Александр I и старец Федор Кузьмин

Могущественный Государь, заполнивший своим именем страницы всемирной истории, и никому неведомый странник «не помнящий родства», изведавший, что значит русские плети, коротавший дни в далекой Сибири, – казалось бы, что может быть между ними общего? А между тем причудливая народная фантазия крепко спаяла эти два имени, создала прекрасную легенду о старце Федоре Кузьмиче, под именем которого будто бы жил в Сибири отрекшийся от престола и бежавший император Александр I.

Какой-то особенной теплотой и любовью согрел народ свою легенду, передает ее из поколения в поколение и упорно верит в ее правоту…

Об этой легенде мы и хотим рассказать читателю.

I. Последние годы царствования

– Вы не понимаете, почему я теперь не тот, что был прежде, – говорил император Александр I Меттерниху, – я вам объясню: между 1813 годом и 1820 протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813 году.

И, действительно, в характере императора произошла резкая перемена. Мрачное настроение не покидало его, какое-то постоянное беспокойство и неудовлетворенность давили его душу. Не раз приходила мысль, сложить с себя бремя власти и уйти на покой…

Это настроение императора отражалось и на Петербурге. «Трудно изобразить состояние, в котором находился Петербург в последние годы царствования императора Александра, – пишет один из современников. – Он был подернут каким-то нравственным туманом; мрачные взоры Александра более печальные, чем суровые, отражались на его жителях…» «Последние годы жизни Александра, – прибавляет тот же автор, – можно назвать продолжительным затменьем».

Это «затмение» имело свои основания, как в личности самого Александра, так и во внешних событий. Последние годы царствования были резким поворотом от либерализма к гнетущей реакции. Во главе правления стал Аракчеев с его утопической мечтой заставить всю Россию жить под барабан. Этот грубый, жестокий временщик не мог, конечно, внести умиротворения в душу Александра. Волей-неволей ему приходилось иногда преподносить Государю не только бутафорские картины благополучия военных поселений, но и факты, от которых веяло ужасом, и которые должны были наводить на тяжелое раздумье.

Так было с чугуевским усмирением, о котором Аракчеев со свойственным ему иезуитизмом доносил императору: «по разным собственным моим о сем днем и ночью рассуждениям, с призыванием на помощь всемогущего Бога, я видел, с одной стороны, что нужна решимость и скорые действия, а с другой, слыша их злобу, единственно на меня, как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное может быть по несовершенству человеческого творения признаться, может строгим или мщением за покушение на жизнь мою. Вот, Государь, самое затруднительное положение человека, помнящего свое несовершенство. Но важность дела, служба отечеству и двадцатипятилетняя привязанность к лицу императора Александра I решили меня, составя комитет, рассуждать в оном по делам, до возмущения касающимся, действовать же строго и скоро от лица моего, в виде главного начальника…

После всех этих предварительных мер, в исполнение приведенных, и когда военный суд был окончен и представлен был ко мне на конфирмацию, по коему приговорено к лишению живота 275 преступников, я дал предписание дивизионному командиру генерал-лейтенанту Лисаневичу, что утверждаю его мнение о наказании их шпиц-рутенами, каждого через тысячу человек по двенадцать раз с тем, чтобы наказание сие было учинено в первый день только сорока человекам из главнейших преступников… Определенное наказание было произведено в Чугуеве, 18-го августа и к оному были приведены из Волчанска все арестанты и из Змиева главнейшие бунтовщики… Ожесточение преступников было до такой степени, что из 40 человек только трое, раскаявшись в своем преступлении, просили помилования; но сие наказание не подействовало на остальных арестантов, при оном бывших, хотя оно было строго и примерно, ибо пехотные солдаты, по неудовольствию своему на чугуевцев за их возмущение, сильно их наказывали. Впрочем, при сем наказании присутствовали медицинские чиновники, кои прекращали оное по силе и сложению каждого преступника».

По окончании наказания были, по словам донесения, спрошены все арестанты, раскаиваются ли они в преступлении, и так как те раскаяния не обнаружили, то по приказанию начальника поселенных войск, с согласия Аракчеева, были из толпы выхвачены главные зачинщики и на месте наказаны шпицрутенами.

Тогда остальные стали просить помилованья. «В то же самое время, – пишет далее Аракчеев, – наказание было прекращено и все арестанты, не бывшие под судом, приведены вновь к присяге».

Как ни слепо верил император Аракчееву, но такого рода картины леденили душу и внушали тревогу…

Резкий поворот в политике Александра вызвал естественное недовольство в обществе. Это окружавшее его недовольство, с одной стороны, придворные интриги – с другой, сделали императора Александра болезненно подозрительным. Ему стало казаться, что все к нему переменились, что над ним смеются, его ненавидят и, может быть, желают его смерти. Он с тяжелым недоверием относился к каждому, с кем ему приходилось сталкиваться. Эта подозрительность иногда проявлялась в самой неожиданной форме и причиняла тяжелые страдания его окружающим. Однажды генерал-адъютанты Государя Киселев, Орлов и Кутузов, находясь во дворце, стояли у окна и весело болтали между собою. Кто-то рассказывал анекдоты, и все смеялись. Вдруг отворилась дверь, вошел Государь. Его появление было так неожиданно, что вскочившие адъютанты едва могли подавить смех, душивший их. Киселев стоял у окна, и с губ его еще не сошла улыбка. Через несколько минут Государь позвал к себе Киселева. Когда Киселев вошел, Александр, осматривая себя в зеркало, гневно спросил, что заметили они в нем смешного, что так беззастенчиво насмехались над ним. Киселев был поражен таким вопросом и стал горячо доказывать Государю, что над ним никто не смеялся, что и в мыслях у них не было ничего подобного. Только после многих усилий Киселеву удалось убедить Государя в правоте своих слов.

Другой случай был в Таганроге. В хлебе, поданном Александру, случайно попал какой-то камушек. Император заподозрил покушение на его жизнь, и строго приказал Дибичу расследовать дело. Выяснилось, что камень попал по неосторожности хлебопека и ничего опасного в себе не содержал. Но несмотря на результаты расследования, Государь долго не мог успокоиться.

Часто ему казалось, что его собеседники смеются над ним или слушают его для того, чтобы потом насмеяться. «Все это доходит до того, – пишет в своих записках Великая княгиня Александра Федоровна, – что становится прискорбно видеть подобные слабости в человеке со столь прекрасным сердцем и умом». Пережитые волненья последних лет сделали императора Александра религиозным. Он ревниво исполнял церковные обряды, утром и вечером долго молился, стоя на коленях, отчего у него появились мозоли. Молитва, вносила умиротворение в его душу. Еще в 1818 году он говорил графине Соллогуб: «Возносясь духом к Богу, я отрешился от всех земных наслаждений. Призывая на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот душевный мир, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира». Скоро эта религиозность перешла в мистицизм. Государь стал верить в свое особое предназначение, на себя стал смотреть, как на орудие Божественного Промысла, мысль его стала все более устремляться к вопросам о загробной жизни. К этому времени относится и его знакомство с архимандритом Фотием.

Мистик, изувер, фанатический гонитель всякой свободной мысли, Фотий в это мрачное время быстро выдвинулся. Получив небольшое образование, он на 25 году был уже иеромонахом. В своей автобиографии он рассказывает о разных видениях, которые посещали его, указывающих на несомненную его ненормальность; о бесах, с которыми ему пришлось вести неустанную борьбу. «В летнее время, некогда, около августа месяца, – рассказывает он о себе в третьем лице, – после часа девятого, сел во власяном хитоне на стул, где было место моленья под образами, хотел встать, молиться Господу по обычаю. Но вдруг что с ним сделалось, и в каком состоянии был, но только в забытьи, увидел себя в непонятном некоем состоянии, не во сне, а наяву: увидел явно пришедших четырех бесов, человекообразных, безобразно серых по виду, не великих, и они, бегая, все хотят его бить, но опасаются именно власяного хитона на нем и говорят о нем между собою: „сей есть враг наш!“»

Борясь с явившимися ему «бесами», он скоро всю русскую жизнь стал представлять себе в образе «беса» и объявил ей войну. Его страстные проповеди привлекли к нему много поклонников, среди которых оказалась богатая, с большими связями графиня Орлова-Чесменская. Преклоняясь перед святостью Фотия, эта «дщерь-девица», как Фотий ее называет, представила в его распоряжение свои громадные средства и свои связи в высших кругах. Перед Фотием открылась широкая дорога.

Слава Фотия дошла до Александра. Находясь в периоде мистических исканий, император заинтересовался Фотием и пригласил его к себе. Фотий так рассказывает об этом первом свидании: «Вышедши из колесницы, шел по лестницам общим, знаменал как себя, так – во все стороны дворец, проходы, помышляя, что тьмы здесь живут и действуют сил вражиих, что ежели оныя, видя крестное знамение, отбегут от дворца на сей час прихода, Господь пред лицом царя даст ему благодать и преклонит сердце его послушати, что на сердце его есть, царю возвестить». С такими мыслями шел Фотий во дворец. Когда Фотий вошел в комнату, где дожидался его Государь, то Александр первый пошел к нему навстречу, чтобы поздороваться. Но Фотий не обратил внимания на Государя. Он искал образ и, когда нашел, долго молился. Государь почтительно стоял в стороне. Эта сцена, видимо, произвела на него впечатление. Затем Государь подошел под благословение.

– Я давно желал тебя, отец Фотий, видеть и принять твое благословение, – сказал Государь и усадил Фотия подле себя, сел сам близко так, чтобы можно было говорить тихо и все слышать.

Фотий говорил о церкви, вере, спасении души, о неверии современного общества. Говорил о тайных обществах и необходимости с ними бороться.

Александр был тронут беседой и на прощанье попросил благословение.

Положение Фотия с этих пор упрочилось. Перед ним открылась широкая арена деятельности, представилась возможность влиять на самого Государя. Вместе с тем, он был назначен настоятелем Новгородского Юрьева монастыря. Беседа с Фотием не прошла бесследно. Скоро был издан рескрипт на имя управляющего министерством внутренних дел графа Кочубея, которым было приказано, закрыть все тайные общества, в том числе, и масонские ложи; со всех членов взять обязательство, что они больше не будут таких обществ открывать; приказать чиновникам дать подписки, что они впредь ни к каким тайным обществам принадлежать не будут.

20-го апреля 1824 года Фотий был вновь принят императором, но при необычной и странной обстановке. Этому свиданию Александр хотел придать какой-то особый характер, а потому оно было устроено тайно. Фотий был проведен тайным ходом в покои Государя.

Опять говорили о тайных обществах. Государь был взволнован и с затаенным дыханием, слушал речь Фотия. А Фотий говорил об ужасах грядущей революции, пугал заговорами, убийствами. Страшная картина грядущего ошеломила Государя. Все рушилось, никому нельзя верить, и только один Фотий, казалось ему, стоял, как ангел-хранитель, и во мраке указывал дорогу. Так думал Государь и эту мысль выразил при Фотии.

– Господь, сколь ты милосерден ко мне! – сказал он молясь. – Ты мне, как прямо с небес, послал ангела своего святого возвестить всякую правду и истину! Будь милостив ко мне! Я же готов исправить все дела и Твою святую волю творить!.. – Обернувшись же к Фотию, сказал: «Отец Фотий! Не возгордись, что я сие сказал тебе, я так о тебе чувствую…»

Государь должен был признаться Фотию, что сам помогал распространению вредных идей, сам способствовал неверию… Эта мысль угнетала его. Взволнованный Государь пал на колени перед Фотием и просил молиться за него. Фотий прочитал молитву,