотелось, чтобы им восхищались, чтобы его любили, и это желание было так сильно, что даже в разгар даже самой увлекательной игры он мог броситься в объятия матери. Она знала о сыне все, в том числе то, что он никогда не отличался какими-то особыми художественными наклонностями. Ну да, конечно, со временем это пройдет, как было с его решением стать капитаном корабля…

– Кстати, помнишь, как ты вызвался нарисовать быка для монсеньора архиепископа?

– Того толстого старика, что приходит сюда на обед?

– Не «на обед», Анри, а «к обеду». – Тон ее голоса стал строгим. – И ты не должен называть монсеньора «толстым стариком».

– Но ведь он толстый, разве нет? – Анри поднял на мать удивленные, широко распахнутые глаза. – Он почти такой же огромный, как Старый Тома.

– Да. Но монсеньор служит Господу, и вообще, он очень уважаемый человек. Поэтому мы целуем его перстень и говорим: «Да, ваша милость. Нет, ваша милость».

– Но…

– В общем, – поспешила она положить конец нежелательной дискуссии, – когда крестили твоего братика Ришара…

– Братика? А я и не знал, что у меня есть брат. А где же он теперь?

– Твой братик вернулся на небеса. Он прожил всего несколько месяцев.

– А… – Его разочарование было очевидным, но недолгим. – А зачем его нужно было крестить?

– Потому что так надо. Только крещеные могут попасть на небеса.

– А я крещеный?

– Конечно.

Похоже, это удовлетворило его любопытство, и он вернулся к рисованию.

– Значит, когда умру, я тоже попаду на небеса, – рассудительно изрек он, словно подобная перспектива не выбила его из колеи.

– Может быть… Если будешь хорошо себя вести и возлюбишь Господа всем сердцем.

– Нет, – решительно заявил он. – Я не могу любить Его всем сердцем, потому что тебя все равно люблю больше.

– Анри, нельзя говорить такие вещи.

– А я буду, буду! – упрямо повторил он, поднимая на нее глаза. – Ведь я люблю тебя больше всех.

Адель смотрела на него, беспомощно уронив руки на колени. Ее сын никому не позволит себя переубедить. Хотя вряд ли можно требовать от ребенка любви к неведомому Богу, который никогда не обнимал его, не сажал к себе на колени, не укладывал к теплую постельку…

– Ну ладно, ладно. Я тоже очень люблю тебя, Анри, – проговорила она, чувствуя, что именно это он и надеется от нее услышать. – А теперь слушай и не перебивай, или я так никогда и не расскажу тебе про этого быка. В общем, этот случай произошел четыре года тому назад, ты был тогда совсем крошечным несмышленышем, тебе только-только исполнилось три года…

И тихим бархатным голосом, исполненным нежности, она продолжила увлекательный рассказ о крестинах его брата Ришара, которого он совершенно не помнил. После церемонии архиепископ предложил приглашенным пройти в ризницу, чтобы скрепить подписями приходскую метрическую книгу. Именно тогда Анри, который до того вел себя паинькой, заявил, что тоже хочет расписаться в «большой книге».

– Но, дитя мое, – попытался урезонить его прелат, – ты же не умеешь писать.

На что Анри с достоинством ответил:

– Ну, тогда я нарисую быка!

Теперь же он не проявил ни малейшего интереса к столь курьезной истории, с важным видом нанося на рисунок последние размашистые карандашные штрихи.

– Вот! – Он с гордостью протянул матери свое творение. – Видишь, не прошло и пяти минут.

Адель поспешила выразить бурное восхищение.

– Замечательно! Какая красота! Да ты у меня настоящий художник. – Полюбовавшись, она отложила альбом на садовую скамейку. – Иди сюда, Рири. Сядь рядом.

Он насторожился. Никто, кроме матери, не называл его Рири. Это был своего рода тайный пароль, который знали только двое, он и она, и который мог предвещать как высшую степень похвалы – например, если он примерно вел себя во время службы в церкви или, ни разу не сбившись, досчитал до ста, – так и весьма и весьма неприятное известие.

– Тебе уже семь лет, – начала она, когда сын устроился рядом с ней на скамейке, – ты уже совсем большой мальчик. Ты же хочешь стать капитаном большого корабля, не так ли? Обойти на нем вокруг света и рисовать львов, тигров и прочих диковинных зверей…

Анри неуверенно кивнул, и тогда мать обняла его за плечи, привлекая к себе, словно желая хоть немного смягчить удар.

– А раз так… тебе пора идти в школу.

– В школу? – эхом отозвался он, чувствуя смутную тревогу. – Но я не хочу ни в какую в школу.

– Я знаю, милый, но так надо. Все мальчики должны ходить в школу. – Ее пальцы перебирали темные вихры сына. В Париже есть большая школа, она называется «Фонтанэ». Все хорошие мальчики учатся там. Они вместе играют, веселятся. Ты даже представить себе не можешь, как там здорово!

– Но я не хочу в школу!

В глазах у него стояли слезы. Он плохо понимал, к чему весь этот разговор, но чувствовал, что привычный мир – прогулки в экипаже, уроки с матерью и тетушкой Армандин, поездки верхом на маленьком пони в сопровождении Жозефа, походы на конюшню, где он рисовал портреты конюхов, игра в прятки с Аннет в коридорах замка – начинает рушиться.

– Тсс! – Она коснулась его губ кончиком пальца. – Хороший мальчик никогда не капризничает и не говорит: «Я не хочу». И ты не должен плакать. В роду Тулуз-Лотреков никогда не было плакс.

Она принялась вытирать ему слезы, попутно объясняя, почему мальчик, носящий гордую фамилию Тулуз-Лотрек, никогда не должен хныкать, а всегда только улыбаться и быть храбрым, как пра-пра-пра-пра-пра-прадедушка Раймонд, вставший во главе Первого крестового похода.

– И к тому же, – добавила она, – Жозеф и Аннет тоже едут с нами.

– Правда?

Конечно, это было очень слабым, но все-таки утешением.

Аннет звали старую няню, которая растила еще его мать. Это была маленькая, сухонькая старушка с лукавым взглядом голубых глаз, слишком молодых для морщинистого личика. Зубов у нее совсем не осталось, отчего щеки и губы ввалились, и казалось, что рта у нее тоже нет. С раннего утра до позднего вечера Аннет деловито сновала по длинным коридорам, и оборки ее белой пелеринки развевались подобно крыльям. Когда она пряла у себя в комнате, то усаживала Анри на маленькую скамеечку и тоненьким, дребезжащим старушечьим голоском пела старинные прованские баллады. Мысль о присутствии Жозефа тоже вселяла некоторую уверенность. Он был такой же неотъемлемой частью жизни замка, как и Старый Тома, как сикоморы в саду и портреты на стене столовой. И хотя улыбался кучер нечасто, его можно было считать верным другом. К тому же писать с него портреты было одно удовольствие, ибо его наряд – форменная фуражка с кокардой, белые бриджи и синий кучерский сюртук – подходил для этого как нельзя лучше – И это еще не все! – продолжала мать. – В Париже тебя будет ждать… угадай кто? – Она немного помедлила с ответом, чтобы сынишка прочувствовал важность момента. – Тебя там будет ждать папа!

– Папа!

Что ж, это придавало делу совсем другой оборот! Он был без ума от отца. Всякий раз, когда граф приезжал в поместье, про уроки никто не вспоминал и все в доме шло по-другому. Жизнь била ключом, и казалось, даже сам старый замок пробуждался от его громкого, властного голоса, стремительных шагов, отдающихся множественным эхом от высоких каменных сводов. Отец и сын подолгу гуляли, граф звонко щелкал кнутом и рассказывал захватывающие истории про лошадей, а также говорил про охоту и войны.

– И мы будем жить все вместе в его замке? – Глаза Анри восторженно засверкали.

– В Париже нет замков. Там все живут в отелях или в прекрасных апартаментах с балконами, откуда видно все, что происходит на улице.

– Но мы же будем жить с ним? – настороженно уточнил мальчик.

– Да, по крайней мере какое-то время. Он покатает тебя по Булонскому лесу – это такой огромный лес с озером, которое зимой замерзает, и тогда люди катаются там на коньках. Ведь зимой в Париже выпадает снег. А еще он сводит тебя в цирк. А там живые клоуны, львы, слоны! В Париже столько всего интересного. Карусели, кукольный театр…

Анри завороженно слушал ее, забыв даже смахнуть слезинки, которые все еще дрожали на кончиках его ресниц.

На протяжении нескольких последующих дней в замке царили суета и неразбериха, и деловито сновавшие по дому люди походили на перепуганных кур. Теперь вместо того, чтобы играть с ним, мать о чем-то подолгу разговаривала со Старым Тома, Огюстом, старшим садовником и Симоном, в чьем подчинении находились конюшни. Повсюду в коридорах стояли открытые сундуки. И верховой ездой с ним тоже никто больше не занимался…

Минула еще неделя, и вот наступил волнующий день отъезда. Слова напутствий, рассеянные поцелуи в щечку, грохот железнодорожной станции с пыхтящим паровозом в огромных клубах пара – ну вылитый огнедышащий дракон, готовый в любой момент броситься в атаку. Первый восторг при виде купе с кожаными пружинистыми сиденьями, багажной сеткой и чудными окнами, рамы которых поднимаются и опускаются.

Три пронзительных свистка, громкий лязг железа по железу, – и вот уже многолюдный перрон за окном вздрагивает и медленно плывет назад.

А минуту спустя замелькали окрестности Альби, деревья, речушки, домики под черепичными крышами, которых он прежде никогда не видел.

– Смотри, мамочка! Смотри!

Но постепенно восторг пошел на убыль и глазеть в окно надоело.

Анри уснул.

А когда проснулся, поезд уже шел через предместья Парижа, и мальчик снова прильнул к стеклу.

– Мамочка, смотри! Дождь идет!

Высокие, некрасивые дома с закопченными стенами и покатыми крышами, натянутые между окон веревки с развешанным на них бельем. Дымящие фабричные трубы. Заросшие сорняками крошечные садики за покосившимися, местами сломанными заборами. Груды искореженного железа, ржавеющего под дождем. По грязным улицам, зябко кутаясь в пальто, муравьями снуют угрюмые мужчины и женщины. Вместо высокого голубого неба Альби – низкие грязно-серые тучи над головой. Какое все-таки неуютное место этот Париж…

* * *

Наконец, испустив протяжный вздох облегчения, паровоз остановился. Грубые мужчины в синих толстовках ввалились в купе, похватали чемоданы, словно это были их вещи, и выскочили вон. Мать натянула перчатки и поправила шляпку.

На перроне – море лиц, все кого-то ждут.

А совсем рядом возвышается над толпой и усмехается в аккуратно подстриженную бородку щеголь в сверкающем черном цилиндре. Под мышкой у него зажата трость с золотым набалдашником, а в петлице белеет гвоздика. Отец!