Писемский ответил спустя год, не только контратакуя довольно неприкрытые нападки Венгерова, но разобрав заодно и второй роман Печерского. На тот момент Писемский был уже в летах, сильно пил, но обладал всё ещё острым умом и не менее острой язвительностью. Очерк был напечатан в журнале "Северная пчела" за 1876 год. Цитируется по перепечатке в "Новом мире", №6, 1979 г. Статья в НМ преддварялась эпиграфом, который я тут повторю.
Что до Писемского, то нынешние его исследователи, может быть, и неспроста, пряча неловкость, озираются на «горы» и «пики». В отличие, скажем, от Мельникова–Печерского, который всю жизнь так и провел во «втором ряду», среди «беллетристов–этнографов», или от Лескова, который был сходу вколочен во «второразрядные беллетристы», загнан туда в ходе жесточайшей драки сразу же при появлении своем в литературе, Писемский побывал–таки в «первом ряду». Он красовался среди главнейших наследников Гоголя целое десятилетие. Непосредственно рядом с Гончаровым и непосредственно впереди Тургенева. Он, Писемский, был причислен к главному созвездию, и никто по сей день не смеет сказать, что незаслуженно. Это тот случай, когда классик первого ряда не удержался в первом ряду. След высокой пробы, печать прошлой признанности продолжала всю жизнь гореть на его лице.
"Три еретика" Л. Аннинский
Остаётся удивляться, почему так часто моё имя упоминается в связи с книгами Печерского. Только на том основании, что я тоже не раз выражал вслух удивление высокими гонорарами означенного автора, не соответствующими его литературным талантам, С. Венгеров позволил себе несколько личных выпадов в мою сторону, приняв за мою некую анонимную рецензию. Что ж, раз Печерский тоже, как видно мне сейчас, затаил камень за пазухой и обратился к теме хлыстовцев, которую разрабатывал и я, сделаю то, что, видимо, ждут от меня Печерский и его клевреты, а именно разберу литературные достоинства (если найду таковые) его дилогии.
Сразу оговорюсь, что счастлив, что мои скромные труды были заклеймлены понятием "бульверлиттовщины". Романы Бульвер-Литтона, равно как и романы такого "нашего" (сложно употреблять это слово к человеку, который живёт большую часть времени в Европе) романиста, как Достоевского, обладают чистотой стиля и ясностью изложения, причём в основе романов - твёрдая сюжетная канва. Как ни покажется странным Венгерову, но соглашусь я и с его сентенцией, что "стиль ради стиля может стоять над сюжетом". Дело нас писателей: создавать почти театральное пространство, удалять одну стену из дома персонажей, чтобы читатели расселись кругом и смотрели в тот дом, будто на театральную сцену. И если стиль даёт им то же желание заворожённо смотреть в глубь чужого дома, чужой жизни, то не возьму я на себя смелости отрицать, что стиль - это великолепные декорации, которые завораживают не менее происходящего на сцене.
Но в то же время вынужден я согласиться и с очередные рецензентом, который пожелал остаться неизвестным, что заявил "Роман «В лесах», однако, преизобиловал хотя бы описаниями быта нашего Заволжья, почти всегда интересными. Роман «На горах» не содержит и этого: г. Печерский, очевидно, исчерпал материал и переписывает самого себя. Результаты получаются истинно комические: это такое дешёвое, заурядное шарлатанство, что о художественности не может быть и речи: новый роман г. Печерского — не «продолжение», а скучное и вялое размазывание прошлого его романа". Побуду ещё большим брюзгой и скажу, что декорации, коль они не двигаются, постепенно прискучивают. Так было и в первом романе. Поначалу стиль "В лесах", который перерос стиль этнографиста и стал богатым стилем автора, завораживал, но, не имея развития, стал утомлять. Начиная главу, ты мог точно сказать, что будет в её завершении. То, что умещается в краткую фразу "и он ей рассказал, что узнал", бывает растащено на целый разговор, изобилующий сюжетными повторами. Да, я и впрямь выказывал сомнения в правомерности гонораров, а сейчас я собираюсь позволить себе заявить, что многословный стиль автора вызван не художественной необходимостью, а является лишь попыткой получить больше гонорара за каждую строку.
Ещё более утомляют не столько сюжеты, сколько бледные тени, которых Печерский пытается выдать за персонажей. Уже в первой книге Алексей (обладай я толикой подозрительности, провёл бы параллель между именем этого персонажа и собственным) меняет характер мгновенно, без особой причины. Во втором романе образ Алексея и вовсе лишается двухмерности, он становится злодеем без особых изысков и без особых причин. Если бы Печерский и поддерживающие его писатели не питали бы такой оголтелой и слепой ненависти ко всему бритскому, я посоветовал бы им прочитать роман девицы Бронтё "Грозовой перевал", в котором показано, как необузданность характера превращает юношу в злодея, который при том имеет светлые черты в своём характере. Алексеем же двигает мистическая линия (которая ужасно смотрится в книге реалистической) с подсказками от неназванной силы, предостерегающей, что Чапурин убьёт его. Зачем нужна эта сюжетная линия? Сделал ли Алексей хоть что-то, чтобы избежать злой судьбы? Напротив, он постоянно злит Чапурина, что в конечном счёте приводит к его смерти. Венгеров отмечает новые пути, которыми развивает сюжет и героев Печерский. Должен заметить, это не пути новы, это никто просто не ходит по ним. В книге другого английского писателя Уилки Коллинза "Армадель" присутствует то же мистическое прозрение (что, должен заметить, намного более присуще мистицизму сенсационного романа, чем якобы реализму того русского, что я разбираю), которое заставляет героев пытаться избегнуть проклятия, просто судьба оказывается сильнее их.
Нередко я слышу обвинения в свой адрес, что девицы в моих книгах обладают излишней свободой. Словно страна наша сама приобрела чопорность англичан. При том, что в книгах Печерского девицы пользуются тем, что надзора за ними почти нет, так потеря девичества до брака суть распространённый мотив дилогии, я понимаю, почему ряд писателей избрал Печерского как образец. Девы клонят головы, как и очи, долу, заливаются слезами и не менее двух-трёх раз лишаются чувств. Каждая из них лишь на словах может быть самостоятельной, на самом же деле они лишь тени, отражения мужских поступков и мужских желаний. Словно они все постоянно спят, как Параша Чапурина. И вот у нас есть одна героиня, которая активна и хоть что-то делает. Это, разумеется, Флёнушка. И, увидев, что эта героиня есть и во второй части дилогии, я всё ожидал, что она как-то проявит себя. И что же? Ничего, кроме прописанной автором взбалмошности. Внезапное поведение её с Самоквасовым перед тем, как принять постриг, больше пошло бы роману "Монахиня" Дидро. Это не вера, а глубокое неверие. Не последний вечер перед принятием тайн, а отказ от обоих путей и земного, и духовного. Но так как очи долу вовремя низведены, писатели наши видят лишь пречистых дев. Что ж, остаётся лишь пожалеть, что на их пути не встречалось иных женщин, как кроме притворных скромниц и непритворных истеричек.
Дошли мы и до последнего рубежа этой книги, до тайн хлыстовцев. Что же видит читатель? Восторг дурочки, которую ведут куда-то, так как своего соображения у неё нету. Всё напряжение, которое пытается выдать Печерский основано на том, что Дуня постоянно начинается терзаться сомнениями, столь же неожиданными и не имеющими основания, как и всё, что происходит в книге этой. Вместо приближения к тайнам, к мистицизму, читатель всегда остаётся снаружи, всегда видит внешнее, как если бы, не найдя ключа, постоянно бы вертел в руках запертую шкатулку.
Так что счастлив я в отличии от господ Венгерова и Печерского, обладать любовью к сюжетам. Да, интересен сон под яблоней, но коли длится он слишком долго, становится он кошмаром, не сладостью от него веет, а тягостью и усталостью.