Глава 9. Неудачливый поэт

(вторник, 22:00, четверо суток до Дня вакцинации)

В полумраке огромного, обшитого деревом кабинета главного редактора Зари коммунизма было тихо. Тишину нарушал лишь очередной кандидат в члены литературного кружка, который, волнуясь и постоянно сверяясь с бумажкой, декламировал свои выстраданные вирши перед строгим судом жюри. И даже не всего жюри, довольно благосклонно относящегося к творчеству доморощенных поэтов, а его председателя – редактора газеты Льва Абрамовича Рубинштейна.

Сам Лев Абрамович был профессиональным столичным литератором, которого непредсказуемая судьба закрутила после одного темного и никому не интересного происшествия, а потом пережевала и выплюнула на должности простого редактора провинциальной газеты. Вопреки опасениям местных журналистов, Лев Абрамович воспринял неожиданный удар (а может и подарок) судьбы с пониманием, своим столичным происхождением никогда не кичился, а спокойно занялся новым делом. Специалистом он был классным, очень быстро и легко влился в новый коллектив, поэтому через пару месяцев никто в редакции уже и не вспоминал о былых предубеждениях.

Именно Льву Абрамовичу пришла в голову идея создать при газете литературный кружок, в который можно было набрать начинающих, непрофессиональных поэтов, огранить их талант и явить миру, ну или хотя-бы читателям Зари. Он пошел со своим предложением к главному редактору, ожидаемо получил полную поддержку и начал действовать.

Через несколько дней на четвертой полосе Зари коммунизма появилось объявление о наборе самодеятельных авторов в литературный кружок, а также была назначена дата прослушивания кандидатов, из которых Лев Абрамович и намеревался выбрать костяк своего нового творческого объединения.

Реальное количество доморощенных поэтов, решивших вступить в кружок, превзошло все самые смелые ожидания. Никому не известные бухгалтеры Пушкины и токари Лермонтовы из провинциального Шахтинска вдруг наперебой захотели явить свой гений миру и атаковали как Зарю коммунизма в целом, так и Льва Абрамовича Рубинштейна в частности. Желающих было так много, что прослушивание кандидатов пришлось проводить в течение нескольких дней.

Но увы, к большому сожалению жюри, подавляющее большинство слесарей и инженеров, мнящих себя поэтами, таковыми и близко не являлись. Лев Абрамович, будучи, как уже было сказано, профессиональным литератором, с первых же слов претендента моментально понимал, что брать тому в руки перо и бумагу категорически противопоказано. И на третий день прослушивания он уже еле сдерживался. За предыдущие два дня, среди утопившего Льва Абрамовича моря поэтов, он с трудом выбрал лишь трех-четырех кандидатов, которым в столице сразу бы дал отворот, но здесь, в глухой провинции, от безысходности решил с ними позаниматься.

И вот, в полумрак огромного, обшитого деревом кабинета вышел очередной претендент в члены литературного кружка. Здесь, наверное, надо пояснить, почему главный редактор именно свое рабочее место отдал на откуп Льву Абрамовичу и компании, а не отправил всех присутствующих в зал заседаний. Однако причина этому была в то время всем хорошо понятна – под предлогом занятости кабинета и невозможности выполнять свои прямые обязанности, Главный мог спокойно выпить пива в городском парке, то ли имени Чехова, то ли имени Горького, расположенным рядом со зданием редакции.

Итак, очередной кандидат вышел в свет, и в наступившей гулкой тишине полились волшебные строки:

– В моей душе бумаги пустота!

В моей руке чернила расплескались!

Но как мне выразить дыханье молотка?

И как мне показать станка усталость?!!!

И тут еле сдерживающийся Лев Абрамович наконец не выдержал.

– Голубчик, простите, что я Вас перебил, – сказал он, – но почему Вы решили, что стихи про дыханье молотка будут людям интересны?

Кандидат сбился на полуслове и растерянно посмотрел на Рубинштейна.

– Представьтесь, пожалуйста, – попросил Лев Абрамович обманчиво ласковым голосом.

– Я Лопатин Алексей Романович, мне двадцать восемь лет, работаю на механическом заводе слесарем пятого разряда, – ответил кандидат.

– Слесарь Вы, наверное, неплохой, – Рубинштейн ободряюще улыбнулся, – а вот стихи Ваши, Алексей Романович, не очень… Еще раз спрошу – почему Вы решили, что они будут людям интересны и их непременно следует показать миру? Чтобы поведать всем о скрытом от руководства завода живом молотке? Или оповестить всю страну о не выспавшемся станке?

Кандидат совсем растерялся, покраснел, что-то тихо промычал, но ничего членораздельного сказать не смог. А Лев Абрамович лишь начал набирать обороты.

– Я совершенно не подвергаю сомнению Вашу квалификацию, уважаемый Алексей Романович! – возбужденно заговорил он, – вы, наверное, прекрасный слесарь! Пятый разряд кому попало не дадут! Ну так идите, возьмите в руки молоток и постучите им со всей дури по этому Вашему уставшему станку, только не сломайте пожалуйста! Ни станок, ни молоток! А то вдруг молоток перестанет дышать, придется вызывать ему скорую помощь, делать искусственное дыхание, к Склифософскому с сиренами везти!

Лев Абрамович уже кричал.

– Вы знаете, как тяжело оживлять молотки, дорогой мой Алексей Романович? Наша советская медицина до сих пор этого не умеет!!! Вся надежда на Ваш поэтический дар!!! На то, что молоток услышит Ваши стихи и оживет! Но правда потом он, конечно, пойдет и утопится с горя, чтоб Ваших виршей больше никогда не слышать! Молотку это не сложно, скажу Вам по секрету, он железный – бульк, и утонул! А производство по Вашей вине потеряет ценный и нужный инструмент!!! Да и станок так и не выспится, весь в переживаниях о молотке!

Лев Абрамович, спустивший наконец пар, отпил воды из стакана, немного отдышался и продолжил уже спокойным, дружелюбным тоном.

– Алексей Романович, дружище, пожалуйста, никогда больше не пишите стихов. Ваши вирши дерьмо, а Вы – отличный слесарь, но дерьмовый поэт. Пишите лучше инструкции к молотку… Следующий!

Глава 10. Болевые точки

(вторник, 22:30, четверо суток до Дня вакцинации)

И тут Иван Иванович проснулся. Он ждал Штыка, который должен был прийти с докладом о проверке Олега, но сам не заметил, как уснул в кресле. Долгое время он думал, что эта глупая и старая история, вдруг снова приснившаяся ему, навеки забыта и похоронена в глубине прожитых лет. Давно умер литератор Рубинштейн, вернувшийся во время перестройки обратно в столицу, много лет назад распался литературный кружок при Заре коммунизма, да и все его члены уже умерли, не достигнув, к сожалению, никаких творческих высот, а жив остался лишь постаревший Иван Иванович, тот самый незадачливый молодой поэт, попавший под горячую руку бесцеремонного Льва Абрамовича. После страшной и публичной экзекуции он никогда в жизни больше не написал ни одной поэтической строчки. Кроме того, Иван Иванович искренне думал, что эта старая история давно им пережита, положена на дальнюю пыльную полку его обширной памяти, и никогда больше не сможет задеть какие-либо чувствительные струны его замшелой души. Но он очень сильно ошибался.

Надо сказать, что секретарь антиваксеров всегда относился к своему оппоненту, Андрею Николаевичу Бабушкину, довольно-таки равнодушно, хотя причины для ненависти к главному редактору у него, казалось, были. Ведь неожиданное возрождение Зари коммунизма стало сильнейшим ударом по всем колеблющимся горожанам, по тем людям, которых партия антиваксеров могла привлечь на свою сторону, но они, благодаря умелой пропаганде Андрея Николаевича, перешли в стан вакцинаторов.

Однако Иван Иванович хорошо понимал две причины, по которым ему не стоило ненавидеть Бабушкина. Во-первых, вся эта колеблющаяся людская пена для партии и ее секретаря не представляла никакой ценности. Человек, не имеющий своих убеждений или меняющий их туда и обратно под воздействием устного либо печатного слова, в глазах секретаря не заслуживал ни внимания, ни уважения. А во-вторых, даже хорошо, что Бабушкин своими талантливыми статьями переметнул эту пену на сторону власти. Ведь в противном случае колеблющиеся станут частью его, Ивана Ивановича выстраданной и выпестованной команды. Но в дальнейшем, при малейшей опасности они или сбегут в стан вакцинаторов или сделают вид, что оказались в партии случайно. Таких людей секретарь особенно ненавидел. Он уважал настоящих врагов, а проституток, еженедельно меняющих мнение от дуновения ветра, лишь презирал. Поэтому у него не было абсолютно никакой ненависти к Бабушкину. До одного момента, который все изменил…

Неутомимый      Андрей Николаевич практически в каждом номере Зари демонизировал образы и главы, и секретаря антиваксеров. Эта сладкая парочка то совращала молодых членок партии, пользуясь своим высоким положением (читая такое, Иван Иванович всегда мечтательно крякал), то разворовывала партийный бюджет, собранный с последних копеек нищих и голодных пенсионерок-антиваксерш, то лично подрисовывала усы Первому вакцинатору, сидя на его шее и демонически хохоча, то вообще мечтала взорвать памятник, чтобы его осколками засыпало привитых горожан на площади торжеств, то… короче, объять всю величину коварных замыслов двух друзей-антиваксеров было невозможно. В каждом номере Зари они придумывали очередную гадость власти и привитым гражданам. Конечно, доставалось от Бабушкина и другим членам партии, но уже гораздо меньше, по остаточному принципу.

Но Иван Иванович, каждый день читая про свои залихватские похождения, лишь довольно улыбался. Вся эта газетная чернуха шла ему только на пользу. Ведь в результате нее костяк партии составляли по-настоящему лояльные и верные люди, не подверженные влиянию официальной пропаганды. Они были холодны и готовы к борьбе.

Однако, в один прекрасный день, месяца три назад, Иван Иванович, как обычно, открыл новый номер Зари коммунизма и настроился получить очередной заряд бодрости. Но вскоре после начала чтения, секретарь партии испустил дикий вопль, изорвал газету в мелкие клочья, швырнул в висящее на стене зеркало бутылку из-под минеральной воды, совершенно разбив и первое, и вторую, а потом затрясся от бессильной ярости в своем уютном кресле. Причиной тому стали несколько строк, написанные подлой рукой Андрея Николаевича.