Я пасу облака

Знаете, куда бы я эту книгу раздавала? В салоны красоты. Она там насущно необходима. Все, кто хочет, чтобы глаза сделались большими, глубокими и одухотворёнными, могут пройти процедуру на дому. Для этого достаточно, как оказалось, ста двенадцати страничек крупным шрифтом.

И не сочтите за излияния старой фанатки. Нет, я ценю творчество Смит как певицы, меня притягивает её экспрессивная, мрачная манера исполнения, но в общем и целом мои чувства к "матери панк-рока" не выходили за рамки доброжелательного интереса. Я не фанатка.

То есть нет, теперь-то фанатка. Полоумная поклонница ста двенадцати страничек крупным шрифтом, включая выходные данные и фотографии.

Кстати, о фотографиях. Они совершенно обычные, не вызывающие. Семейные снимки недавнего прошлого, заурядные пейзажи, танцевальный амбар, ветшающий дом под неброским небом... Облака. Да, облака. И ничего кроме. С текстом аналогичная ситуация. Ничего эпатирующего, никаких выходок в стиле панк, никаких попыток шокировать. Просто сидит под грушевым деревом обычная тётя под сорок, двое детей...

Так, виновата, детей трое. Старший отдан на усыновление. И тётя под сорок несколько не так обычна, как ей хотелось бы...

Я не очень поняла, как это — пасти облака, но рассудила: профессия достойная, самая подходящая для меня. И стала высматривать этих пастухов. В любую погоду. Притомившись, задергивала окно и ложилась на кровать, но не засыпала, развлекалась, стараясь придумать пастухам имена, и при свете фонарика рисовала эскизы их плащей и обуви, а также облака, которые они называли своим домом.

Эта странная детская фантазия. Пастухи облаков. Что-то вроде колфилдовских (сэлинджеровских?) ловцов во ржи. Расплетатели мыслей, упорядочиватели хаоса, танцующие на паутинках борцы с энтропией. В средние века верили в облачную страну Магонию, в её воинственных жителей, поражающих землян острыми стрелами. Похоже, магонцы, в отличие от нашей цивилизации, сумели помудреть...

О чём бы ни писала Патти Смит, она пишет о невыносимой боли разлуки. О прекрасной неизбежности разлуки, что синонимично. И когда она говорит о неогранённом рубине, который сам собою исчез из узелка, о маленькой собаке, которая погибла, чтобы её не отдавали в чужие руки, об одуванчике, о горящем сарае, о полевых духах, - она, мнится, пишет о потерянном сыне. Я сейчас опечаталась: о потерянном сне. Надо было так и оставить. Жанр произведения: сны о потерянном сне.

Мальчишка-газетчик выкрикивал: «ТЫ НЕ СТАНОВИШЬСЯ, ТЫ УЖЕ ЕСТЬ».

Где ты, где ты, облако-рай?
Листья надежды мои не роняй.

Где тут в облакопасы принимают?

*Книжка-малышка* по определению самого автора - "меня восхитила идея книжки-малютки, и ранней осенью, когда на дереве дозревали груши, я приступила к работе" и на страницы падали спелые груши, рваные кудри облаков, швейцарские франки, Бэмби; мир, что невозможно ни измерить, ни даже удержать в памяти и еще тысячи разномастных песчинок, из которых слагается жизнь каждого из нас.

Это не совсем воспоминания детства и не совсем поток сознания зрелого человека искусства, это реальность густо смешанная со снами, памятью и полевым народом - "все, что содержится в моей тоненькой книжке, — чистая правда, все описано так, как случилось на самом деле" ... И, вспоминая свое детство, я соглашаюсь - да, все это правда, и было на самом деле:

Я ходила от дома к дому и выдавала плотную марлю, которую распределяли в качестве москитной сетки. Но одни женщины закутывались в сетку как в покрывала, другие опускали ее в чаны с краской из хны. А потом сушили эти ярко-зеленые полотнища, которые на солнце выгорали до бледно-лилового оттенка. Женщины пришивали к ним блестки, нарезанные из тонких листочков слюды. Накидывали на себя эти шали и танцевали на крышах. Блестки осыпались — прямо звездопад, я ловила их и прятала в карман.

Поэма в прозе, картина, нарисованная словами; музыка, заключенная в строчки и символы; смутная, нездешняя радость, которая иногда прячется в облаках... скорее, ВСЕГДА прячется в облаках, мы ИНОГДА замечаем ее, жаль, что так редко, а ведь пасти облака - "профессия достойная, самая подходящая для меня".

В детстве, отчетливо ощущая, что мы родом вовсе не отсюда, мы заглядываем в самую глубь себя и вытаскиваем на свет чужака, индуса. Мы выходим на открытую равнину, на "золотую равнину". Но чаще набредаем на облако - "есть племя, что живет на облаках". Таковы наши детские мысли.
В конце концов, мы уясняем, как все устроено на самом деле. Опознаем себя: пальцы - мамины, ноги - папины. Но сознание - совсем другое дело. Насчет сознания никогда доподлинно не узнаешь.

Оригинальное название этой книжки, Woolgathering, словарь Мюллера непоэтично переводит как рассеянность, витание в облаках. Патти начала ее писать в 1991 году, в старом доме, увитом плющом и вьюнком, вокруг было дикое поле с сиренью и древними ивами, а Патти одолевала меланхолия. Дети ходили в школу, сердечный друг Роберт покинул ее за два года до этого, так что она садилась под ивами и обращалась в прошлое. Девочка-пастушка, высматривающая облачных пастырей в свое окошко.

Не будет никакой истории, никакой линейности в ее рассказе - будет путешествие в поэзию, сны, те самые облака, туда без обратно. Поэтому лучше бы представлять себе Патти Смит, что она за личность - тогда как Просто дети я читала с чистого листа. Собственно, я и люблю ее с тех пор больше всего как писательницу, а потом уже как певицу, художницу, фотографа. Меланхолия - малая часть цены, которую приходится платить за метания между полотном, словом и кадром. Книжка эта помогла Патти вернуться к свету, поможет и нам. Вспомни, кем ты был, выпей мятного чаю.

У меня был рубин. Несовершенный, красивый: ограненная кровь. Родом из Индии, где океан выбрасывает рубины на берег. Тысячи рубинов - бусинки скорби. Маленькие капельки каким-то чудом превращаются в драгоценности; нищие собирают их и выменивают на рис. Всмотревшись в его глубины, я всякий раз отшатывалась - внутри моего сокровища скопилось столько застывших надежд и горя, что человеку и не вообразить.

Он ужасал и ободрял, и я положила его в котомку, упаковав в желтый конвертик из вощеной бумаги размером с бритвенное лезвие и той же формы. Иду куда-нибудь, по дороге остановлюсь, выну камень и смотрю на него. Так часто смотрела, что отпала необходимость видеть то, на что смотрю. Так что не могу точно сказать, когда он исчез.

Но я все еще вижу его. Вижу во лбу женщины. В яремной ямке поэта. На шее дивы и на ладони дезертира. Вижу, как он режет колючую проволоку. В капле крови на коленкоровом платье. Развязываю свой узел и вываливаю содержимое на распаханную землю. Ничего - старая ложка, птичье перо, обломки карманной рации. Расстилаю ткань, ложусь отдохнуть, отдышаться: вдохи долгие, как борозды на поле. Словно пытаюсь утихомирить духов: не копошитесь, не гремите.