© Фотография на обложке, Alvaro Barrientos/Shutterstock.com, 2020

© Павел Долуханов, наследники, 2020

© ООО «Издательство К. Тублина», 2020

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2020

© А. Веселов, оформление, 2020

* * *

Почерк судьбы. Предисловие

Когда читаешь художественные произведения о великих писателях, часто испытываешь чувство неловкости, поскольку дар пишущего несопоставим с его героями и упрощает их, порой превращая в пародию. «Пушкин потребовал водки и выпил, не закусывая». Конечно, бывают исключения, когда дарование автора равномощно или по крайней мере созвучно его героям, – «Кюхля» и «Пушкин» Ю. Тынянова, «Алмазный мой венец» В. Катаева, «Таинственная страсть» В. Аксенова, «Лето в Бадене» Л. Цыпкина…

Проза Павла Долохова, вошедшая в эту книгу, в основном посвящена писателям и их окружению. М. Цветаева и С. Эфрон, В. Набоков и А. Солженицын, Л. Арагон и Э. Триоле, Ю. Олеша, Э. Багрицкий и И. Эренбург… И множество других исторических и полуисторических фигур.

Надо же, замахнулся! – хочется съязвить над не слишком известным автором. Но удивительно: чувства неловкости не возникает. Эта проза держит читателя в постоянном напряжении и оставляет сильное послечувствие. Чем она берет – загадка! Никаких стилевых изысков и претензий – простой, даже чуть суховатый рассказ с максимумом происшествий и минимумом отступлений и медитаций. Существенно, что это роман и рассказы «с ключом»: знаменитые и легко угадываемые персонажи не названы прямо по имени, а скрыты псевдонимами, вполне прозрачными для тех, кто хоть немного в теме. Как ни условен этот «ключ», он позволяет автору свободнее обращаться с биографической канвой, обобщать жизненные ситуации в самом сюжете, не прибегая к рассуждениям. Именно через туго закрученный сюжет, с острыми поворотами и трагическими перипетиями, Долохов добивается такого удивительного эффекта. Перед нами великие писатели, превращенные в персонажей какого-то надличного действа, романов и рассказов, творимых судьбой. П. Долохов ни в коей мере не пытается, как автор, «соперничать» со своими героями или имитировать их стиль, их мироощущение, – но через его повествование проходит прописными буквами непреклонный почерк самой истории.

Причем один и тот же ключ в руках Долохова открывает сразу несколько замко́в, что придает всей его прозе черты интеллектуально-исторической загадки, своего рода квиза. Например, в коротком рассказе «Поэтесса Невзорова» действует несколько персонажей, которые ведут к разным историческим и вымышленным фигурам. Невзорова – это «людоедка Эллочка» из романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и одновременно поэтесса Лидия Некрасова, на тексты которой писали песни Исаак Дунаевский и Александр Долуханян; а также отчасти Анна Ахматова, стоявшая в тюремных очередях. Вася Лохницкий – это Васисуалий Лоханкин из того же романа; Борис Пастернак, учившийся в Марбурге, и вместе с тем Осип Мандельштам, который написал о Сталине самоубийственные стихи. Классик – это, конечно, Бунин, хотя в нем мелькает и черточка Куприна, а Валя Кашин – это Валентин Катаев. В отличие от катаевского романа «с ключом» «Алмазный мой венец», где все прозвища строго однозначны, как в аллегории (Командор – Маяковский, Королевич – Есенин и т. д.), Долохов скорее прибегает к многозначной аллюзии, сплетая и расплетая в одном персонаже судьбы разных людей. Проза Долохова – это не только квиз, но и своеобразный квест, полный интеллектуально-биографических загадок и предполагающий активную роль читателя как исследователя, воссоздающего историческую фабулу по ее преломлению в художественном сюжете.

Можно догадываться, почему именно археологу, привыкшему рассматривать артефакты в большом временно́м масштабе, как слежавшиеся пласты столетий и тысячелетий, удалось в такой степени почувствовать авторство судьбы, вторгающейся в жизнь великих авторов, – причем без всяких черновиков, в форме непоправимого беловика-приговора. Можно оценить и смысловое смещение в перемене фамилии археолога Долуханова на писателя Долохова – сразу вспоминается толстовский персонаж, бретер и фаталист, который именно так, быстрым росчерком, без особых раздумий, подписывал свой договор с судьбой. Если пушкинские знаменитые повести доверены мягкому, наивному, простодушному Белкину, то эта проза, посвоему столь же прямодушная и бесхитростная, глагольно-событийная, заслуживает другой подставной фигуры – резкого, отрывистого, загульного и вместе с тем ироничного и размашистого Долохова.

П. Долохов потому и выбирает в свои герои своевольных творцов, что на таком благородном фабульном материале легче продемонстрировать непреклонный авторский почерк самой судьбы. К тому же почти все герои Долохова живут на чужбине – это русские, рассеянные по миру, от Японии до Техаса, от Парижа до Монтрё. Тонкий рисунок судьбы очерчивается яснее вокруг одинокой, социально отчужденной личности, пересекаясь, но не смешиваясь с большими судьбами страны и народа.

Сама простота этой прозы делает еще более загадочным эффект ее воздействия, который трудно объяснить иначе, как наличием катарсиса, который Аристотель, как известно, считал главным условием трагедии: сочетание страха перед судьбой и сострадания ее жертвам. Того и другого вполне хватает в этой книге, а достигается ли этим эффект очищения – судить читателю.

Андрей Безухов

«Люблю, целую, все хорошо»

Маленький роман

1

Марк Спенсер Макклюр, родился в г. Бирмингем, штат Алабама, США, 6 марта 1975 года. Место постоянного проживания: Крайс-Колледж, Оксфорд, Англия.

Последние две недели августа Марк Макклюр ездил в Болшево почти каждый день, как на работу. Рано утром, наскоро перекусив, выходил из гостиницы. Добирался в метрошной сутолоке до станции «Комсомольская». Входил под по-азиатски гулкие арки Ярославского вокзала. Кто-то из московских друзей надоумил его приобрести сезонную карточку, и Марк, минуя толчею кассового зала, шел прямо на платформу с надписью «На Монино». Книжечка с расписанием у него была всегда при себе, но Марк в нее не смотрел. Расписание он помнил наизусть. Утром поезда отходили каждые несколько минут: 8.13, 8.15, 8.25… Марк выжидал тот, где было поменьше народу, протискивался в узкие двери, забивался в дальний угол. Усевшись на жесткую скамью, вынимал из портфеля ноутбук и начинал быстро перебирать клавиши своими длинными пальцами.

Марк Макклюр был молод (ему недавно исполнилось тридцать, но выглядел он лет на пять моложе), высок, широкоплеч и светловолос. Его портили круглые очки в металлической оправе, да и одет он был для Москвы странновато: на нем был огромный, казалось с чужого плеча, холщовый пиджак и сильно поношенные белые брюки с карманами на коленях.

В Москве Марк был уже два месяца. Привел его сюда неистребимый англо-саксонский энтузиазм и бескорыстное служение истине. Все началось в Оксфорде, куда новоиспеченный доктор философии прибыл из захолустной Алабамы, выиграв престижный грант по новой русской истории в Оксфордском университете. Научный его руководитель Василий Васильевич Скобельцын умело сочетал седую бороду лопатой и московский говорок с хорошо разыгранной придурковатостью оксфордского «дона». Сидел Василий Васильевич на полу своего кабинета, со всех сторон обложенный бумагами и книгами с разноцветными закладками. В стрельчатое окно стучался унылый английский дождь.

Именно тогда Василий Васильевич, не спеша выбивая содержимое огромной пенковой трубки в кружку с рельефным изображением Московского Кремля, и предложил Марку заняться делом Григория Леви.

– Дело это, голубчик, путаное, но на редкость завлекательное. Немало народу на нем зубы поломало, да и глупостей понаписано, не приведи Господь… Все забудьте, начните с чистого листа. У вас получится, у меня предчувствие. А для начала вот, одни фактики…

Порывшись в бумагах на полке, Василий Васильевич извлек тоненькую папку синего цвета, протянул Марку:

– Ознакомьтесь да заходите через недельку. Чайку попьем, покалякаем.

Папку эту Марк пролистал в тот же вечер в неуютной холодной комнате университетского общежития. Поначалу не нашел он в ней ровно ничего нового. Широко известная и растиражированная в сотне околонаучных публикаций история энкаведешной шпионской сети в предвоенной Франции и трагической гибели Ольги Широковой, крупнейшей и талантливейшей поэтессы русского зарубежья. В папке лежали пожелтевшие от времени вырезки из газет, отрывки из мемуаров. Тексты были испещрены восклицательными и вопросительными знаками, отдельные фразы подчеркнуты, на полях стояли сделанные зелеными чернилами пометы типа «Ха!», «Да ну?», «А ты видел?». Оборотные стороны листов были исписаны от руки. Вооружившись лупой и проведя несложную графологическую экспертизу, Марк установил, что писавших было по крайней мере двое. Один из них был, видимо, сам Василий Васильевич. Его текст был размашисто нацарапан зелеными выцветшими чернилами, перьевой ручкой, той же, что и пометы на лицевой стороне. Второй текст написал кто-то другой, тонкой шариковой ручкой, ровными буквами с наклоном в правую сторону.

Марк включил компьютер, не спеша сканировал с обеих сторон все бумаги, лежавшие в папке. Потом долго рассматривал то, что получилось, под сильным увеличением. Что-то записал для памяти в рабочий блокнот.

На следующий день Марк позвонил Василию Васильевичу.

– Я решил взяться за эту тему. Я даже придумал название: «Григорий Леви: последние годы».

– Вот и лады, – отозвалось в трубке. – Заходите вечерком. Обсудим план действий.

Следующие два месяца Марк Макклюр провел в Париже. Остановился он в маленькой гостинице на улочке Ля-Сурдьер, в самом центре, недалеко от Оперы. Была поздняя зима, с трудом переходившая в весну. Солнечные и уже почти по-летнему теплые дни сменялись затяжными дождями с ветром. По утрам с Сены поднимался липкий туман.

Посещение парижской Тургеневской библиотеки было почти безрезультатным. После настоятельных просьб и демонстрации витиеватого письма, написанного Василием Васильевичем, Марка допустили в архив. Папка, на которой значилось «Ольга Широкова. 1922–1938», содержала всего несколько листков. Это были рукописные тексты нескольких последних стихотворений и наброски к ненаписанной пьесе о Пушкине. Все это было давно опубликовано и широко известно.

– И это все? – вырвалось у Марка. – А где же остальной архив? В нем было не меньше двухсот листов…

Библиотекарша, Наталия Семеновна Липшиц, работала в библиотеке всего несколько лет. До того она была экскурсоводом в Петербурге, в Пушкинском музее на Мойке. Ее взяли по конкурсу, после смерти старейшей сотрудницы Антонины Ивановны Бранденбург, проработавшей в библиотеке больше пятидесяти лет.

Наталия Семеновна повела Марка к картотеке, выдвинула ящичек на букву «Ш». В разделе «Широкова» значилось 205 документов. На последней карточке размашистым почерком было написано: «Архив взят для перевоза на хранение в Амстердам 3 сентября 1939 года». Подпись не читалась. Марк аккуратно сфотографировал карточку цифровой камерой.

Следующим по плану у Марка значилось посещение Префектуры полиции. Площадь перед собором Нотр-Дам была запружена машинами с мигалками, которые сновали по всем направлениям без видимой системы. Пройдя вдоль стены, Марк вошел в огромное старинное здание. Пожилой сержант в стеклянной будке был холодно любезен.

– Ваши документы, месье. Сожалею, но директор департамента по связям с прессой сегодня вас принять не сможет.

– Но у меня есть договоренность…

– Сожалею, месье. Директора департамента срочно вызвал министр…

Приняли Марка лишь на третий день. Сидя за огромным письменным столом красного дерева с бронзовыми инкрустациями, начальник лениво перебирал бумаги, которые разложил перед ним Марк.

– 1937 год… Подумать только… Меня еще и на свете не было…

Марк сочувственно хмыкнул.

– Надо запрашивать архив. А начальник архива как раз в отпуске. Но что-нибудь придумаем… Позвоните по этому телефону через неделю…

Через неделю Марк был опять в вестибюле Парижской префектуры. Сержант – на этот раз это был молодой африканец, – взглянув на водительские права Марка, белозубо улыбнулся.

– Вам пакет, месье, – и протянул Марку большой голубой конверт.

Марк вскрыл конверт у себя в комнате в гостинице. На стол высыпались ксерокопии машинописного текста. К первой странице была прикреплена карточка:

«С наилучшими пожеланиями…

Директор департамента по связям с прессой…»

Марк зажег настольную лампу – день был сумрачный, в открытое окно, через занавеску, струился тусклый свет – и погрузился в чтение. Присланные ему документы были копии протоколов допросов, учиненных Ольге Леви (урожденной Широкофф) в Парижской префектуре 22 сентября 1937 года. Краткое резюме этих допросов имелось в папке Василия Васильевича. Но эти протоколы были куда подробнее. Стенограф сумел записать каждое слово. Марку показалось, что он сам сидит в маленькой, жарко натопленной комнатке с занавешенными окнами и, не отрываясь, смотрит на маленькую седую женщину с большими голубыми глазами…

…Следователя он не видит – тот сидит спиной к нему, но Марк его легко представил – маленький, лет сорока, в поношенном пиджачке, лицо невыразительное, тонкие усики над верхней губой. А в углу комнаты, за другим столом сидит человек в синей полицейской форме. Это стенограф, он непрерывно пишет, покрывает страницу за страницей крючками и закорючками.

Голос у Ольги низкий и сипловатый. Говорит она пофранцузски бегло, но, как все русские, твердо произносит букву «р» и не всегда делает льезоны^[1] между согласной и гласной.

– Меня зовут Широкова, Ольга Широкова, по мужу Леви, родилась в России, в Москве 31 июля 1889 года. Я постоянно проживаю в Ванве, департамент Сена, в доме 65 по улице Потэна. Моя семья – это я, мой сын Вадим… он родился в Москве 10 января 1918 года… он учится в лицее… и мой муж – Григорий Леви. Он родился в Москве 1 августа 1888 года. Мы бежали из России в 1918 году. Во Франции с 1922 года. Я поэт и эссеист. Мои стихи и прозу часто печатают в русских газетах и журналах. Муж – журналист. В 1927 году он был редактором журнала «Евразия». Несколько лет назад он и несколько его друзей основали Союз возвращения, они призывают русских эмигрантов вернуться в Россию. У них есть помещение на улице де Бюсси. Я политикой не интересуюсь и взглядов мужа не разделяю. Последний год мы с мужем виделись редко, не чаще чем несколько дней в месяц. Он не говорил, куда уезжает… говорил «по делам»… Последний раз я видела мужа у нас дома в Ванве 1 сентября. Он сказал, что уезжает в Испанию, что он будет сражаться на стороне республиканцев. Больше я его не видела и писем от него не получала. Нет, я никогда не слышала имени Рената Шнайдер. Женщину на этой фотографии я никогда не видела. А это Николай Кондратьев, фотограф. Он часто увеличивал фотографии для мужа. Нет, мой муж не мог быть замешан в убийстве человека с польской фамилией. Я об этом читала в газетах. Мой муж и я, мы не приемлем, не допускаем насилие. Для нас жизнь – священна…

Вопросы часто повторялись – видимо, для проверки следователь задавал их опять и опять в разном порядке. Под конец допроса Ольга явно утомилась, речь ее стала невнятной, она с трудом подбирала французские слова.

Допрос продолжался ровно час.

– Благодарю вас, мадам. На этот раз – это все. Возможно, мы вас пригласим опять…

И добавил:

– Потрудитесь подождать несколько минут в соседнем помещении, пока мой секретарь перепечатает протокол…

– Распишитесь на каждой странице и поставьте число. Благодарю вас, мадам…