Человеку нужно две жизни, две души. Одну для торговли, другую для радости. И не смешивать одну жизнь с другой, чтобы одна душа другой помогала, а не путалась под ногами. Да, так и будет! В моей жизни так и будет! Заживу!»
На площади было безлюдно. Посредине проспекта брела собака. Рядом с продавцом газет стояла машина с открытой дверцей. Где-то в конце проспекта мигала неоновым светом реклама. С шумом промчалось такси. Дверца стоящей перед газетчиком машины захлопнулась, машина уехала, и стало так тихо, что Ахмет со своего чердачного этажа услышал, как потрескивают неоновые лампы рекламы. Вдруг раздался шум. Ахмет перегнулся через перила и увидел, что с мусорного контейнера свалилась на землю крышка. Кошки кинулись врассыпную, но вскоре, поняв, что ничего страшного не случилось и все идет как всегда, снова потянулись к контейнеру. Ахмету стало немного веселее. Он поднял голову: на небе ничего интересного не было. Вошел в комнату и начал работать.
Ахмет вышел из комнаты. Пройдя несколько шагов по коридору, вдруг понял, что что-то не так: часы с маятником не тикали. Стрелки остановились на девяти часах. «Пусть бежит время!» – пробормотал Ахмет и подумал, не завести ли часы, но поленился.
Илькнур открыла дверь.
– Что насупился? – Улыбнулась. – Все о том же думаешь? Пожалей себя! Послушай, нам еще жить и жить. Кто знает, что еще с нами произойдет!
Вышли на улицу. Площадь Нишанташи уже опустела. Время от времени мимо проносилась запоздалая машина, на перекрестке никто никого не ждал. Мыльная вода, вылитая на тротуар из лавок после вечерней уборки, лужицами стояла под деревьями и в ямках между камнями брусчатки; в лужицах отражались огни витрин и неоновых вывесок. Прохожих не было. Нищий с мешком за плечами рылся в мусорных урнах. В витрине магазина готовой одежды босоногий человек вешал новогодние игрушки на сосенку. Мимо участка проехал полицейский джип. У мечети навстречу попался элегантно одетый господин с зонтиком. На углу проспекта Тешвикийе Ахмет снова краем глаза посмотрел на Илькнур. «О чем она сейчас думает? Скоро ляжет спать. Но сначала ей предстоит неприятный разговор с родителями – из-за меня». Думать об этом не хотелось. Ахмет зевнул и стал, как в детстве, читать не балующие разнообразием названия домов, написанные на табличках над дверями. Его рассеянный взгляд фиксировал и другие надписи: названия ресторанов, приклеенное к фонарному столбу объявление мастера по обрезанию, вывески цветочной лавки и парикмахерской, рекламные плакаты в витрине продовольственного магазина и телефонные номера на стекле риелтерской конторы.
– В таком случае наша жизнь не имеет никакой цены. Мы… мы тогда просто инструменты. На нашу долю ничего не остается!
– Не бойся, на твою долю досталось много всего! И ты сам это знаешь. Может быть, даже слишком много. Идеи, мысли, размышления о себе, понимание, беспокойство. Это уже немало, правда?
– И как же мне все-таки быть? – спросил Ахмет, стараясь показать, что рассердился.
– Не нужно так много о себе думать! Эта зацикленность на себе, извини, конечно, кажется мне несколько неправильной. Зачем ты все время думаешь о себе?
– Да, я гнусный эгоист.
– Ты, наверное, так открыто это говоришь тоже для того, чтобы свести все к шутке. И все-таки побойся, как бы и в самом деле не стать гнусным эгоистом. Не меняй свои убеждения каждый раз, когда тебе немного взгрустнется.
– Когда к тебе приходят такие мысли, гони их прочь. Или не гони, но тогда уж иди до конца.
– И что тогда?
– Бросишь живопись. А может, начнешь рисовать по-другому – вернешься, например, к деревенским сюжетам.
– О чем бишь мы говорили? Скажите-ка, милая Екатерина Михайловна, о чем мы беседовали?
– О тьме, о свете, о спасении родины, о других людях и о смысле жизни, – проворковала Илькнур.
– Однако пора уже оставить в покое других людей и старые тетради. Я хочу немного рассказать вам об искусстве.
– Сделайте милость, Степан Степанович! – улыбнулась Илькнур. – Только сначала чай принесите.
– И правда, о чае-то мы совсем забыли!