Посвящается Мари Эстурнель де Констан

Один

– Мисс, там какой-то человек спрашивает вашего дядю, – объявила Роуз и остановилась, шумно дыша.

– Что за человек? – спросила девушка, поднося ближе к свету вышивку с замысловатым узором, над которой трудилась. – Может быть, джентльмен?

– Не знаю, – ответила служанка. – Похоже, иностранец.

Было в облике Роуз нечто безрадостное. Крупные груди медленно покачивались, стоило ей заговорить, а своим молчанием она словно давила на окружающих. Если среди тех, кому она прислуживала или к кому обращалась, находились особы чувствительные, то они избегали поднимать на нее взгляд, потому что в манере держаться Роуз им чудилось осуждение, либо же их просто смущала ее заячья губа.

– Иностранец? – переспросила наряженная в воскресное платье хозяйка и удрученно вздохнула. – Значит, немец.

Теперь следовало отдать соответствующее распоряжение. В конце концов, девушка исполняла долг хозяйки как подобает, но поначалу всегда медлила. Ей гораздо больше нравилось пребывать наедине со своими мыслями; если же избежать общения не удавалось, мало кто мог об этом догадаться по ее бесстрастному, как у мраморной статуи, лицу.

– И что мне делать с этим немецким джентльменом? – вопросила заячья губа, устрашающе подергиваясь.

Девушка с безупречной внешностью не повела и бровью. Она была прекрасно воспитана и предпочитала не замечать нетерпения в глазах слуг.

– В ближайший час дядюшка точно не вернется, – рассудительно проговорила она. – Сомневаюсь, что проповедь уже началась.

Почему этому чужаку, этому иностранцу непременно нужно заявиться в воскресенье, когда она осталась дома одна, с головной болью?

– Я могу отвести джентльмена в кабинет вашего дяди. Туда все равно никто не заходит, – предложила Роуз. – Хотя почем знать, не вздумается ли ему что-нибудь стащить.

Судя по унылому лицу дородной служанки, она повидала на своем веку немало мошенников и теперь, обратившись на путь добродетели, могла распознать их с первого взгляда.

– Нет, Роуз! – наконец заявила девушка-хозяйка с такой решимостью, что взметнула ворох нижних юбок носком ботинка, и накрахмаленная верхняя юбка ослепительно-синего цвета добавила к ее ответу несколько шуршащих нот. – Деваться некуда, иначе будет невежливо. Пригласи джентльмена сюда.

– Вряд ли это разумно, – возразила осмотрительная служанка.

Тем временем девушка, добросовестно корпевшая над вышивкой, заметила, что сделала несколько лишних стежков. Ну и ну!

– И вот еще что, Роуз, – добавила хозяйка, окончательно овладев собой, – после того как мы немного побеседуем – особо не торопись, но и не медли чересчур долго, – принеси портвейн и печенье, которое вчера испекла тетушка, оно на верхней полке. Портвейн бери не самый лучший, а тот, что попроще. Говорят, он весьма неплох. Главное, постарайся принести угощение не слишком поздно, не то дядя с тетей вернутся домой, и выйдет неловко, если столько всего случится одновременно.

– Да, мисс, – сказала Роуз, которую это ничуть не заботило. – Вам рюмку нести?

– Принеси, – кивнула девушка. – Печенье попробую, насчет портвейна я пока не решила.

Многочисленные юбки служанки пришли в движение. Коричневое платье удивительно ладно сидело на ее коренастой фигуре.

– Ах да, Роуз, – окликнула девушка, – не забудь объявить о приходе мистера Фосса, когда пригласишь его в комнату.

– Мистер Фосс? Так зовут этого джентльмена?

– Если он немец, то да, – ответила девушка, разглядывая свою вышивку.

Комната, в которой она сидела, была довольно большая, с темной мебелью, и древесина – старая, выдержанная – будто поглощала лучи солнца, проникающие через полузакрытые ставни, хотя кое-где им и удавалось победно просиять – то на поверхности испещренного полосами тени и света зеркала, то на керамическом столике-табурете, то на какой-нибудь безделушке граненого стекла. В тот день погода выдалась не по-весеннему знойная, и в ожидании гостя хозяйка промокала платком испарину над верхней губой. Ее темно-синее платье буквально растворялось в сумраке, белели только аккуратные манжеты и воротничок, открывающий стройную шею. Некоторые утверждали, что лицо у нее вытянутой формы. С первого взгляда было сложно понять, красива она или нет, но вполне могло быть, что да.

Девушка, которую звали Лора Тревельян, заслышала шаги, и ей стало очень жарко. Впрочем, никто не смог бы определить это по ее виду, потому что она не проявляла ни малейшего беспокойства. Никогда.

По сути, самые острые муки и радости она переживала в одиночестве. Как и свое недавнее решение больше не верить в Бога, о чьем могуществе и человеколюбии ей твердила целая череда гувернанток во главе с доброй тетушкой. Сложно сказать, что стало причиной отступничества Лоры – разве что ее настигло внезапное озарение, случившееся вовсе не по вине тех невинных, простых и добрых душ, с которыми она общалась. Во всяком случае, в итоге она сделалась рационалисткой. Будь она менее горда, то страшилась бы этого куда сильнее. Само собой разумеется, она провела пару бессонных ночей накануне важного решения, к которому, как внезапно осознала Лора, шла уже несколько лет. Сомневаться она начала еще в раннем детстве, возможно, со скуки: в душном мареве веры она задыхалась. Впрочем, Лора верила в вещи осязаемые – в полированное дерево, отражающее предметы, в ясный дневной свет и воду. Даже повзрослев, она фанатично билась над математическими задачками – исключительно ради удовольствия найти решение и узнать ответ. Она прочитывала почти все книги, которые попадали ей в руки в этой отдаленной колонии, пока не сочла свое образование законченным. Она ни в коей мере не испытывала необходимости воспроизводить свой образ ни в чем, кроме, разве что, в отражении мутного зеркала в большой затемненной комнате. И все же, несмотря на завидную самодостаточность, она вполне могла бы разделить свой опыт с кем-нибудь, сходным с ней по интеллекту, если бы таковой нашелся. В узком кругу знакомых или семьи на эту роль не годился никто – ни щедрый дядюшка-коммерсант, человек, в общем-то, простой, ни тетушка Эмми, обивавшая мягкой тканью забот любые житейские трудности, чтобы потом усесться на них с комфортом, ни кузина Белла, с которой она иной раз делилась исключительно забавными секретами, потому что та была совсем юной. Так что на самом деле в ее окружении не нашлось никого подходящего, и в отсутствии спасательной команды ей приходилось быть сильной.

Размышляя о своих неурядицах, Лора Тревельян засмотрелась в зеркало и совсем позабыла о посетителе, поэтому изрядно смутилась, когда служанка Роуз Поршен, бывшая каторжница, шагнула в комнату и объявила:

– Мистер Фосс, мисс.

И прикрыла дверь.

Будучи вынуждена общаться с посторонними, юная хозяйка ощущала спазм в горле. Охваченная удушьем, она опасалась, что к удивлению или даже к тревоге собеседников станет заикаться, но нет. С посторонними она всегда держалась ровно, иногда даже величественно.

– Вы должны извинить моего дядю, – проговорила Лора Тревельян. – Он все еще в церкви.

Она двинулась навстречу гостю, шурша пышными юбками, и протянула ему холодную руку, которую он пожал горячо и чуть грубовато.

– Я зайду позже. Может быть, через час, – пообещал низким мощным голосом высокий худощавый мужчина, приуныв при виде роскошной мебели.

– Служба скоро закончится, – заметила девушка, – и моя тетя наверняка ожидает, что я приму вас надлежащим образом.

Она была непревзойденной мастерицей разговоров ни о чем.

Приунывший немец теребил карман куртки, ткань шуршала громко и резко.

– Благодарю, – брюзгливо пробормотал он с сильным акцентом.

Девушка невольно улыбнулась, ощутив свое превосходство, и благосклонно добавила:

– После поездки в такую жару вам наверняка хочется передохнуть. К тому же следует позаботиться о вашей лошади. Сейчас я распоряжусь.

– Я пришел пешком, – признался немец.

– Ну надо же, из самого Сиднея!

– Тут не больше четырех километров.

– Дорога довольно однообразна.

– Здесь я как дома, – ответил он. – Похоже на бедные северные земли Германии. Там тоже песчаные почвы. К примеру, в маркграфстве Бранденбург.

– Никогда не бывала в Германии, – сдержанно заметила девушка. – Дорога в Сидней кажется мне однообразной, даже из окна экипажа.

– А по своей стране вы часто ездите? – спросил Фосс, наконец найдя повод для осуждения.

– Не так чтобы очень, – ответила Лора Тревельян. – Изредка выезжаем на природу – для пикников. Или же отправляемся на прогулки верхом. Иногда гостим несколько дней у друзей за городом. Перемена обстановки вносит разнообразие, но я всегда радуюсь возвращению домой.

– Зря сидите на одном месте, – заявил немец. – Страна у вас изумительная.

С грубой навязчивостью он обвинил ее в легкомыслии, в коем она и сама себя подозревала. Временами Лоре слышался собственный голос, твердивший то же самое. Отчасти она страшилась земли, которую, за неимением другой, считала своей. Однако в этом страхе, как и в некоторых снах, она ни за что бы не призналась.

– Знаю, я полная невежда! – рассмеялась Лора Тревельян. – Как и все женщины, о чем мужчины постоянно нам напоминают.

Она давала ему возможность свести все к шутке.

Однако немец ею не воспользовался. В отличие от других мужчин – веселых английских офицеров или молодых помещиков, наезжавших в город, чтобы найти невесту, – он вовсе не считал нужным смеяться. Или же ему не было смешно.

Лора Тревельян с сожалением посмотрела на его растрепанную и довольно жесткую на вид бороду, впрочем, приятного черного цвета.

– Я не всегда понимаю хорошо, – признался немец. – Не все.

Либо он устал, либо же сердился из-за какого-нибудь происшествия или фразы, либо ему просто не нравилась комната, столь немилосердная к чужакам – роскошно обставленная гостиная явно производила гнетущее впечатление, хотя хозяева вовсе к этому не стремились.

– Давно ли вы прибыли в колонию? – осведомилась Лора Тревельян ровным, бесстрастным голосом.

– Два года и четыре месяца, – ответил Фосс.

Она села, и он последовал ее примеру. Они приняли почти одинаковые позы, расположившись в креслах по обе стороны огромного окна. Так сказать, со всеми удобствами. Только вот костлявые колени мужчины чересчур натягивали ткань брюк. Девушка с задумчивым видом подметила, что внизу штанины обтрепались, будто он наступал на них при ходьбе.

– Я здесь уже так давно, – немного мечтательно проговорила она, – что даже не считаю годы. И уж конечно не месяцы.

– Разве вы родились не здесь, мисс Боннер? – спросил немец, понемногу осваиваясь.

– Тревельян, – поправила она. – Миссис Боннер – сестра моей матери.

– Вот как! – воскликнул он. – Племянница.

Разомкнув костлявые руки, он слегка расслабился, потому что племянница – тоже человек в какой-то степени посторонний.

– Мои отец и мать умерли. Родилась я в Англии. Сюда приехала, когда… – она покашляла, – когда была маленькой. Разумеется, кое-какие воспоминания у меня остались, но они совсем детские.

Слабость девушки помогла мужчине вновь обрести утраченную силу. Он уселся в кресле поудобнее.

В комнату с высоким потолком лился свет, доносились воркованье голубей и гул насекомых. Вернулась приземистая служанка с подносом, принесла вино и печенье. Шум снаружи и дыхание третьего человека несколько разряжали обстановку, рубиновая жидкость в графине перестала раскачиваться и замерла. Порядок восторжествовал.

Даже присутствие потрепанного незнакомца с впалыми щеками и тонкими костлявыми пальцами не могло разрушить ощущения полного спокойствия, столь типичного для многих домов в воскресное утро, когда вся семья находится в церкви. Покой этот – явление временное. Скоро сюда ворвутся голоса, может быть, слегка приглушенные. Девушка и сама распадалась на голоса своего прошлого. Вот тонкий, серый голос матери, который она никогда не могла связать с ее телом. «Уже отходит», – сказали голоса вроде тех, что закрывают крышку и устраивают будущее. Отходит, только вот куда? На лестнице холодно, ступени ведут вниз, вниз и сверкают от воска, пока дверь не открывается в утро, а ступени Кейт натерла пемзой. Бедная, бедная маленькая девочка! Ее жалеют, ее целуют чужие влажные губы. Часто ее обнимает Капитан в кителе, так крепко, что она почти становится с ним одним целым – это бьется его сердце или урчит его ужин? – и чередует приказы со сказками; все пахнет солью и мужчинами. Маленькая девочка проваливается в необъятное звездное небо, или в теплый грубый китель, или в сон. Качаются снасти, сияют звезды. Сон и явь, открытия и закрытия, солнца и луны, ничего не поделаешь. «Я твоя тетушка Эмми, и это твой новый дом, бедное дитя, в Новом Южном Уэльсе, надеюсь, ты будешь здесь счастлива, Лора, в этой комнате, мы выбрали шторы из ткани повоздушней, чтобы было светлее», – говорит из-под шляпки мелодичный голос, пахнущий приятным гвоздичным мылом. И на мгновение ей кажется, что постоянство достижимо…

– Прошу прощения, – проговорила Лора Тревельян, подавшись вперед и откручивая пробку графина с узким горлышком; раздался скрежет стекла или же с трудом произнесенных слов. – Я забыла предложить вам вина.

Гость протестующе поерзал в кресле, будто собирался отказаться от того, чего ему очень хочется, но сказал:

– Danke^[1]. Нет. Пожалуй, немного налейте. Да, половинку.

Он подался вперед, взял полный до краев бокал и пролил каплю, чего мисс Тревельян, разумеется, не заметила.

Вдруг в горле у него защемило от портвейна и отчужденности – ему было свойственно предаваться меланхолии на пике наслаждения, и временами он нарочно создавал себе трудности, чтобы, преодолевая их, развлечься. И вот прошлое стало распухать искаженными пузырями, словно окна на складе, где старик-отец отдает распоряжения подручным работникам и клеркам, и сладкий запах светлых досок создает впечатление безопасности и добродетели. Нет ничего безопаснее городка с остроконечными крышами, из которого он готов вырваться при любой погоде, даже ночью, с трудом пробираясь через вересковую пустошь, почти бегом, выплевывая легкие, цепляясь за сучья приземистых, искореженных ветром деревьев, едва различимых при свете тонкого месяца, и мимо прочих ловушек, вроде неожиданно возникшей топи, по которой уныло чавкают его башмаки. Впрочем, во время учебного семестра у него была самая что ни на есть безупречная репутация, вполне достойная великого хирурга, которым он намеревался стать, пока внезапно не почувствовал отвращения к дрожащим людским телам. И тогда он понял, что лучше станет великим ботаником, и с головой ринулся в учебу. Особенно его восхищала кобровая лилия, которая поедает мух. С какой поразительной инстинктивной аккуратностью она избавляет мир от гнусных насекомых! Среди немногих друзей его одержимость стала поводом для шуток. Сперва это вызывало лишь досаду, потом он увидел и положительную сторону: порой непонимание окружающих играет на руку. Взять хотя бы книги, над которыми он корпел. Прерываясь, он сидел при свече в тишине своей скучной комнаты и грыз ногти. В этот час безмолвный белый мир казался плоским как носовой платок и почти таким же немудреным. Наконец он понял, что должен переступить через доверчивого старика-отца. Ради своей защиты ему пришлось стать жестоким. И мать его плакала возле очага, облицованного рельефными зелеными плитками со львами. Потом, когда ему удалось вырвать свободу у отчаянно сопротивлявшихся родителей, старики принялись подкладывать сыну маленькие свертки – не столько подарки, сколько упреки, и зеленые леса Германии уплывали вдаль, желтые равнины разворачивались перед ним, и он все недоумевал, какова цель и сущность его свободы. Что за аккуратные деревца росли вдоль дорог! Он все еще продолжал недоумевать, стоя на другом краю света, и сапоги его тонули все в том же бесплодном зернистом песке, по которому он бежал, покидая родной Хайде. Однако цель и сущность свободы ему так и не открылись. Поведение человека – череда стремительных рывков, направление которых, по всей видимости, предопределено.

Допив портвейн, Фосс сделал вежливый жест, которому где-то научился, прочистил горло и степенно проговорил:

– Ваше здоровье, мисс Тревельян.

Она сжала губы, ощутив приятную горечь, снова откупорила графин и выпила глоток сверкающего портвейна за его здоровье – ради соблюдения приличий.

Вспомнив свою тетушку, она рассмеялась.

– Моя тетушка считает, что формальности следует соблюдать. Тем не менее, она не одобряет девушек, пьющих вино.

Фосс не понял ее слов. Зато увидел, как она красива.

Она знала, что красива – в определенном свете, в определенные моменты; при других же обстоятельствах лицо ее выглядело чересчур узким и непреклонным.

– Здесь у вас хорошо, – наконец признал Фосс, расслабившись от вина и поглядывая на полуоткрытые ставни, за которыми металась листва, птицы и свет.

Взгляд гостя неизменно возвращался к обстановке комнаты. Слишком много лишнего. Такие красивые женщины для него совершенно лишние, думал он, разглядывая ее стройную шею. Он вспомнил свою комнату, представил, как лежит на железной кровати. Порой его посещало чувство невыносимой красоты, но никогда подобный опыт не воплощался в конкретных образах. Он ничуть об этом не сожалел, прикрывая бледные веки в ожидании совершенно особой судьбы. Ему вполне хватало самого себя.