– Знаете, что мне напоминает ваша супруга? Вот эти строчки Теннисона: «Она идет во всей красе, светла, как что-то там волны».

– Это Байрон, – сказал Гай.

– Господи! – Тоби зажал рот рукой, преувеличенно изображая стыд. – Вечно я путаю. Я не то чтобы не знаю, просто не помню.

Заметив Якимова, он бросился к нему с приветствиями и протянутой рукой. Гарриет ушла на кухню, чтобы сказать Деспине, что за обедом будет еще один гость. Когда она вернулась, Тоби со множеством избыточных шуточек описывал положение дел в столице Трансильвании, откуда только что сбежал.

Хотя Клуж уже двадцать лет находился под правлением Румынии, это всё еще был венгерский город. Жители только и ждали, когда всеми презираемый режим падет.

– Они даже не поддерживают немцев, – говорил Тоби, – просто ждут, когда вернутся венгры. И не хотят понимать, что следом за ними придут фашисты. Если сказать об этом вслух, они придумывают отговорки. Моя знакомая – еврейка – сказала: «Мы ждем этого не ради себя, а ради наших детей». Думают, что уже со дня на день всё случится.

Тоби стоял у открытого французского окна, и его потрепанный силуэт четко вырисовывался в лучах ослепительного солнечного света.

– Я был единственным англичанином там, и мне приходилось помалкивать, – продолжал он. – И что бы вы думали, случилось перед моим отъездом? Немцы назначили там гауляйтера – графа Фредерика фон Флюгеля. Пора делать ноги, сказал я себе.

– Фредди фон Флюгель! – радостно вмешался Якимов. – Мой старый друг! Мой дорогой друг. Когда я верну себе автомобиль, можем все вместе отправиться в Клуж и повидать Фредди. Он будет счастлив.

Тоби с открытым ртом уставился на Якимова, после чего потряс плечами, изображая приступ бешеного хохота.

– Ну вы и шутник, – сказал он. Якимов выглядел удивленным, но явно порадовался, что его сочли шутником.

За обедом Гарриет спросила Тоби:

– Вы планируете остаться в Бухаресте?

– Если удастся найти место учителя, – ответил он. – Я вольная птица, не принадлежу ни к какой организации. Приехал сюда сам, всю дорогу за рулем. Неплохое приключение вышло. Если у меня не будет работы, то и есть мне будет нечего. Всё просто.

Он умоляюще уставился на Гая:

– Слышал, у вас не хватает рук, вот и пришел.

Очевидно, речь об этом зашла не впервые, поскольку Гай всего лишь кивнул в ответ и произнес:

– Мне надо сначала узнать, что об этом думает Инчкейп.

Гарриет вновь осмотрела Тоби – не как учителя, но как потенциального соратника в трудные времена. На нем были тяжелые башмаки, серые фланелевые брюки с пузырями на коленях и мешковатый твидовый пиджак с кожаными нашлепками на локтях. Это была обычная гражданская одежда в Англии, однако на Тоби она смотрелась маскарадной. «Настоящий мужчина!»

В прошлый раз он прибыл в Бухарест, когда в очередной раз заговорили о вторжении, и он тут же в панике покинул город, однако с тех пор Гарриет хорошо узнала, что такое паника, и уже не склонна была осуждать ее у других. Как он отреагирует на нападение «Гвардии»? Это мужественное посасывание трубки, небрежный костюм… Наверняка в трудной ситуации он постарается выглядеть достойно. Она взглянула на Гая, который тем временем говорил:

– Если Инчкейп согласится, возможно, я смогу дать вам двадцать часов в неделю. На жизнь этого хватит.

Тоби благодарно склонил голову, потом спросил:

– А лекции?

– Нет, только преподавание.

– В Клуже я читал лекции по современной английской литературе. Нравится мне это дело.

Тоби глянул на Гая, словно старая овчарка, полная уверенности, что ей найдут занятие. Гарриет стало его жаль. Как и многие до него, он, верно, полагал, что Гая легко убедить. Правда же заключалась в том, что Гай мог быть абсолютно непреклонен. Даже если бы он и нуждался в лекторе, то выбрал бы того, кто не путает Байрона с Теннисоном.

– На днях, – медленно сообщил вдруг Якимов, оторвавшись от еды, – я подумал, что, как ни странно, вот уже год не видел бананов.

Он вздохнул. Принглы уже привыкли к подобным замечаниям, но Тоби так и покатился со смеху, словно усмотрев в словах Якимова уморительную непристойность.

– Я раньше очень любил бананы, – скромно пояснил Якимов.

Когда с обедом было покончено и Якимов ретировался в свою комнату, Гарриет ожидала, что Тоби тоже уйдет. Но стоило ему наконец двинуться в сторону двери, как Гай удержал его:

– Останьтесь на чай. По пути в университет мы можем зайти в Бюро, и я познакомлю вас с Инчкейпом.

Гарриет ушла в спальню. Она твердо вознамерилась заставить Гая действовать, пока еще чувствовала в себе на это силы. Она окликнула мужа, закрыла дверь и сказала:

– Ты должен поговорить с Якимовым. Заставить его уйти.

Гай был озадачен этим неожиданным напором, но покориться не пожелал.

– Хорошо, только не сейчас.

– Нет, сейчас. – Она преградила ему путь к двери. – Пойди и поговори с ним. Слишком рискованно держать его здесь вместе с Сашей. Пусть уходит.

– Если ты так считаешь, – неохотно согласился Гай, явно надеясь выиграть время. – Лучше тебе с ним поговорить.

– Ты его сюда привел, ты от него и избавься.

– Это очень сложно. Когда мы репетировали, было удобно иметь его под рукой. Он много работал и немало сделал для успеха. В некотором роде я ему обязан. Не могу же я просто взять и выставить его, раз постановка позади. Но ты – другое дело. Ты можешь быть с ним твердой.

– На деле ты просто хочешь переложить на меня все неприятные обязанности.

Ощутив себя загнанным в угол, Гай отреагировал с непривычной резкостью:

– Слушай, милая, у меня и так полно хлопот. Саша на крыше, Якимов вряд ли его увидит, а если и увидит, то наверняка не заинтересуется. К чему эти волнения? Извини, мне надо поговорить с Тоби.

Она выпустила его, понимая, что разговорами больше ничего не добьешься и что отныне так будет всегда. Если понадобится что-то сделать, ей придется справляться с этим самостоятельно. Такова была цена отношений, которые давали ей куда больше свободы, чем она рассчитывала. В конце концов, свобода была не такой уж и обыкновенной составляющей брака. Что касается Гая, ему не нужна была частная жизнь: он предпочитал жить общественной.

– Он безнадежный эгоист, – сказала она себе. Подобное обвинение потрясло бы поклонников Гая.

Она подошла к окну и высунулась наружу. Глядя на мостовую девятью этажами ниже, она вспомнила котенка, который выпал с балкона пять месяцев назад. Перед глазами у нее поплыло золото с голубым, и она прослезилась: ее вновь охватило то острое горе, которое она испытала, услышав о смерти котенка. Это был ее котенок. Он признавал ее и никогда не кусал, а она единственная не боялась его. Погрузившись в воспоминания об огненном меховом шарике, который несколько недель носился по квартире, она расплакалась, повторяя: «Бедный мой котенок». Ей казалось, что она любила его так, как никогда и никого не любила, – Гай, во всяком случае, не позволял так себя полюбить.

Она не возвращалась в гостиную, пока не услышала, как Деспина расставляет посуду к чаю.

– Кто-то здесь точно объявится, – говорил тем временем Тоби. – Полагаю, миссия предупредит нас заранее?

У Гая не было ответа на этот вопрос, и ему это явно было безразлично.

– Самое главное – не паниковать, – сказал он. – Надо продолжать работу школы.

Тоби яростно закивал в знак согласия.

– И всё же нужно держать нос по ветру, – добавил он.

Якимов вышел к чаю в поношенном вышитом халате, и, когда Гай и Тоби ушли к Инчкейпу, он, позабыв свои тревоги, развалился в кресле и принялся за оставшиеся кексы и бутерброды. Это была отличная возможность заявить: «Вы сидите у нас на шее с самой Пасхи, довольно, собирайтесь и уходите». На что Якимов сделал бы самое жалобное выражение лица и спросил бы: «Куда же идти бедному Яки?» На этот вопрос не было ответа четыре месяца назад – не было его и сейчас. Его кредит в Бухаресте был истощен. Его бы никто не принял. Чтобы избавиться от него, ей пришлось бы упаковать его вещи самостоятельно и выставить его за дверь. И в этом случае он наверняка уселся бы у порога в ожидании Гая, который впустил бы его обратно.

Опустошив тарелки, он потянулся и вздохнул:

– Пожалуй, приму ванну.

Он вышел, а Гарриет всё молчала. Понимая, что она не более Гая способна вышвырнуть Якимова на улицу, она решила зайти с другой стороны, а именно поговорить с Сашей. Возможно, мальчик полагал, что они, словно дипломаты, не подчиняются румынским законам. Нужно объяснить ему, что, укрывая его, Гай рискует так же, как любой другой. Как тогда поступит Саша?

Положение было отчаянным. Единственная надежда оставалась на то, что Саша вспомнит какого-нибудь друга, могущего дать ему приют, возможно кого-нибудь из однокашников-евреев. Существовала также его мачеха, которая заявила о своих правах на состояние Дракера. Кто-нибудь наверняка примет его.

Она вышла на кухню. Деспина сидела на пожарной лестнице, перекрикиваясь с другими слугами: до ужина у них оставался свободный час. Чувствуя себя здесь чужой, Гарриет проскользнула мимо служанки и стала подниматься по лестнице, но от Деспины ничто не ускользало.

– Правильно, – окликнула она Гарриет. – Навестите бедняжку! Ему там одиноко.

Деспина буквально усыновила Сашу. Хотя ей было сказано, что ему нельзя входить в квартиру, Гарриет не раз слышала, как они вместе смеются над чем-то на кухне. Деспина отмахивалась от ее страхов, говоря, что выдаст мальчика за своего родственника. Саша постепенно становился частью жизни этого дома и вскоре мог, подобно Якимову, окончательно здесь укорениться.

Возвышавшаяся над соседними домами крыша была залита жарким закатным солнцем. Жар не только изливался на цемент, но и исходил от него.

У парапета с северной стороны крыши выстроились деревянные сарайчики, напоминавшие купальни, пронумерованные так же, как и квартиры. Поднявшись на крышу, Гарриет увидела Сашу, который сидел рядом со своим сараем и бросал палку собаке – большой белой дворняге, которая, очевидно, жила здесь же. Увидев Гарриет, Саша вскочил. Собака замерла в ожидании, помахивая хвостом, словно грязным пером.

Чтобы как-то объяснить свой визит, Гарриет спросила:

– Как ты здесь устроился? Деспина за тобой смотрит?

– О да! – с готовностью ответил он и рассыпался в благодарностях за приют. Очевидно, ему не приходило в голову, что своим присутствием он подвергает их опасности.

Пока Саша говорил, Гарриет заглянула в его жилище. У этих сараев не было окон, и проветривались они только благодаря дыре в двери. На полу лежал соломенный матрас, который, видимо, раздобыла где-то Деспина, книги, которые принес Гай, и огарок.

До отъезда из Англии она не могла представить, как можно пережить морозную зиму или жаркое лето в такой лачуге. В Румынии, однако, она узнала, что миллионам людей подобное жилье показалось бы роскошью. Она шагнула внутрь, но там было так жарко и так плохо пахло, что она остановилась.

– Здесь очень тесно, – сказала она.

Саша извиняюще улыбнулся. Он прожил здесь всего несколько дней, но уже начал набирать вес. Когда они встретили его ночью на улице, Гарриет потрясло, каким грязным и опустившимся он выглядел. После того как он вымылся и надел одолженные Гаем рубашку и штаны, он стал напоминать мальчика, которого она когда-то встретила в доме Дракеров: с лица его исчезло выражение испуга, а на голове появилась тень прежней шевелюры.

Он не был хорош собой: длинный нос, близко посаженные глаза, длинная сутулая фигура, но в его облике было нечто деликатное, и при первой встрече он напомнил ей нервного зверька, пообвыкшегося в неволе. Благодаря этому он показался ей близким.

Гарриет чувствовала себя рядом с Сашей совершенно свободно. Она протянула ему руку и сказала: «Давай посидим», после чего забралась на низенький парапет, окаймлявший крышу. Отсюда открывался вид на весь город – крыши сверкали в знойном мареве, которое уже начинало сгущаться и золотеть к вечеру. Саша прислонился к стене рядом с ней. Она спросила, как он объяснил свое присутствие слугам, живущим в соседних сараях.

– Деспина говорит, что я приехал из ее деревни, – ответил Саша.

Он нисколько не походил на крестьянина, но вполне мог сойти за сына еврейского торговца. В любом случае никто, похоже, не обращал на него внимания. Деспина утверждала, что среди слуг в Бухаресте укрываются тысячи дезертиров.

– Сколько ты пробыл в Бухаресте до нашей встречи?

– Две ночи.

Он рассказал, что сумел оторваться от остальных в Черновцах и тайком сесть на товарный поезд, который довез его до столицы. По прибытии он попытался переночевать на привокзальном рынке, устроившись под одним из прилавков, но вскоре после полуночи его прогнали нищие, которые привыкли там спать. Следующую ночь он хотел провести в парке, но там в очередной раз устроили облаву на шпионов. Преисполненные служебного рвения полицейские бродили по парку всю ночь, принуждая его то и дело искать новое укрытие.

Он не знал, что произошло с его семьей. Он писал из Бессарабии своим теткам, но ответа не получил. Добравшись до Бухареста, он отправился к своему бывшему дому, но увидел в окнах квартиры новые занавески и понял, что Дракеры здесь больше не живут. На улицах ему встречались знакомые, но он так боялся повторного ареста, что не решался ни к кому подойти, пока не увидел Гая.

Во время этого рассказа Саша искоса поглядывал на Гарриет и улыбался – он уже совсем не выглядел несчастным.

– Ты знаешь, что твои родственники уехали из Румынии? – спросила она.

– Гай рассказал.

Если Саша и знал, что они сбежали сразу же, не заботясь об их с отцом судьбе, его это явно не тревожило.

Гарриет решила, что пора намекнуть на возможность переезда.

– Твоя мачеха еще здесь, разумеется. Может быть, она бы могла тебе помочь? Ты мог бы жить с ней.

– Только не это, – прошептал он в ужасе.

– Она же не причинит тебе вреда? Не выдаст?

– Пожалуйста, не говорите ей обо мне.

Он явно не допускал даже мысли о воссоединении с приемной матерью. Итак, этот вариант отпадал. А что же друзья?

– Ты, наверное, знаешь многих в Бухаресте, – продолжала Гарриет. – Неужели никто не найдет для тебя места получше?

Саша объяснил, что, поскольку он учился в частной английской школе, у него нет здесь старых друзей. А как же университетские товарищи? Саша покачал головой. У него были знакомые, но неблизкие. Ему не к кому было обратиться. Евреи нелегко сходились с людьми: в этом обществе, полном антисемитизма, им приходилось держаться настороженно, а Саша к тому же был отгорожен от мира своей большой семьей. Дракеры сформировали собственный круг, безопасность которого зависела от власти Дракера. Его арест послужил сигналом к бегству. Замешкайся они – и могли бы серьезно пострадать.

Наблюдая за Сашей и раздумывая, что же с ним делать, Гарриет поймала на себе его взгляд и поняла, что его напугали ее вопросы. Он снова выглядел испуганным и затравленным, и Гарриет осознала, что она ничуть не более Гая способна выставить на улицу бездомного. Когда речь шла о человеческих нуждах, ее решимость куда-то испарялась.

Отвернувшись, Саша увидел собаку, которая терпеливо ждала его, сжимая в зубах палку, и протянул к ней руку. Гарриет тронул этот нежный жест. Она вдруг поняла, что мальчик ей небезразличен – так же, как рыжий котенок, как все те животные, которых она подбирала в детстве, поскольку они никому больше не были нужны. Гарриет задумалась, почему Якимов не вызывал в ней таких чувств. Возможно, потому, что ему недоставало невинности?

– С нами в квартире живет еще один человек, князь Якимов, – сказала она Саше. – Мы пока что не можем его выселить, ему некуда идти. Я ему не доверяю. Будь осторожен. Не попадайся ему на глаза.

Она слезла с парапета и сказала на прощание:

– Это жуткий сарай, но ничего лучше сейчас нет. Если Якимов съедет, а я надеюсь, что так и будет, – займешь его комнату.

Саша улыбнулся ей вслед. Все страхи были позабыты: он радовался, словно бродячий пес, который нашел себе приют и всем доволен.

На следующее утро одна лишь Timpul написала об «оборванцах в зеленых рубашках, над которыми смеялась вся Каля-Викторией». К вечеру, однако, интонации изменились. Все газеты неодобрительно написали о марше гвардистов, поскольку король объявил: если это повторится, военные будут стрелять по марширующим.

«Гвардия» вновь ушла в тень, но поговаривали, что причиной тому стала не угроза короля, а речь предводителя гвардистов Хории Симы, который недавно вернулся из Германии. Он посоветовал им спрятать зеленые рубашки и петь про капитана молча. Время действий еще не пришло.

Гвардисты снова стали бродить по улицам в ожидании сигнала – мрачные, потрепанные, враждебные. Весной Гарриет казалось, что их видит она одна, но теперь их заметили все: горожане восхищались, опасались, а евреев обуял ужас.