Для оформления обложки использовано изображение с https://unsplash.com/photos/ZDhLVO5m5iE

Глава 1. Жвачка

– Думаешь, это кишки?

– Нее… просто кровь.

– Да ну, какая же это кровь? Ты посмотри, там же внутри что-то круглое и длинное…

– Говорю тебе это – кровь. Или червяк.

– Думаешь, она успела сожрать червяка, прежде чем её переехало?

– Может, это червяк сейчас жрёт её?

– Хм… А мы проверим!

Анька поднимаемся на ноги так быстро, что подол её платья опускается лишь секундой позже, оголяя её тощие бедра и белые хлопковые трусы. Она оборачивается вокруг себя и стремглав бросается на обочину дороги, где роется в жиденькой траве задом кверху. Анька что-то бубнит мне, но я ни слова не могу разобрать.

– Я ничего не слышу! – кричу я ей.

Она разгибается, поворачивается ко мне – её лицо стало ярко-розовым от прилившей к голове крови. В руках она держит прутик.

– Я говорю – если начнет шевелиться, значит это – червяк.

Анька снова возвращается на тропу и садится на корточки, нависая над нашей находкой. Она аккуратно втыкает прутик прямо в центр бурой каши и подцепляет комок коричневого сгустка концом ветки, таща его наверх – жижа мерзко скатывается с палки и, переливаясь на солнце, с тихим шлепком падает на землю.

– Меня сейчас стошнит… – я морщусь и вскакиваю, закрывая рот рукой.

Анька хохочет:

– Я же говорила – кишки! А она – червяк, червяк…

– Тоже мне, – глухо бубню я из своей ладони, – эксперт по раздавленным мышам…

Она продолжает победно смеяться, пока я пытаюсь вернуть на место взбунтовавшийся желудок. Анька поднимается на ноги и отбрасывает палку обратно в траву.

– Ладно, – говорит она, – пошли к речке.

Мне не сильно хочется идти на речку, но все же это лучше, чем рассматривать раздавленных грызунов, лежащих посреди дороги. И я киваю.

Если долго идти верх по тропе, на которой валяется дохлая мышь, то неизменно приходишь к старому ручью. Ну как – долго? Минут двадцать. И это не речка вовсе, а так, речка-говнотечка, как говорит моя мама. Она, кстати, не особо радуется тому, что я туда хожу. Речка, и без того небольшая, с каждым годом становится все уже и мельче. Но все же это хоть какое-то разнообразие ландшафта. Если долго идти вверх по тропе с раздавленной мышью, ты минуешь заброшенный, покосившейся от времени сарай, небольшую рощицу с кривыми березками, проходишь мимо огромного, сломанного пополам, дерева, после чего дорога резко поднимается вверх, и ты взбираешься на горку. Мост находится там, сколько я себя помню. Он не то чтобы прокинут над речкой, скорее, соединяет два противоположных берега, потому что они довольно круты – от верхней точки моста до каменистого дна примерно четыре этажа среднестатистической многоэтажки. Это довольно высоко. Особенно, когда вам восемь лет.

Мы забегаем на мостик (по-другому и не скажешь, потому что он узкий и старый) и останавливаемся по центру. Анька приподнимается на цыпочки, перегибается через перила и плюет вниз. Прозрачная слюна летит вниз и бесшумно вклинивается в бурлящий поток под нашими ногами. Речка маленькая, но течет быстро, словно торопится куда-то успеть, прежде чем высохнет окончательно. Звук струящейся воды, вспениваемой острыми камнями, успокаивает. Я буду помнить этот звук всю жизнь.

– Как думаешь, здесь кто-нибудь тонул?

Я смотрю на Аньку и думаю, до чего же она красивая.

– Как тут утонешь? – отвечаю и перегибаюсь через перила. – Там воды по колено. А вот разбиться можно, запросто.

– Слишком низко, – говорит Анька. – Только покалечиться.

– Нормально тут… – говорю я, по-прежнему глядя вниз.

Там река, от которой остался лишь убогий ручеёк, искрится на камнях, отражая то немногое солнце, что проникает сюда. Мне нравится журчание воды, нравится запах и свежесть, которые поднимаются над ней. Я вдыхаю аромат лета, солнца, леса и думаю, что такие моменты остаются в памяти навечно, забираясь куда-то в подкорку помимо твоей воли. Вокруг нас деревья и густой кустарник, вокруг нас щебечут птицы, и солнце щурится сквозь густую листву деревьев. Вокруг – тишина, счастье и детство – их буквально можно потрогать руками, как семена одуванчика, которые подхватило порывом ветра и теперь несет по свету, сея во всем мире свет и тепло расцветающего лета.

А несколькими мгновениями позже Анька переворачивается через перила и летит головой вниз, стремительно приближаясь к камням.

***

Я стою на остановке и смотрю на дом с красной черепицей. Сегодня прохладно, и у меня замерзли руки. Я тру ладони друг о друга, а потом снова запихиваю в карманы. И вроде бы безветренно, но пробирает до костей – все-таки не май месяц, а всего лишь конец апреля. Я смотрю на красную черепицу и представляю людей, живущих там. Представляю, как они ходят, разговаривают, едят или спят. Вот прямо сейчас кто-то из них, в майке, носках и тришках с вытянутыми коленками идет на кухню, берет чайник и смотрит, сколько там воды осталось, видит – мало, доливает еще и включает кнопку. И пока чайник закипает, человек зевает, тянется, а потом чешет зад или ногу. А может быть, прямо сейчас, вот в эту самую секунду, кто-то целует кого-то в первый раз в жизни – робко, неловко касаясь губами, пытаясь контролировать каждое движение, стараясь унять дрожь в руках и уловить ритм чужих губ, подстроиться под чужое дыхание, услышать биение чужого сердца. А может, там просто смотрят телевизор.

Подходит мой автобус – с характерным шипением открываются двери ПАЗика, и он приветливо приглашает меня внутрь, но я не сажусь в него, а отворачиваюсь, делая вид, что мне вообще не в ту сторону. Двери закрываются, слышно, как водитель с жутким треском шестерни включает первую передачу, автобус трогается и выезжает из кармана остановки. Я поворачиваюсь, провожаю его взглядом и снова поворачиваю голову к дому с красной черепицей. Отсюда, с остановки, видно только крышу, потому что он находится в трех домах от дороги, и его практически полностью заслоняют другие постройки, но мне и не нужно видеть его, чтобы с точностью до мельчайшей детали нарисовать его в своей голове. Я ошибусь только в тех местах, которые переделали новые хозяева дома, потому что уже очень давно я не подходила к нему ближе, чем стою сейчас. Уже очень давно я только и делаю, что смотрю на красную черепичную крышу.

– Привет.

Я поворачиваюсь:

– Только что ушел наш автобус.

– Не мог найти рюкзак. Как сквозь землю, честное слово…

– Тормоз.

– Дура.

– Деньги у тебя есть?

– А у меня они откуда?

– Ты же работаешь!?

– А ты нет, но почему-то у тебя их всегда больше, чем у меня. По-моему это охренеть, как несправедливо.

Я согласно киваю и снова отворачиваюсь к красной черепичной крыше. Тим подходит, становится рядом со мной и пытается отследить мой взгляд. Утыкаясь глазами в красную черепичную крышу, он поправляет лямки рюкзака:

– А тебе зачем?

– Зачем – что?

– Деньги?

– А… будем учиться курить.

Тим тихонько рычит:

– Ну сколько можно? Я в прошлый раз чуть все штаны себе не заблевал…

– Пока не научимся.

– Слушай, ты – как хочешь, а я – не буду.

– Слабак.

– Мазохистка.

Я поворачиваю голову и смотрю на него. Он бросает на меня быстрый взгляд, опускает ресницы и смотрит себе под ноги, но потом снова поднимает глаза на меня. Я смотрю на него и думаю – как же он, весь такой правильный и порядочный, нравится девчонкам? Нет, ну серьезно? Во всех художественных книжках и псевдонаучных пособиях по взрослению черным по белому – девочкам нравятся плохие мальчики. Но Тимура точно плохим не назовешь, даже с большой натяжкой. Тем не менее, девчонки от него просто в восторге. Ну, не все конечно, и он явно – не рок-звезда, но все же весьма приметный персонаж. Наверное, дело в его восточной внешности. Вернее, полувосточной. Тимур – откровенный метис – у него большие миндалевидные глаза темно-карего цвета, темные, почти черные волосы, брови и ресницы при относительно светлой коже – он не совсем бледная поганка, но и не такой смуглый, как его отец. И при всей «восточности» верхней половины его лица, вся нижняя – явно европеоидного типа – прямой узкий нос, губы тонкие, классической, правильной формы, чем-то напоминающие губы древнегреческих статуй, и по-европейски узкий, немного вытянутый овал лица. Странный, но яркий коктейль, особенно если учитывать, что он уже выше среднестатистического студента примерно на полголовы, а ведь ему всего шестнадцать. Но это, наверное, не только генетика, но и баскетбол, на который он ходит с восьми лет. Говорят, они там вытягиваются за счет того, что все время тянут руки вверх.

– Слушай, а почему тебя Тимуром назвали? Это же вообще не ваше имя?

– В каком смысле «не наше»?

– У тебя же отец казах!?

– Ну.

– А это татарское имя.

– А… я не в курсе. Мне как-то не интересно… Ты что, «гуглила» мое имя? – он удивленно вскидывает брови.

Я отворачиваюсь и снова упираюсь взглядом в красную черепицу:

– Мне было скучно.

– И ты от скуки «гулгишь» мое имя?

Я снова поворачиваюсь к нему:

– А ты что «гуглишь», когда тебе скучно?

Он краснеет и опускает глаза вниз. Я улыбаюсь и снова перевожу взгляд на крышу:

– Конечно, гораздо интереснее пускать слюни на Еву Грин в нижнем белье…

Он заливается краской с головы до ног. Если бы было можно, он зарыл бы голову в землю, как это делают мультяшные страусы, но он лишь опускает подбородок, прячет нос в одежде и негодующе бубнит в ворот ветровки:

– Подумаешь… один раз застукала, теперь всю жизнь будет…

– Да ладно… – говорю я, поворачиваясь к нему. – Ева Грин – классная.

Он поднимает на меня глаза и с сомнением смотрит на мою примирительную улыбку.

– Будь я мужиком, я бы тоже на неё запала.

Он все еще недоверчиво елозит взглядом по моему лицу, пытаясь понять, что это – очередная уловка или совершенно бескорыстная откровенность. Но я не пытаюсь его поддеть. По крайней мере, не в этот раз. Ева Грин, и правда, огонь.

– Это тебе не Майли Сайрус или Селена Гомез. Она гораздо круче. Это как… – я поднимаю глаза в серое небо, пытаясь найти подходящую аналогию для сравнения, дабы продемонстрировать полную боевую готовность вывести его из неуютного положения, в которое сама же его и загнала, – … как обычная песочная печенька и огромный шоколадный торт из кондитерской. Ну, знаешь, в глазури с кремом и кусочками шоколада наверху, – говорю я.

Он смотрит на меня, и легкая тень улыбки вырисовывается над воротом куртки.

– Или, – самозабвенно продолжаю я, – как «Доширак» и сочное, хорошенько промаринованное, зажаренное на углях мясо, с луком и зеленью… которое еще шкворчит у тебя на шампуре.

Он смеется, и его лицо выползает из ворота ветровки:

– Это как Lamborghini Aventador и Daewoo Matiz, – добавляет он.

Я улыбаюсь, довольная тем, что свела всю неловкость на нет:

– В этом вопросе я уже не сильна, но, наверное, да.

Он смеется:

– А сама-то… Ты бы все отдала за то, чтобы Бил Скарсгард в лице Пеннивайза¹ вылез из твоего холодильника.

– О, да… – смеюсь я. – Если бы Пеннивайз вылез из МОЕГО холодильника, еще неизвестно, кому из нас пришлось бы убегать.

Мы смеёмся, а я думаю – если бы Пеннивайз, и правда, вылез из моего холодильника, я бы навалила кирпичей…

Из-за поворота выезжает ПАЗик.

– Поехали, – говорит Тим.

Автобус подъезжает, шипя открывающимися прямо на ходу дверьми. Мы ждем, пока он окончательно остановится, и запрыгиваем внутрь. На нашей остановке автобус еще пустой, но мы все равно не садимся. Мы проходим в самый конец салона и забиваемся в угол у заднего окна. Автобус закрывает двери и трогается с места, а я бросаю последний взгляд на крышу из красной черепицы.

Так же, как делаю все последние семь лет.

***

Я сижу и обливаюсь холодным потом.

За моей спиной тихий смех и бесконечные перешептывания. Им нет конца. Если бы преподаватель по литературе не была такой строгой, думаю, смех и комментарии были бы гораздо громче, и я, наверное, смогла бы услышать, что именно они говорят. А так я просто догадываюсь, что мне перемывают кости, но какие конкретно – сказать не могу. Кому же еще, как не мне? Я медленно набираю воздух в легкие, и так же медленно выдыхаю. В таком настроении эти дамы особенно страшны. Да, да, не в подавленном и пасмурном, которое, как принято считать, само по себе предполагает агрессивный настрой, а именно – в легком и радужном. Почему-то именно такое настроение побуждает их в сотый раз пройтись по моей одежде и невзрачной прическе. Именно пребывая в пьянящей эйфории от собственной значимости, они любят разглядывать мои джинсы и темно-синий свитер, которые со мной уже третий год. Да, согласна, выглядят они уже не так презентабельно, как три года назад. Хотя, честно говоря, и три года назад они тоже не являли собой верх стиля и женской привлекательности. Просто синий свитер, просто темно-синие джинсы. И, нет – я не замарашка и не нищая. Просто не люблю покупать одежду. Для меня это – сущая пытка – огромные торговые ряды с невероятным количеством вешалок и полок, которые пестрят всевозможными цветами и формами, размерами и стилями, жуткими названиями, суть которых я не понимаю. Продавцы задают вопросы, на которые мне нечего ответить, а потому я чувствую себя, как на экзамене: «бойфренды» или «скинни»? Высокая талия или низкая? Потемнее или посветлее? Разрезы впереди не смущают? Длина три четверти подойдет?

Блин, да откуда мне все это знать? Мне просто нужны джинсы…

Одногруппниц, что сидят за моей спиной, во мне не устраивает решительно все – отсутствие косметики и обычная черная резинка, которой схвачен хвост на голове (мои слишком длинные волосы им, кстати, тоже не нравятся), джинсы и свитер, из которых я не вылезаю круглый год, за исключением сильной жары и жесткого холода, кроссовки и рюкзак вместо сумки. Не устраивают моя куртка и желание учиться, не устраивают мои ногти и факт того, что я знаю, кто такой Булгаков и о чем, собственно, «Собачье сердце». Наверное, их особенно злит, что я знаю это, прочитав книгу, а не посмотрев фильм. Их не устраивают мой голос и цвет глаз, моя походка и оценки за полугодие. Я не отличница и не троечница, я – что-то среднее. Серое и невзрачное, неприметное и тихое, и возможно, я бы даже оставалась для них размытым серым пятном на протяжении всех четырех лет обучения в колледже до момента получения аттестата о среднем образовании, если бы не одно обстоятельство.

Тим.

К сожалению, мой единственный друг является источником моих неприятностей. Не специально, конечно. Колоритная внешность делает его заметным, а потому Тим имеет, в среднем, одну поклонницу из компании девчонок общей численностью четыре-пять человек. То есть, практически каждая пятая девушка пользует его в своих порочных фантазиях, как минимум трижды в день. Иногда не такие уж порочные. Иногда не трижды, а больше. Но суть не в том, сколько и как часто, а в том, что за моей спиной – четыре подруги, одна из которых свято верит в то, что единственная причина, по которой она не встречается с Тимуром – это я. И мне бы очень хотелось объяснить ей, что здесь главным фактором становится не наличие меня, а отсутствие её. Того, что делает её – ею. Иными словами – интересы, хобби, увлечения, стремления и желания. И, да, вы можете обвинить меня в мелочной, молчаливой агрессии и надменности, но я никогда не смогу, даже если очень захочу, объяснить ей, что я и Тимур можем часами обсуждать интересную нам обоим книгу, фильм, музыку, спорт и вкусную еду. Особенно еду. Это сложно, потому что все разговоры её и её подруг (я сужу из того, что обычно слышу за своей спиной) сводятся к обсуждению чужих задниц и грудей, а так же того, во что всё это завернуто. Сложно, потому что словарный запас Тима не ограничивается словами «фрик», «мажор», «гомик», «шмара», «тусить» и их нехитрые сочетаниями с несложными, частенько повторяющимися прилагательными. И, да, вы можете обвинить меня в трусости, потому как я никогда не скажу им этого в лицо, но… черт возьми, они действительно примитивны! Одноклеточные люди. Прямо до жути. А жутко становится тогда, когда ты понимаешь, что именно они задают тон всей группе – их увлечения копируются, их привычки перенимаются, их словарный запас кочует по классу, как бубонная чума, только переносят её не крысы. Хотя, если посмотреть под определенным освещением… Ну, это уже слишком грубо даже для меня.

Звенит звонок.

***

– Эй, шмара!

Я ускоряюсь.

– Далеко собралась, прошмандовка?

Дело плохо. Бежать? Всё равно, что дразнить быка красной тряпкой. Особенно, если ты ни капельки не тореадор и даже не собираешься им быть.

Позади слышится быстрый топот четырех пар ног, и мне приходится – я срываюсь и бегу. По узкой тропинке через весь задний двор колледжа, до узких выходных ворот. Мимо мелькают деревья и прогалины прошлогодней травы, лужи, мокрая грязная земля и крохотные островки еще не растаявшего снега. Надеяться на то, что меня увидят кто-то из преподавательского состава, смешно – тут никто не ходит. Никто, кроме тех, кому захотелось покурить или приспичило потискаться и… у кого чешутся кулаки. Я несусь, выжимая из себя всё, что есть в моем тщедушном теле, слыша, как приближаются ко мне мои одногруппницы. Их топот все ближе, их голоса все злее, и я уже практически чувствую запах их дешевых духов. Я прибавляю. Открывается второе дыхание, и заветные ворота становятся ближе. Добежать бы, а там – дорога и, возможно, взрослые, которых побоятся эти четверо.

Меня сбивает с ног чем-то мягким и тяжелым – валюсь на землю, мои руки скользят по мокрой, мерзлой земле, кожа обдирается, и за рукава набирается грязи, моя куртка мгновенно становится серой, джинсы промокают и покрываются мерзкой жижей, которая стразу же просачивается сквозь ткань и прилипает к коже. Рядом приземляется сумка с тетрадями одной и них.

Хорошо, что тут никто не ходит.