Отправившись в следующий раз к Саше, Гарриет захватила с собой миску абрикосов и свежий выпуск L’Indépendance Romaine. В газете объявили дату начала суда над Дракером. Эту новость затмило сообщение о том, что венгерский премьер-министр и министр иностранных дел отправились на аудиенцию к фюреру. Что задумали венгры?
За одиноким ужином Гарриет прочла статью о Трансильвании: «Le berceau de la nation, le Cœur de la Patrie»[25]. Претензии Венгрии на эту территорию не упоминались, но в конце статьи автор вопрошал: разве недостаточно румыны пострадали в своих попытках сохранить мир на Балканах? Неужели от них потребуют очередной жертвы? И сам отвечал: нет, это невозможно. Всякие слухи о подобном надо немедленно опровергать.
В тот вечер Принглов пригласили на ужин к супругам-евреям, которые получили визу в США и хотели знать, как вести себя в англоязычном мире. Подобные приглашения были нередки. Хотя все свои знания об Америке Гай почерпнул из кино, он всегда был рад поделиться советом. Гарриет, однако, это уже наскучило.
– Иди один, – сказала она. – Меня там никто не ждет.
Ей хотелось снова навестить Сашу.
Взобравшись по железной лестнице на крышу, она была поражена великолепием закатного неба, расцвеченного переливами охряного, алого и лилового. Цемент светился, словно мрамор, но воздух был тяжелый, будто перед грозой, хотя грозы здесь бывали редко.
Саша сидел на парапете и что-то рисовал – одинокий напряженный силуэт. Вдруг он поднял голову и посмотрел в сторону собора, который был выстроен на холме и возвышался над городом. Его золотые купола пылали, и очертания рельефно выделялись на фоне меркнущего сияния.
Заслышав ее шаги, он оглянулся и так просиял, увидев Гарриет, что она не стала даже придумывать повод для своего визита.
Она спросила, где собака.
– Она тут и не жила, – ответил Саша. – Деспина приютила ее для кого-то. Теперь ее отправили домой.
– А кто-то из слуг живет на крыше?
– Я здесь один.
Как она и думала, широко разрекламированные «вторые комнаты для слуг» призваны были поднять престиж этого дурно спроектированного дома, выстроенного на скорую руку. Никто не мог позволить себе лишнюю прислугу, да и не нуждался в ней.
Ей стало жаль мальчика, живущего тут в одиночестве.
– Это тебе, – сказала она, поставив миску с абрикосами на парапет, после чего взгляд ее упал на набросок собора, выполненный на цементе куском угля, который Саше принесла Деспина. – Хорошо нарисовано.
– Правда? – с энтузиазмом переспросил он. – Вам нравится?
Он был так поражен ее оценкой, так доверял ей, что она устыдилась своей бездумной похвалы и стала разглядывать набросок внимательнее. Линии были размашистые, а неровная поверхность комически искажала пропорции.
– Да, очень нравится, – подтвердила она, и Саша заулыбался наивно и радостно.
– Значит, вам бы понравились вещи, которые я видел в Бессарабии, – сказал он. – Просто отличные.
Она устроилась на парапете и спросила:
– А где именно ты был в Бессарабии?
Он был на границе, в крепости, где было так же холодно, пусто и темно, как и в Средние века. В округе не было ничего, кроме деревни, состоявшей из двух рядов заброшенных хижин по обочинам размытой грязной дороги. Налеты здесь были такими частыми, что в этих краях селились только вконец отчаявшиеся: это было всё равно что жить у подножия вулкана. Зимой эту землю трепало бурями и метелями, а весной снег таял, и окрестности превращались в болото.
– Очень странная была деревня, – сказал Саша. – Там жили только евреи.
– Но почему они решили поселиться именно там?
– Не знаю. Возможно, их отовсюду выгнали.
Гарриет думала, что Сашу будет нелегко уговорить рассказать о пережитом, но он вел себя так, словно всё это было уже далеко позади. Теперь он считал Гая и Гарриет своей семьей и, ощущая себя в безопасности, болтал как ни в чем не бывало. Слушая его, она думала, что только простая душа могла бы так быстро восстановиться.
– А что за вещи ты видел в Бессарабии? Картины?
– Нет, рисунки. Это были вывески.
Он рассказал о евреях в той деревне: мужчины словно костлявые призраки в лохмотьях, женщины в черных шерстяных париках (они брили головы, поскольку мучились какой-то кожной болезнью, в других местах уже исчезнувшей). Держались они скрытно и раболепно, и Саша, привыкший, что евреи – самые богатые члены любого общества, был потрясен их поведением.
– Они даже читать не умели, – пояснил он. – Совершенно нищие, но прекрасно рисовали.
– И что это были за рисунки?
– Фантастические. Люди, животные, предметы, все невероятно ярких цветов. Я при любом удобном случае ходил на них посмотреть.
Казалось, что эти вывески были единственным его развлечением, и Гарриет спросила:
– А у тебя были какие-то друзья в армии?
– Я познакомился с одним деревенским мальчиком. Его отец держал кабак, куда солдаты ходили пить țuică. Это была обычная комната, очень грязная, но солдаты говорили, что этот человек – страшный жулик и купается в деньгах.
Саша описал этого мальчика – худого, бледного, в черной кипе, бриджах, черных чулках и ботинках. На гладких белых щеках проступал рыжий пух, а за ушами свисали традиционные рыжие кудряшки.
– Никогда не видел ничего подобного, – сказал Саша.
– Но так выглядят все ортодоксальные евреи, – заметила Гарриет. – Ты же видел их в Дымбовице?
Саша покачал головой. Он никогда не подходил к гетто. Тетки не разрешали ему ходить туда.
– А ты разговаривал с этим мальчиком? – спросила Гарриет.
– Пытался, но мало что получалось. Он говорил только на идише и украинском и очень стеснялся. Иногда он убегал, завидев меня на улице.
– А из солдат ты ни с кем не подружился?
– Ну… – Несколько мгновений Саша молча глядел вниз, потирая ладонью грубый край стены, а потом заговорил с трудом, словно через боль. – Был у меня один друг. Тоже еврей. Его звали Маркович.
– Он сбежал вместе с тобой?
Саша потряс головой.
– Он умер.
– Как это произошло?
Саша несколько минут молчал, и Гарриет поняла, что пережитое было настолько несовместимо с его прирожденной невинностью, что ему тяжело было возвращаться к этому опыту.
– Расскажи мне, – сказала она настойчиво.
– Ну… Сами понимаете, как тут всё устроено, – сказал Саша как бы буднично. – Если что-то случается, сразу говорят, что виноваты евреи. В армии было то же самое. Они винили евреев в потере Бессарабии. Говорили, что мы вызвали русских из-за новых законов против нас. Как будто они бы откликнулись! Это всё глупости, конечно.
Он коротко хохотнул и взглянул на нее, и эта неловкая попытка продемонстрировать умудренность опытом еще раз напомнила ей, как он на самом деле молод.
– Они плохо с тобой обращались? – спросила она.
– Не очень-то. Некоторые были приличными людьми. Тяжело было всем, кого мобилизовали. Бараки кишели клопами. Поначалу меня так искусали, что казалось, будто у меня корь. И кормили только маисом или фасолью, да и того доставалось мало. Деньги на еду были, но офицеры всё забирали.
– Ты поэтому сбежал?
– Нет.
Он снова взял уголь и начал подчернять линии эскиза, который уже плохо был виден в меркнущем свете.
– Из-за Марковича.
– Того, который умер? Что с ним случилось?
– Когда нас выслали из Бессарабии, мы ехали в поезде, и он ушел дальше по коридору и не вернулся. Я всех спрашивал, но все говорили, что не видели его. Пока мы ждали в Черновцах – мы три дня жили на платформе, потому что не было поездов, – сказали, что на путях нашли тело, наполовину съеденное волками. Один из солдат сказал мне: слышал, мол, что случилось с твоим другом Марковичем? Это его тело. Постерегись, ты же тоже еврей. Тогда я понял, что его сбросили с поезда. Мне стало страшно. Со мной могло случиться то же самое. Ночью, когда все заснули, я убежал по путям и забрался в товарный поезд. Он привез меня в Бухарест.
Пока они говорили, с площади донесся тонкий и ясный сигнал отбоя. Облака растаяли, обнажив бирюзовое небо, на котором начали проявляться звезды. Площадь освещали не только лампы, но и отблески этого неба, словно отраженного в водной глади.
Гарриет решила, что Саше на сегодня довольно вопросов. К тому же Гай должен был скоро вернуться. Она слезла с парапета и произнесла:
– Мне пора, но я приду еще.
Перед уходом она вручила Саше газету.
– Здесь говорится, что суд над твоим отцом начнется четырнадцатого августа. Чем быстрее это всё кончится, тем лучше. Может быть, его вообще оправдают.
Читать в сумерках было невозможно. Саша взял газету и сказал: «Конечно», но было ясно, что соглашается он только из вежливости. Они оба прекрасно понимали, что Дракера осудят, чтобы изъять его состояние в пользу короны. Что толку было надеяться на оправдание?
Гарриет пошла к лестнице, а Саша вернулся в свою хижину. Обернувшись, она увидела, что он уже зажег свечу и, стоя на коленях, склонился над расстеленной на полу газетой.
Стоило Якимову свернуть за угол, как он увидел большой желтый автомобиль, припаркованный у Миссии. Крыша была опущена, и силуэт автомобиля казался безупречным. Якимов прослезился.
– Старушка моя, – сказал он. – Любимая.
Он и сам не знал, относилось ли это к «Испано-Сюизе» или к Долли, которая когда-то сделала ему такой подарок.
Автомобилю было уже семь лет, но Якимов заботился о нем так, как и не думал заботиться о себе. Открыв капот, он оглядел мотор, после чего закрыл капот и погладил журавля, который взлетал, опустив крылья, с крышки радиатора. Он обошел автомобиль, удостоверился, что тот запылился, но не более того, а обитые свиной кожей сиденья «в отличной форме». Спасибо югославам, подумал он. Хорошо с ней обращались.
Он так долго любовался машиной, что Фокси Леверетт увидел его в окно, спустился и отдал ключи.
– Красотка, – сказал Фокси.
Даже в дни триумфа Якимова в пьесе Фокси не уделял ему особого внимания, держась со всеми одинаково благожелательно и небрежно. Однако во владельце «Испано-Сюизы» он был готов увидеть ровню, и это сделало его словоохотливым.
– Летела как птичка. Худшие дороги в Европе, но она держала уверенные шестьдесят. Если б у меня не было моего «Дион-Бутона», я бы предложил купить ее у вас.
О проекте
О подписке