В моих глазах блестит твоя слеза.

Она свята – младенец в колыбели.

Я на краю твоей постели

Спускаю жизнь свою на тормозах.

Вместо предисловия

Тебе ли не знать тех тайн, что покоятся глубоко внутри меня и разрушают меня изнутри? В каком бы направлении не дул ветер и в где бы не находилось солнце, я всегда буду помнить тайну, главную тайну всех времён и никого. Как остаться теперь с тобой и не потерять тебя вновь, как это происходило раньше. Но, как говориться, расставание – повод для встречи, иногда для новой встречи, но ведь иногда и для встречи давнишней, как хорошая книга тридцатилетней давности, с пожелтевшими от времени и невзгод страницами, с пропитавшим её запахом нафталина памяти, что осела на её корешке и обложке.

Я открываю такую книгу и перелистываю страницы; я жадно читаю строки, абзац за абзацем, главу за главой, пока не дохожу до последнего, завершающего предложения, а там и до последней запятой и точки. Останавливаясь, я осматриваюсь вокруг – час минул или вечность, с тех пор, как я начал перечитывать книгу вновь, в который раз и в этой ли жизни только или раньше? Конечно, нет. Много раз и много жизней, и много человек читали эту книгу, и всегда, во все времена, на всех континентах и в любое время года застывали слезы в глазах тех, кто чувствовал всё, о чём сказано, проходя этот путь от интереса до дрожи в груди, вновь и вновь, не начиная и не заканчивая путь, а присоединяясь к нему на мгновение, чтобы истлеть и раствориться без остатка в вечности без всякой надежды на память потомков.

Но ты не поймешь опять, даже если перечитаешь написанное тебе письмо или переберёшь снова и снова, шелестя станицами, все мои воспоминания. И тонкие твои губы будут вновь страдать без сигары или поцелуев женщины, и ты останешься один, в огромном зале посреди могил собственных надежд на спасение, которое никак не приходит, несмотря на ритуалы и взывания. Стоит ли плакать об этом? Конечно, нет. Ведь мы не должны страдать из-за себя. Ад – это другие. В них вся наша горесть, разочарования, разбитые мечты и потерянные годы, в них наша жизнь, но в них же наша смерть – каждый день, час или минуту. Грусть не покидает слабых, поэтому нас учат быть сильными – чтобы мы хоть иногда улыбались. И когда-нибудь я оставлю тебя, чтобы ты нашёл меня вновь. А пока спи и не думай ни о чём, пусть река ночи несёт тебя по снам и фантазиям. Ты всё равно проснёшься и начнётся новый день, который всегда может быть интереснее и ярче предыдущего – главное верить в саму возможность этого, в сладкую, почти медовую, возможность. Не забудь ложку.

11.00

То самое время, когда в кофейне пусто. Легкое осеннее солнце заглядывает через стекло и видит двоих мужчин – единственных клиентов, занявших небольшой стол в углу. Здесь всегда играет джаз, мраморные подоконники отполированы до блеска, чуть поскрипывают деревянные стулья под клиентами. Они оба спокойны. Один из них одет в шикарный костюм из шерсти, на белоснежной рубашке огнем горит красный галстук, лакированные туфли поблескивают от игривых солнечных лучей. Другой тоже в костюме, но из синтетических материалов в футболке вместо рубашки, на ногах кроссовки с броским узнаваемым логотипом.

Мужчина в дорогом костюме перестает говорить и отворачиваясь от своего собеседника, подставляет лицо яркому дневному свету и улыбается, как ребёнок. Мужчина в синтетическом костюме поворачивается в том же направлении, и так же соприкасается лицом с солнечными лучами, но улыбки на его лице не появляется.

– Эта история, которую я рассказал, представь, что она была. – Возвращается к разговору мужчина в костюме из шерсти.

– Это безумная история. Разрушено вмиг всё, что так долго создавалось. Это безумная, безумная история. – Повторяет, разворачиваясь к своему собеседнику, человек в футболке.

– Но эксперимент не завершен. Его не закончили. Не получили результат.

– И?

– Мне нужен ты. Новая кровь. Новый человек с новым взглядом.

– Но ты же знаешь, что я занимаюсь совсем другими вещами. Я не провожу опыты с лабораторными крысами и уж тем более с приматами.

– Я и не предлагаю тебе должность лаборанта на зооферме.

– Мне снится один и тот же сон. Негр целуется с китайцем. – Попытался перевести тему человек в футболке.

– Тебе нужно меньше смотреть телевизор.

– Я совсем не смотрю телевизор… – Начал оправдываться синтетический костюм.

Человек в костюме из шерсти обвел глазами своего собеседника. Он разглядывал складки над его губами, сами эти тонкие губы, беспокойные глаза, которые не находили себе места вот уже половину часа, скулы, которые попеременно дергались, едва заметно и очень редко, но он успел отметить это для себя, стриженные почти «под горшок» волосы, и совсем ничем не примечательный нос, нос как нос – по такому носу никогда не опознаешь человека, а ещё он отметил нездоровую белизну кожи. «Неприятно белая кожа» – подумал он разглядывая дно давно опустевшей чашки, перевел взгляд на тарелку, где совсем недавно покоился эклер, несколько крошек напомнили вкус, и вернул глаза обратно к неумолкавшему товарищу, с которым когда-то давно свела его судьба и какое-то время не отпускала.

– Сколько же лет назад это было? – С удивлением для себя произнёс он вслух.

Собеседник посмотрел на него с неожиданно и замолк. Он понял, что тот не слушал его всё это время, а лишь ждал одного единственного ответа, который его устроит. И так было и раньше, даже когда они еще совсем молодые юноши на конференции в музее работали волонтерами, он уже тогда хотел получить только тот ответ, который его устроит, как и тогда в темноте, за плотными шторами занавеса, он прижал его к стене, закрыл рот ладонью и принялся целовать в шею, щёки, убрал ладонь и коснулся губами губ. Но ему показалось этого мало и он продолжил делать с ним всё, что хочет, проворно работая руками, которые то отпускали его рот, то возвращались к нему снова. И теперь, спустя столько лет, этот нахал вновь нашёл его, чтобы тот опять соглашался, беспрекословно и кротко, и склони сейчас он голову и замолчи, он вновь поверил бы в свою власть над ним, и снова он почувствует его руки на своей шее или плечах, но непременно они вернуться ко рту, чтобы не было лишних звуков, чтобы тайна оставалась тайной, святыней, секретом, глубоко зарытым где-то в песке на берегу вечно холодного моря.

– Брось, я просто вспомнил, что мы давно знакомы. Сто лет уже минуло.

– Действительно. – Костюм из синтетики обхватил пальцами мраморную столешницу, отчего чашки на блюдцах зазвучали своими керамическим голосами. – Давно это было.

– Ну так что? Не откажешь старому товарищу? – рука коснулась красного галстука, будто говоря о необходимости быстрее решить такое простое дело.

– Я же совсем не знаю, чего ты от меня хочешь. – Стараясь говорить предельно вежливо он сам почувствовал грубость своих слов, которые, словно элементы металлического механизма, повалились один за другим.

– Мне важно сейчас знать, что тебе интересен сам эксперимент, а я уверен, что интересен, ведь ты сам по себе любишь эксперименты. – Недобрая и некрасивая улыбка появилась на лице. – Мы поговорим обо всём подробнее, но давай не здесь, – он бегло глянул на часы, вряд ли что-либо успев увидеть на циферблате, – можно всё обсудить у меня дома, например, послезавтра. А сейчас мне, к моему сожалению, пора – дело чрезвычайной важности, – и он добавил, наверное, желая казаться более вежливым, – правда. Тебя подвезти куда-нибудь?

– Нет. Я никуда не спешу сегодня.

– Ну, тогда жду твоего звонка. – Запонка с черным камнем на белоснежном фоне потянулась вслед за протянутой ладонью. – До скорого, Нахим, до скорого.

– Хорошо. Я позвоню, Беренг.

Рукопожатие означило конец их встречи. Нахим только угадал силуэт подъехавшей чёрной машины, шерстяной костюм исчез в ней за захлопнутой водителем дверцей, не обернувшись. Машина тронулась, её полированные бока красиво заиграли на солнце. Он подошёл к бару, чтобы рассчитаться, не ожидая официантки, но с удивлением узнал, что уехавший уже рассчитался за обоих. Ничего не оставалось, как забрать свою сумку на ремне и отправиться прочь.

Старые, истертые временем, каменные плиты тротуара проплывали под его ногами, за спиной гудела вечность. Он старался уловить мгновение, не до и после, а то, что между: меж сном и пробуждением, меж тишиной и звуком, меж жизнью и смертью. Тонкая нить, которой он пытался коснуться всей душой, никак не давалась, изящно уходя в сторону. «Наверное, это подвластно только детям. Они же и живут в моменте, не задумываясь ни о вчера, ни о завтра. Только oggi». И он вспомнил каково это быть ребенком – когда время не имеет значения, но как важна линия, которую ты выводишь сейчас (здесь и сейчас!) карандашом и как расстраиваешься, если линия вышла недостаточно ровной. Вот же, стирательная резинка – потри и исправишь, но ты упрямишься, ты расстроен, а когда мамина рука сама убирает плохо выведенную линию, лицо твоё озаряется улыбкой. И так во всём.

Он шёл по улице не спеша, в огромных окнах витрин отражались лучи солнца, которыми он любовался, впрочем, так же как и всегда. И всё вокруг было, как и всегда, когда весна берёт природу в свои руки, наливая силой растения, согревая и заботясь о живом. Он любил это время года больше всего, ведь именно сейчас распускались цветы, улыбались люди, а мир вокруг блестел. Природа запускала новый цикл, сулящий обновление, свежесть и счастье. И он, как мальчишка, сейчас чувствовал себя той самой частью природы, что и подлежит обновлению – вся его жизнь, быть может, подлежит обновлению и становлению, подобно тому, как растут деревья, становясь крупнее и сильнее с каждым годом, с каждой пережитой зимой. И всё было, как всегда, но что-то заставляло идти медленно и не спешить.