3

Сегодня пришло сообщение, что наш отдых продлен, вроде до трех недель. Новость для меня малоутешительная. В последнее время я то из гордыни, то из чувства милосердия все чаще попадаю в скандальные ситуации, из которых тщетно пытаюсь выкарабкаться.

Взять хотя бы мою браваду на фронте. В дальнейшем я попробовал дать отбой, чтобы со смирением и покорностью вернуться на отведенное мне место подчиненного, которого в офицерской среде переносят с трудом. Но не тут-то было: Кампьотти, Алатри, Сконьямильо отныне приняли меня в свой круг, я стал закадычным другом, своим парнем, «священником с яйцами».

Сейчас мне предстоит лукавить перед Донатой на неделю больше. А все начиналось так просто: обычный акт милосердия, ничем особо не отличающийся от других. Я-то считал себя закованным в броню от искусов плоти и женских соблазнов, но оказалось, что заблуждался.

Давеча я не мог оставаться равнодушным, когда она продемонстрировала свои ноги. Но Доната прельщает меня не только этим. С ней я снова становлюсь молодым. Мне двадцать семь, но для всех я – отец, как для старого, так и для малого. С тех пор как я был рукоположен в священники, я стал исполнителем отцовской роли: прощаю грехи, благословляю, обращаюсь ко всякому: «сын мой». Она – первый человек, который разговаривает со мной как со сверстником. Она опасна для меня и по этой причине.

Доната решила, что коль скоро я не женат, значит помолвлен. Пытаясь хоть как-то объяснить мою неуступчивость, она выдумала женщину, которой я якобы обещал хранить верность: бледную и благочестивую барышню. «Что-то вроде этого», – она надела длинное белое платье, волосы заплела в косички и теперь вот снимает шляпку, чтобы я их видел, молитвенно складывает руки и устремляет взор в небо.

Ничуть не смешно. Она и сама понимает, что заготовленная ею шутка не удалась. Но загрустила она и потому, что по моей реакции решила, будто я и впрямь обручен.

– Ну хорошо, – говорит она, стараясь выйти из положения, – предлагаю вам пакт: не будем больше говорить о нашем прошлом. Тем более что мне вы все равно ничего не говорили, одна лишь я рассказывала о себе. Но с этой минуты – уговор: я не задам вам ни одного вопроса. Для меня вы появились на свет в тот день, когда мы встретились у ограды виллы «Маргарита», я – по одну сторону сетки, вы – по другую. Согласны?

Конечно, согласен, мне есть что держать в секрете! Ей тоже пора прекратить донимать меня своими расспросами, одного ее присутствия с избытком хватает, чтобы смущать мой и без того слабый дух. Она не стала краше с тех пор, как я ее встретил, но теперь, когда я решаюсь взглянуть на нее пристальней, я отмечаю, что она миловидна. Особенно когда ее лицо оживлено каким-нибудь чувством, например, чувством ревности к моим вымышленным женщинам. Прекрасны ее глаза – горящие, беспокойные.

У нее почти всегда повышена температура: тридцать семь, тридцать семь и пять. Она машет рукой, утверждая, что одна риска в градуснике не делает погоды. Понятно, она не желает обращать внимания на болезнь, однако запросто апеллирует к ней в оправдание своих неукротимых желаний: «В вашем воображении никогда не проносятся эротические картины? У меня очень часто. Это – следствие болезни, как, впрочем, и блеск в глазах».

Я знаю, что так оно и есть. Кампьотти, рассказывая анекдоты о сексуальной одержимости своей Доротеи, потрудился также объяснить нам причину этого явления: до войны он изучал медицину.

Она встревожилась, потому что, прощаясь, я холодно кивнул головой:

– Вы завтра не придете?

Я медлил с ответом, и тогда Доната продолжила:

– Если не придете, к вечеру у меня поднимется температура, и начнутся приступы кашля, респираторный кризис, как тут выражаются. Вы не должны забывать о моем состоянии. Я тяжело больна, вам это известно?

Она говорила невозмутимо, уповая на силу шантажа. Я знаю: отступать уже поздно.

*

Возвращаясь из солдатских бараков после вечернего обхода, я встретил капитана Алатри, который вынудил меня пройти с ним добрую половину деревенской дороги. Он был пьян, но в той степени ясности и улета, которая присуща некоторым алкоголикам.

Капитан пьет. Началось это в окопах и продолжается поныне: завязать он не может. Прячет бутылки с коньяком повсюду, из страха остаться без горячительного: в белье, в ящиках с боеприпасами… Он пьет, чтобы забыть. А забыть изо всей этой войны ему хочется только одно: трупный запах, тот сладковатый, обескураживающий запах, который въедается в мозг и оттуда уже не уходит, утверждает он, даже ночью во сне.

Омерзительны черви, омерзительно зрелище лопнувших животов, гниющих лиц с вытекающими глазами, но запах – хуже всего. У Алатри мания трупного запаха: он ему снится, обступает со всех сторон и, сжимая кольцо осады, медленно губит.

Он задел меня, сравнив запах смерти, блуждающий по извилинам его мозга, с ладаном, «запахом, столь любимым Господом». Мысль развеселила его, он смеется и даже хохочет:

– А может, – говорит он, глядя на меня вопросительно, – запах разлагающейся в окопах плоти нравится Ему больше? Тогда бы все прекрасно объяснялось: и причина войны, и ее нескончаемость.

Я не отвечаю ему; просто иду рядом. Алатри некрасив, он, можно сказать, совершенный образец неописуемого уродства. Косоглазие и асимметричность лица – это еще куда ни шло, но в чертах его есть что-то порочное, что, как правило, встречается только у ослепительно красивых мужчин.

Внезапно он у меня спросил:

– Дон Рино, а ты чего ради воюешь?

– Я – не воюю, воюете вы, – ответил я, пытаясь уйти от ответа. – Я тут работаю, примерно как у себя в приходе.

Он долго и пристально смотрел на меня, будто рассматривал насквозь.

– Я-то знаю, – наконец он промолвил, – что война для тебя лучше.