Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 2

Освальд был не слишком обласкан профессионалами-историками - современники считали его неисториком-любителем и даже дилетантом. Но не стоит Шпенглера ставить в один ряд с Носовским&Фоменко! Его оригинальная концепция развития народов и цивилизаций как живых организмов - заставляет отнестись к историческому процессу не как к точкам на линии времени (наподобие компьютерной полоски "Progress ...%"), а как к сложной многоходовой борьбе коллективных существ-"големов". Причем в этой схватке может выжить отнюдь не умнейший, а сильнейший (как высокоразвитую южноамериканскую цивилизацию майя и ацтеков уничтожили по сути пришлые "белые варвары").
Благодаря именно таким книгам начинаешь понимать всю сложность взаимосвязей как прошлого, так и современного мира...

Шпенглер – это мыслитель, презирающий теоретиков и социальных утопистов. Шпенглер верит в Бога, но не во Христа. В основе его энциклопедизма, за всем обилием приведенных фактов из истории, политики, языкознания, философии, экономики лежит желание упаковать историю в рациональную схему, так милую немецкому интеллектуалу. Шпенглер захвачен идеей, заражен чем-то вроде поэтического вдохновения, но его система подобна толкованию теста Роршаха – тот же самый набор фактов можно осмыслить иначе. Шпенглер хорош не в систематике, а в своей афористичности, прозрениях, метафорах и наблюдениях. Лучше всего скажут о его книге цитаты. Удачных цитат у Шпенглера великое множество, и я приведу лишь малую их толику.

Realpolitik.

1. "Все усовершенствователи мира, священники и философы, едины во мнении, что жизнь лишь повод для углубленнейшего размышления, однако жизнь мира идет своим ходом и нимало не заботится о том, что о ней думают. И даже когда какой-либо общине удается жить «по учению», она в лучшем случае добивается лишь того, что в будущей всемирной истории о ней упомянут в примечании - после рассмотрения всего существенного и важного.
Ибо лишь человек действующий, человек судьбы живет, в конечном счете, в действительном мире, в мире политических, военных и экономических решений, в котором не принимаются в расчет понятия и системы. Славный выпад здесь ценнее славного вывода, и вовсе не безосновательно то презрение, с которым воины и государственные деятели во все времена относились к чернильным крысам и книжным червям", державшимся мнения, что мировая история делается ради духа, науки или даже искусства.

2. "В исторической действительности никаких идеалов нет, имеются только факты. Нет никаких истин, имеются только факты. Нет никаких резонов, никакой справедливости, никакой мировой, никакой конечной цели – имеются только факты, и тот, кто этого не понимает, пускай пишет книги про политику, но никакой политики он не сделает".

О мыслителях, философах и вере.

3. "Именно в мировых столицах наряду с меньшинством, обладающим историей и переживающим в себе нацию, с меньшинством, ощущающим себя представителем нации и желающим вести ее за собой, возникает другое меньшинство – вневременные, внеисторичные, литературные люди, люди резонов и оснований, а не судьбы, внутренне отчужденные от крови и существования, сплошь мыслящее бодрствование, которое более не находит в понятии нации никакого «разумного» содержания. И в самом деле, они к ней больше не принадлежат, ибо культурные народы – это формы потоков существования; космополитизм же есть просто бодрствующая связь «интеллигенции».

4. "Подлинная история выносит свое суждение не тогда, когда она опровергает теоретика, но когда предоставляет его самому себе, со всеми его идеями. Пусть себе Платон и Руссо (уже не говоря о менее значительных умах) строят свои абстрактные государственные здания – для Александра Македонского, Сципиона, Цезаря, Наполеона, для их замыслов, битв и постановлений это не имеет решительно никакого значения. Пусть себе первые разглагольствуют о судьбе, вторым довольно того, что сами они – судьба".

5. "Прирожденный политик презирает далекие от мира воззрения идеолога и моралиста внутри своего мира фактов – и он прав. Для верующего все тщеславие и успех исторического мира греховны и не имеют вечной ценности – прав также и он. Глуп тот правитель, что желает улучшить религию, имея в виду политические, практические цели. Но глуп и тот моральный проповедник, который желает внести в мир действительности истину, справедливость, мир, согласие. Никакой вере не удалось до сих пор хоть в чем-то изменить мир, и никакой факт никогда не сможет опровергнуть веру".

О женщине.

6. "Праженщина, крестьянская женщина – это мать. В этом слове заключается все ее предназначение, о котором она нетерпеливо помышляет с самого детства. Теперь же является ибсеновская женщина, подруга, героиня целой западной городской литературы от северной драмы до парижского романа. Вместо детей у нее «душевные конфликты», брак – какое-то рукоделие вроде вышивки: главное здесь, оказывается, «понять друг друга». Абсолютно неважно, что американская дама не находит достаточного основания иметь детей, потому что не желает пропустить ни одного сезона, парижанка – потому что боится, что любовник ее бросит, ибсеновская же героиня – потому что «принадлежит сама себе». Все они принадлежат сами себе, и все они бесплодны".

7. "Мужчина поднимается в своей истории, пока не возьмет будущее своей страны в собственные руки, и тут является женщина и ставит его на колени. Пускай даже от этого гибнут народы и государства, в своей истории победу одержала она. Политическое тщеславие расовой женщины, в конечном счете, никогда иной цели не имеет. Только женщина без расы, которая не может или не желает иметь детей, которая историей больше не является, желает делать мужскую историю, т. е. ее подделывать. И напротив, есть глубокий смысл в том, что антиполитическое умонастроение мыслителей, доктринеров и утопистов характеризуют словом «бабское». Они хотят подделывать другую историю, историю женщины, хотя на это не способны".

О мире и о войне.

8. "Погибнуть или устоять – третьего не дано. Единственная мораль, которую допускает сегодня логика вещей, – это мораль альпиниста на крутом гребне. Минутная слабость, и все кончено. Однако вся сегодняшняя «философия» – не что иное, как внутреннее капитулянтство и саморасслабление, и еще трусливая надежда на то, что с помощью мистики удастся увильнуть от фактов. То же было и в Риме. Тацит рассказывает, как знаменитый Музоний Руф попытался воздействовать на легионы, стоявшие в 70 г. под стенами Рима, читая им лекции о благах мира и бедствиях войны, и ему едва удалось уйти подобру-поздорову. Полководец Авидий Кассий называл императора Марка Аврелия философствующей старушонкой".

9. "Ибо мир во всем мире – который воцарялся уже часто – содержит в себе частный отказ колоссального большинства от войны, однако одновременно с этим и неявную их готовность сделаться добычей других, которые от войны не отказываются. Начинается все желанием всеобщего примирения, подрывающим государственные основы, а заканчивается тем, что никто пальцем не шевельнет, пока беда затронула лишь соседа".

О чести.

10. "Фундаментальное понятие всяких живых нравов – честь. Все остальное - верность, покорность, храбрость, рыцарственность, владение собой, решимость - собрано в ней. И честь - вопрос крови, а не рассудка. Здесь не раздумывают: кто раздумывает, уже бесчестен. Потерять честь – значит быть уничтоженным для жизни, времени, истории. Честь сословия, семьи, мужчины и женщины, народа и отчизны, честь крестьянина, солдата, даже бандита: честь означает, что жизнь в данной личности чего-то стоит, что она обладает историческим рангом, выделенностью, знатностью. Она так же принадлежит к направленному времени, как грех – к вневременному пространству. Наличие чести в крови – все равно что обладание расой. Противоположность тому терситовские натуры, грязные душонки, чернь. «Хоть потопчи, да жизнь сохрани». Снести оскорбление, забыть поражение, заскулить перед врагами - все это говорит о жизни, сделавшейся нестоящей и излишней".

Sic volo, sic jubeo

Писать о Шпенглере и легко, и сложно одновременно. Он сам написал так много, так обширно, так вольно, что диву даешь, как такой объем знаний вообще способен поместится в одном человеческом сознании. И следовательно остается огромный простор и для поддержки, и для критики, и просто рассуждений на тему. В конце концов Шпенглер в своё время нашумел так, что кое-кто писал свой ответ целую жизнь.

Вторая часть много проще, более прикладная и не требует бесконечного обращения к справочникам, хотя и без них никуда. Из-за чего менее цельная и разного... качества, что ли. Главы про политику и государство великолепны, размышления о латинском праве буквально заставляют хотя бы мельком заглянуть в кодекс Юстиниана. Части о религии интересны в контексте сравнительной мифологии, но затянуты даже для Шпенглера и по-немецки путаны. На нескольких десятках страниц об экономике, походя, вновь размазывает Маркса, чем волею случая продлил жизнь не одному десятку русских ученых -  отзыв на magnum opus Шпенглера был одной из последних капель для отправления "философского парохода".

Но за что автору можно простить буквально всё - так это откровенность. Разрабатывая свою теорию, он абсолютно реалистично оценивает роль теоретика и практика в человеческой истории, по Гёте: человек действия не имеет совести; совесть есть только у наблюдателя. Или авторское: подлинный государственный деятель - олицетворение истории, направленное бытие в качестве единичной воли, её органичная логика в качестве характера. Вообще вся глава Философии Политики даёт больше понимания realpolitik, чем профильные исследования или даже учебники. Ведь:

любая "философия" сегодня - это не что иное, как внутренний отказ от борьбы и желание плыть по течению в трусливой надежде, что с помощью мистики можно укрыться от фактов

Между делом он вводит модные ныне понятия, вроде новых городских кочевников; предвосхищает Кларка (тот практически дословно украл тезис о неотличимости развитой технологии и магии); любя препарирует британскую политическую систему, по Бёрку: для нас свобода - это не права людей, а права англичан. Или следующее: настоящая политика зиждется на воспитании, а не на образовании <...> В высшем английском обществе создана система воспитания политиков, которую можно в её последовательности сравнить только с воспитанием прусского офицерского корпуса.

Но с чем трудно согласиться, так это в афористичности автора. Если, конечно, не считать за афоризм страницы сложносогласованного текста, бесконечных ссылок на самого себя и энциклопедии.

Можно ли рекомендовать? Наверное нет, потребность к подобному знанию должна родиться сама собой.