– И правда, что это я? – смутившись, ответил Омер. – Мне это вино вдруг так понравилось!

– Но вы, когда пьете, становитесь грустным и все молчите, – сказала Атийе-ханым. – Ну-ка, скажите, о чем вы сейчас думаете? Только сразу!

Саит-бей бросил на жену укоризненный взгляд: ну что ты, мол, пристала к мальчику! – и улыбнулся Омеру, пытаясь сделать вид, что ему вовсе не интересен ответ и Омер, если хочет, может держать свои мысли при себе. Но вслух сказал другое:

– И правда, о чем это думаете?

– О себе, – ответил Омер.

– А-а-а! – протянула Атийе-ханым и вскинула голову. – И что же вы о себе думаете?

– Я многое хочу сделать. И думаю, у меня получится.

– Конечно, конечно, – сказал Саит-бей. – Молодость!

– Нет, я не про то! Я другое имею в виду. Я думаю, что мне нужно многое сделать, но… но совсем не то, что делают другие! – Омер почувствовал, как загорелись у него щеки.

– Я как будто вас понимаю, – сказал Саит-бей.

– Это очень трудно объяснить…

– А вы все-таки попробуйте! – потребовала Атийе-ханым. На лице ее было все то же игривое выражение, с каким она задавала свой вопрос.

Гюлер подняла голову от меню, которое она с самого начала ужина изучала с такой тщательностью, будто читала интересную книгу (хотя в прошлый раз уже просмотрела его вдоль и поперек), и взглянула на Омера.

– Есть ли… есть ли у вас, Саит-бей, какое-нибудь страстное, необузданное желание? – спросил Омер.

– Что? Как вы сказали? – удивился Саит-бей. Улыбнулся, однако тут же сдвинул брови.

– Есть ли у вас стремления? Горячие, необоримые?

Саит-бей, будто пытаясь что-то вспомнить, посмотрел на жену:

– Замечала ты за мной что-нибудь в этом духе?

– Нет, – быстро ответила Атийе-ханым. – Он у меня спокойный. Как ягненок. – Кажется, она хотела улыбнуться, но, увидев выражение лица Омера, испугалась.

– Хвала Аллаху, я человек умеренный, – проговорил Саит-бей. – Меня вполне устраивает моя жизнь, ее маленькие радости и заботы.

На этот раз все улыбнулись.

– Ну а я, хвала Аллаху, человек неумеренный! – сказал Омер и, снова почувствовав на себе взгляд Гюлер, прибавил: – Маленьких радостей и маленьких забот мне недостаточно! – Внезапно ему стало неудобно за свою резкость, захотелось как-то ее смягчить. – Мне хочется многого добиться. Я не хочу довольствоваться малым. Не уверен, понятно ли я излагаю?.. Говоря о стремлениях, я не имею в виду стремление к чему-то определенному. Мне нужно все. Вся жизнь, все, что в ней есть! Уловить, овладеть, добиться!

– Молодость, молодость, – тихо проговорила Атийе-ханым.

– И чего же вы хотите добиться? – спросил Саит-бей.

– Всего! – ответил Омер, принимая из рук Саит-бея тарелку с сыром – не потому, что хотелось сыра, а потому, что отказываться неудобно.

– Этот сыр французы едят перед фруктами. Неприятный у него запах, не правда ли? Но когда привыкнешь к запаху…

– Саит, дорогой, ты перебил Омер-бея, – вмешалась Атийе-ханым.

– Да нет, конечно же мы вас слушаем!

Все трое посмотрели на Омера.

– Я, должно быть, выпил лишнего, – сказал он.

– Нет-нет! Вы очень интересно говорите, – заверила Атийе-ханым.

– Моя супруга обожает занимательные рассказы, – сказал Саит-бей и тут же, решив, должно быть, что не совсем удачно выразился, прибавил: – Ее вообще интересует все занимательное и любопытное. Прошу вас, продолжайте!

– И меня тоже интересует! – взволнованно сказал Омер. – Мне все интересно, все желанно. Вы сейчас спрашивали, чего я хочу добиться. Всего! Любви красивых женщин, денег, известности, славы, почета! Безоглядно, чего бы мне это ни стоило – хочу!

Саит-бей с предостерегающим видом обернулся к своим дамам:

– Осторожно, подливка у этого мяса очень острая! Я эту приправу знаю…

Омер мучительно покраснел. «И все-то мне хочется пустить пыль в глаза, произвести впечатление на женщин! Когда же я повзрослею? Мне ведь уже двадцать шесть!»

– А, должно быть, я вас поняла, – воскликнула вдруг Атийе-ханым. – Вы – Растиньяк наших дней. Помните Растиньяка из бальзаковского романа «Отец Горио»? Вот и вы такой же. Завоеватель… Да, это так будет по-турецки, правильно?

– Как вы раскраснелись, эфенди! – сказал Саит-бей. – Эти батареи так и пышут жаром. Возьмем еще бутылочку? – Он снова улыбался добродушно, по-дружески.

– Возьмем!

– Да-да, завоеватель… Растиньяк! – бормотала себе под нос Атийе-ханым, довольная, что придумала такую аналогию.

– Мне нравится это слово! – сказал вдруг Омер. – Да, я решил, что буду завоевателем!

– Как мило! – обрадовалась Атийе-ханым. – А давайте-ка сфотографируемся! Саит, здесь получится?

– При таком освещении не выйдет. Фотоаппарат у тебя с собой?

Гюлер вдруг подняла глаза на Омера:

– По правде говоря, вы и на турка-то не очень похожи.

– Ладно-ладно, оставим эту тему! – вмешался Саит-бей. – Послушайте, что я сейчас расскажу. Встречаются однажды в лесу черепаха и лиса. Лиса и говорит…

У Саит-бея были тонкие ухоженные усики. Когда он говорил, эта тонкая темная полоска ходила вверх-вниз. «Сейчас надо будет посмеяться», – подумал Омер.

Саит-бей закончил свой рассказ, и все дружно рассмеялись.

– Расскажи, как рассеянный официант перепутал бокалы, – попросила мужа Атийе-ханым.

Тот, улыбнувшись, начал рассказывать. Атийе-ханым изо всех сил пыталась сдержать смех. В вагоне-ресторане яблоку негде было упасть. За столиком впереди сидели четыре старика, выпивали и о чем-то, посмеиваясь, беседовали.

У одного из них была седая борода; когда он смеялся, борода терлась о галстук, а из жилетки показывалась поблескивающая цепочка от часов. За другим столиком сидела женщина в шляпке, с ребенком на руках; она целовала ребенка и улыбалась. «Было время, когда и я часто смеялся и улыбался», – думал Омер. В инженерном училище он то и дело над кем-нибудь подшучивал. Когда они с Мухиттином и Рефиком играли в покер, то вечно пересмеивались. Мысли о прошлом навевали грусть. К тому же действие алкоголя ослабевало, равно как и вызванное им возбуждение. Он решил, что будет слушать истории Саит-бея.

Ближе к часу ночи вагон-ресторан опустел. К столику, покачиваясь, подошел официант и вежливо обратился к Омеру и его знакомым:

– Господа, мы скоро закрываемся. Поезд подходит к Эдирне. Во время паспортного контроля вам нужно быть в своих купе и…

– Да-да, конечно, мы сейчас уходим, – сказал Саит-бей, и все надолго замолчали.

Саит-бей заплатил по счету, дамы взяли свои сумочки. Атийе-ханым стала смотреть в окно.

«Ну вот, начинается печаль, – подумал Омер. – Как въехали в Турцию, так и веселье наше кончилось».

Встав из-за стола, он почувствовал себя одиноким. «Может, они пригласят меня в свое купе? Продолжим разговор там…» – думал он, пробираясь по коридору вслед за Саит-беем и его дамами. «Да что это со мной? Я же завоеватель! Растиньяк… Может, я и выпил лишнего, но на меня алкоголь не очень-то…»

– Спокойной ночи! Завтра утром снова увидимся!

Это была Атийе-ханым. Вот кто, пожалуй, понял его лучше других. Омер подумал, что столь жадному до жизни человеку, как он, не годится обращать внимание на такие мелочи, как одиночество и печаль.

Омер снова увидел их на следующее утро, когда поезд уже подходил к вокзалу Сиркеджи, – высунувшись в открытое окно, они увлеченно глядели по сторонам. Омер зашел в их купе, пожал всем руки и обменялся со всеми любезностями. Саит-бей, снова напустив на себя вид добродушного дядюшки, сказал:

– Я вчера о вас думал. Вы были правы, когда говорили о стремлениях. В нашей стране таких, как вы, мало!

Омер только махнул рукой, словно говоря, что не стоило придавать такое значение его болтовне. Дамы, краем глаза поглядывавшие на толпу встречающих, заметили этот жест и улыбнулись. Обе они были в красивых шляпках с широкими полями. Атийе-ханым вдруг вытащила фотоаппарат и, не успел Омер и глазом моргнуть, сфотографировала его. Омер сказал, что очень волнуется, и вышел из купе.

Получив свои чемоданы и направляясь к пункту таможенного контроля, он увидел их еще раз. Шляпки дам в окне вагона были похожи на гроздь красочных фруктов. Атийе-ханым помахала «милому молодому человеку» рукой, а ее муж напомнил, что им снова хотелось бы встретиться с ним в Стамбуле. Когда голос Саит-бея растворился в вокзальном шуме, Омер заметил, что расчувствовался. Пробираясь к пункту таможенного контроля, он увидел в толпе встречающих мальчика со вчерашней фотографии. Старая нянька с недовольным лицом держала его на руках. Мальчик махал ладошкой в сторону поезда. «Я все преодолею», – сказал себе Омер.

Войдя в здание таможни, он впервые осознал, что вернулся. В нем вдруг проснулось какое-то странное, давным-давно забытое чувство, похожее на любовь. Некоторое время он искал служащего, которому можно было бы предъявить для досмотра чемоданы, потом увидел очередь и встал в нее. Какой-то шикарно одетый человек в длинном плаще, растолкав толпу плечами, влез перед ним. Тут из комнаты, у которой выстроилась очередь, вышел пожилой таможенник и сказал, что стоят они здесь зря, досмотр будет в соседней комнате. Пока перебирались туда, возникла изрядная давка. Из-за двери вдруг послышались возмущенные вопли, и один человек в шляпе, стоящий в очереди, заявил, что это просто безобразие – так придираться к людям по пустякам. Когда очередь дошла до Омера, к таможеннику подошел другой таможенник, постарше, и сказал:

– Да пропусти ты этого молодого человека. Видишь, у него ничего нет.

– Хорошо-хорошо, пропускаю, – сварливо буркнул таможенник и, не открывая чемоданов, махнул Омеру рукой – проходи, мол.

Тут же откуда-то вынырнул носильщик и выхватил у него поклажу. Через пару секунд Омер уже был в Сиркеджи.

На углу остановился трамвай, из него выходили пассажиры. За трамваем стояла карета, кучер, покуривая, ждал, когда можно будет тронуться с места. Четыре носильщика тащили в сторону Бабы-Али огромную бочку. Дворник о чем-то беседовал с расположившимся на брусчатом тротуаре нищим. В сторону Каракёя шествовал шикарно одетый господин с зонтиком в руках. Из запряженного лошадьми фургона в ресторан перетаскивали большие ящики. В припаркованном неподалеку такси шофер читал газету. Рядом с обувной лавкой стояла женщина с ребенком и разглядывала витрину. Над головой раскинулось желтоватое легкое небо. Воздух был влажным.

Носильщик обернулся к замечтавшемуся Омеру:

– Куда?

– В Каракёй.

Он решил перейти мост пешком. Вскоре они нагнали человека с зонтиком и пошли вслед за ним. «Я – завоеватель!» – думал Омер. Он чувствовал себя очень легким – на него впервые за долгие годы не давило небо.