Введение

"Нет рабства безнадёжнее, чем рабство тех рабов,

себя кто полагает свободным от оков"

(Гёте. Вольный перевод фразы из романа "Избирательное сродство")

Выхожу из лифта и иду к своей квартире. Навстречу – пожилая соседка, за руку ведёт свою 3-летнюю внучку. Любезно здороваемся и расходимся в разных направлениях. Уже за спиной слышу детский голосок: "Аео… очка?" Пока бряцаю ключами у дверного замка, мозг из миллиарда нюансов контекста восстанавливает нерасслышанное: "А где его дочка?"

Оборачиваюсь назад – влекомая за руку прочь кроха, семеня ножками и сворачивая шею, с любопытством разглядывает меня.

– У него нет дочки, – отвечает бабушка уже где-то далеко. И уводит ребёнка во внешний мир, наполненный тоннами других норм и образцов, которыми потом будет деформирована её юная головка.

Человек познаёт жизнь через усвоение общественных норм. И речь не о таких нормах, как запреты или поощрения в духе "Плохо" или "Хорошо", а о более мягких и прозрачных вариантах нормы, нормы как ориентира развития.

Изначально ползающий ребёнок по образцу взрослых начинает ходить. С их образцов он начинает копировать жесты, позы и некоторые нюансы мимики.

По образцу взрослых ребёнок начинает говорить. По их образцу он начинает носить одежду. И всё это становится частью самого человека настолько, что значительно позже у него даже возникает иллюзия, будто всё это было с рождения: что ходить он не учился, что учиться говорить ему тоже не было особой нужды, и что носить одежду он стал бы в любом случае, даже если бы вырос в коммуне нудистов на юге Франции, а испытывать отвращение к грязи и собственным нечистотам он тоже якобы начал бы совершенно самостоятельно. Редко кому приходит в голову, что всему этому он научился, присвоив себе задолго до него сложившиеся нормы человеческого поведения.

Человек создаёт себя, присваивая общественные нормы. Он наполняется ими, как сдутый шарик гелием, и становится тем, кто есть, – членом общества. Обладателем общественного сознания. Хранителем общественных норм. И, конечно, непременно при всём этом считает себя индивидуальностью, уникумом, хотя не обладает ни малейшими доказательствами этого. Кроме желания таковым быть.

Отныне он с искренней детской наивностью убеждён, что на самом деле это "он так считает", что на самом деле это "он так чувствует". Но в действительности без внешних норм, которые в ходе усвоения становятся нормами внутренними, человек не мог бы ничего толком "считать" и "чувствовать". Упавший ребёнок пытается понять, что чувствовать и как себя вести, мгновенно выворачивая голову в поисках реакции взрослых. В присутствии других людей, увидев что-то необычное или пугающее, мы в первую очередь смотрим на реакцию остальных, чтобы понять, действительно ли это что-то необычное и пугающее или же мы что-то не так поняли

В силу специфики языка в раннем детстве освоив чтение слева направо, отныне и прошлое нам представляется слева, а будущее – справа. Даже старый дед в Магадане думает о планах на неделю, представляя её как раскрытый дневник из школьного детства.

Наши представления о жизни обусловлены нашим опытом, но поскольку опыт наш культуроспецифичен, то и восприятие жизни также обусловлено культурой, общественными влияниями.

Описания и Предписания

Как себя вести, что чувствовать и о чём думать – в любой ситуации мы отталкиваемся от соответствующих образцов, которые успели где-то мельком, порой даже неосознанно, подсмотреть. Когда мы в красных сандаликах и с разодранными коленками рассекаем по кустам возле дома, мы уже напичканы такой порцией шаблонов и социальных норм, что их груза нам хватит до конца жизни. Мы – биологические организмы, шагу не могущие ступить без инструкции. Но в комплект она не входит. И поэтому мы "списываем" её у других.

Моя габаритная подружка в моменты ссор с молодым человеком непременно заливалась слезами и с криками "Ты гад!гад!гад!" принималась методично молотить в его грудь своими недетскими кулаками. Ещё в детстве она видела фильм, где героиня точно так же в порыве истерики колотила в грудь героя, но тот не отбивался, а уверенно обхватывал её, прижимал к себе и страстно целовал – такой был образец любви, увиденный в детстве. Но её молодой человек смотрел другие фильмы. И потому каждый раз она вколачивала его тощее тельце в угол и к полу, всё чётче убеждаясь, что он её не любит. Рыдая, своим подругам она сокрушённо говорила: "он должен был меня обнять!".

Схожей траекторией мыслила и девчонка на одной вечеринке, севшая мне на колени и принявшаяся теребить мои волосы. Я пытался пить вино дальше, но процесс становился всё более трудоёмким. Намекнув задорнице, что она осложняет винопитие, в ответ я услышал:

– Да нет же! Ты должен сделать вот так! – Со всей хмельной непосредственностью она берёт мою ладонь и демонстрирует, как я должен был заломить её руку за спину. – А потом ты должен прижать меня и поцеловать…

Так наблюдаемые образцы превращаются в причудливые нормы. Маленькая девочка, с рождения наблюдая вокруг себя маму и папу и другие пары родителей, вскоре сама подходит к беззащитному мальчику и выдаёт с угрозой в лицо: "когда вырастем, ты на мне женишься!"

Она сама ещё не понимает, что такое и зачем этот брак, супружеский долг и раздел имущества, но зато она уже чётко понимает, что надо делать в будущем. Нюансы не важны, важно направление.

Норма выводится по вполне себе арифметическим законам. Если ребёнку показать 100 женщин, 80 из которых будут замужем, а из них 70 ещё и с детьми, то ребёнок посчитает, что "нормальная" женщина – это замужняя и с детьми. Следовательно, незамужняя и бездетная женщина – это ненормально. Но самое главное, что здесь уже есть не просто статистика, но и выражение оценки. Действительность начинает оцениваться в критериях той самой нормы. Объективное описание ("из 100 женщин 80 замужних, из них 70 с детьми") превращается в субъективную оценку ("женщина должна быть замужней и с детьми"). Именно этот переворот в явлении нормы и оказывается интересным и важным: превращение описания в предписание. Норма как характеристика статистическая очень скоро становится характеристикой идеологической. Норма обретает ценность. Она становится ориентиром и обретает власть призывать и даже требовать. И дальше от способности судить о действительности норма переходит к способности действительность осуждать. От суждения к осуждению. От описания к предписанию.

Эта удивительная метаморфоза в философии известна под названием Принципа Юма: категорическая невозможность логического перехода от описания ("так есть") к предписанию ("так должно быть"). Почти триста лет назад в "Трактате о человеческой природе" Дэвид Юм заметил, что каждая этическая теория начинается с описания фактов и сопровождается связкой "есть", которая по ходу дальнейшего изложения незаметно подменяется связкой "должно". Юм показал, что такие переходы необоснованны, и из "есть" не может вытекать никакого "должно". Предписание не может вытекать из описания. Но среднестатистический человек не замечает этой подмены в своём мышлении – уж больно тонка для его понимания грань между "есть" и "должно быть".

Когда я пояснял искусственность моногамных отношений одной очаровательной девчонке, я говорил, что со всяким любящим человеком бывало, что он вдруг встречал кого-то ещё неординарного, к кому вдруг просыпался интерес, помимо "основного партнёра". Девчонка тут же всплескивала руками и вскрикивала: но это же неправильно!

Я слегка озадачивался и пытался пояснить снова, но ещё раз встречал ту самую реакцию. Стало понятно, что между нами если не бездна, то значительный провал. Я пытался пояснить, что говорю не о том, что правильно или неправильно, а о том, как есть, как бывает. На что она опять вскрикивала: но так же нельзя! Это неправильно!

И как я дальше ни силился, так и не смог объяснить, что мы говорим о совершенно разных смысловых уровнях. В ответ на мои описания того, какая объективная действительность есть, она эмоционально противопоставляла свою субъективную действительность, которая "должна быть". Она так и не поняла, о чём я. Для неё описание и предписание ничем друг от друга не отличались. В царстве обыденного сознания Принцип Юма попран, растоптан и погребён в безымянной могиле.

Ребёнок, с рождения наблюдая маму у плиты, выводит норму: "женщина должна готовить". Не "женщина готовит" (описание), а именно "должна готовить" (предписание).

С самых ранних лет мы постоянно видели мальчиков только в штанах (я говорю о своём позднесоветском детстве) – в итоге мы вывели норму: "мальчики должны носить штаны". Поскольку и девочки в нашем советском детстве редко надевали штаны и ходили в основном в юбках, то и на их счёт норма гласила: "девочки должны носить юбки". И дальше мы старались уже самостоятельно подчиняться выведенным нами же нормам. И этот причудливый процесс нормообразования в дальнейшем будет позволять нам не только принуждать женщин к занятиям "женскими делами", а мужчин – "мужскими", но даже и откровенно порицать, осмеивать тех, кто вдруг возьмётся не за "своё дело".

В XV веке одно из предъявленных обвинений сожжённой на костре Жанне Д'Арк состояло в ношении мужской одежды. Мы ушли, но не далеко.

Когда мне было неполных одиннадцать, меня сильно раздражала необходимость заправлять футболку в штаны: при активных движениях она вечно съезжала куда-то в сторону, комкалась, топорщилась пузырём – снова и снова её приходилось расправлять под штанами. Увиденный в ту пору американский фильм с подростками, носящими футболки навыпуск, очень обрадовал. Не без волнения, но я сделал так же и вышел из дому. Все окрестные дворы смотрели на меня, будто измазанную дёгтем порочную девку вывели на осмеяние. Футболка должна быть заправлена.

Многие спрашивали меня, зачем я так оделся. И каждому я объяснял. Даже мама с усмешкой сказала мне "Ты прям, как девочка в юбочке". Месяц или два я ходил настороженный. Мне было неудобно в этом обществе. Но зато мне стало удобно в этой футболке.

А ещё через год в нашем маленьком городке в футболке навыпуск ходил, наверное, каждый второй мальчуган, и обо мне уже никто и не помнил.

Подмена "есть" на "должно" меняет саму личность человека. Она вносит изменения в его умение прислушиваться к себе, понимать свои желания. Происходит это посредством механизма самоидентификации:

1) "У людей есть так" (описание)

2) "Я – один из них" (самоидентификация)

3) "Значит, и у меня должно быть так" (предписание).

Так наши настоящие желания вытесняются нормами, долженствованием. В итоге мальчуган дерётся с задирой, но не потому, что тот его реально задел, а просто потому что "мужчина должен". Второй с дешёвым вином в подмышке мчит на другой конец города, чтобы заняться сексом с новой знакомой, хотя, если бы был откровенен с собою, то вернулся б домой дочитывать интересную книгу – настолько ему это всё ровно. Но "мужчина должен хотеть и не находить себе места". Чем больше у человека сложностей с самоидентификацией, тем усерднее он стремится делать то, что должен. И тем хуже это осознаёт.

Рефлексия – замечательный навык, но редкая птица им владеет. Самокопание позволяет вскрыть себя и понять, чего ты действительно хочешь. Познать свои желания и отличить их от подмены, насаждаемой нормами, вот то, чему обучен не каждый. Люди в массе своей незамысловаты. Углублённая рефлексия больно бьёт по голове, а потому считается чем-то вроде болезни (для этого даже придумали термин – интроверт, что в современном мире активности и достижений звучит как что-то ущербное). Размышлять о себе и о жизни принято, только когда совсем уже плохо. "Делай, не думай" – это выгодно системе, но вредно для личности. В итоге дети вырастают взрослыми, которые знают, что должны, но не знают, чего хотят.

Исследования показывают, что молодёжь главными приоритетами в один голос называет семью и социальный статус, но это удивительным образом сочетается с катастрофически низким уровнем рефлексии (Слюсарев и др., 2017, с. 36). Иными словами, молодёжь слабо понимает психические процессы в собственной голове (в том числе свои ценности и желания), но при этом смело рапортует о конкретных своих жизненных смыслах. Здесь неизбежно возникает повод для сомнений: можно ли верить от рождения слепому, утверждающему, что у него есть любимая картина?

Потому исследователи заключают, что объявление семьи главным жизненным смыслом испытуемых "является не столько их личной позицией, сколько проявлением желания следовать социальным стереотипам" (с. 34). Молодёжь лишь бравирует приоритетом конкретных ценностей, поскольку они являются наиболее социально одобряемыми и активно транслируемыми культурой, тогда как на деле приоритетными у них могут быть совсем иные ценности (о приоритете которых они могут сами и не догадываться).

Нам не нужно приказывать, хлыстом рассекая воздух у самого уха. Для нас не нужно возводить оград из частокола и даже не нужно озвучивать запреты. Мы всё это сделаем совершенно самостоятельно: сначала мы определим нормы, а затем нормы определят нас. Нормы всегда превращаются в долг.

Человек склоняет голову перед Нормой и становится её рабом.

Человек должен быть чем-то, что находится в рамках определённой нормы. Его ценности, его чувства, его мысли и поведение – всё это должно колебаться в пределах некоего узкого коридора дозволенных норм. Именно должно. Потому что нормы – обязывают. Если хоть что-то значительно отклоняется от условных границ, человеку становится совестно, некомфортно, и он давит на себя, силясь "втянуть живот" и втиснуть всё своё существо в эти самые границы. Крыльям тут точно не место.

Ну а та маленькая девочка в подъезде, удивлённая отсутствию детей у дяденьки-соседа, – в свои три года она уже знает, что в будущем непременно выйдет замуж, родит… Точнее, нет, не "выйдет" и "родит", а "должна выйти" и "должна родить". Она уже попала в беспристрастную молотилку общественных норм, и дай бог ей сил расправить крылья и выбраться оттуда невредимой. И возможно, образ подтянутого красавца дяденьки-соседа – счастливчика без жены и детей – навсегда останется где-то в глубинах её подкорки и будет оттуда нашёптывать, что всё не так безнадёжно, и выход есть, ведь существуют другие жизненные сценарии. А сейчас же, пока вокруг снуют толпы молодёжи в самой пёстрой и немыслимой одежде, с синими волосами, зелёными, фиолетовыми, без волос вообще, с татуировками и с пирсингом, – можно быть спокойным, что очередной диктат нормы не наступит. Разнообразие – залог того, что нормы не вкрадутся в наш мозг и не похитят душу. Не потому ли униформа так популярна в сферах, требующих большей централизации и безоговорочного подчинения? Она унифицирует не столько внешность, сколько содержание? И в этом смысле связь между "нормой" и стремлением к господству неизбежна (Ушакин, 2007, с. 33) – кто-то может целенаправленно насаждать "нормы", чтобы управлять другими. "Норма" – идеальный инструмент подчинения.

Как замечают исследователи, "норма" – это фантазия, не имеющая с реальностью ничего общего. "За желание "играть по правилам", за стремление соответствовать "норме" приходится платить", замечает Джудит Халберстам, директор Центра феминистских исследований Южно-калифорнийского университета. "Люди, поддерживающие идеи "нормы", становятся своеобразной полицией: они загоняют в рамки себя и пристально следят за тем, чтобы и другие не отклонялись от принятой "нормы".

Несколько лет назад в США поймали серийного убийцу. Он пытал, а затем убивал своих жертв. Когда его нашли, выяснилось, что этот житель американской окраины ходил по округе и говорил людям, что их насаждения неровно подстрижены, дома выкрашены в неправильные цвета и вообще им пора починить крышу. Так работало его мышление.

Потребность оберегать границы воображаемой "нормы" порождает насилие. Люди, свято верящие в норму, становятся для общества гораздо большей проблемой, чем так называемые отклонения. Но общество ориентировано на "нормы". В Америке все еще действует наивная вера в них" (цит. по Шадрина, 2014, с. 102).