Обретший себя

Голова кружилась и трещала, словно накануне он гулял как юный повеса, надравшийся до зелёных чертей. Но память при нём осталась впечатляюще трезвая и кристально прозрачная. Он помнил каждый вдох и выдох, каждый глоток, с которым старая жизнь, точно омертвелая кора, сходила с его расшитого рубцами сердца.

Вчера он твёрдо решил: хватит жить в метаниях памяти, в завывании эха имён, поблёкших и высохших, как прошлогодние листья. Пора двигаться хоть куда-то. А для начала сгодится и эта точка. Точка нового отсчета.

Поморщившись, он высвободился из чьих-то рук, те сонно цеплялись за него чуждыми и бесполезными якорьками. Стараясь не добавлять гула в больной голове, он медленно двинулся к краю постели и тут же наткнулся на новое препятствие в виде тела – голого, женского, сонного тела. Сколько же их тут? Две, три или все пять? Ночью вокруг него вилось пять молоденьких и смазливых куртизанок – каждая так и норовила обойти другую, лишь бы оказаться в его постели первой. Проклятый угар! Чёртова мужская слабость.

Он зажмурился и перелез через спящую девицу, пройдясь животом по её прохладной спине, та что-то устало простонала, но не дёрнулась и тут же громко засопела.

Наконец его ноги опустились на твердь пола. Холод паркета передался ступням, а за ним всему телу. Только теперь он сообразил, что абсолютно гол и понятия не имеет, где его одежда. Подслеповато щурясь в полумраке, – над ложем королевских размеров тускло изливал розоватый свет настенный бра, – он скорее с досадой отметил: девушек четверо. Две девицы лежали по бокам от него, и парочка в изножье. Все блондинки. Его упрямый пунктик.

Та, что справа, даже ничего, только, пожалуй, чересчур тоща. А слева… Лица он не видел, недавняя соседка по постели лежала на животе, утопив в подушку половину лица, а другую его часть накрывали сползшие волосы. Ну и хрен с ней. Дурнушку он бы не подпустил к себе, значит, приемлемая. Что до сладкой парочки, те, безусловно, близняшки, ну или таковыми ему показались. Они даже во сне лежали, прилипнув друг к дружке, ну точно любовники.

Как обычно к горлу подступила дурнота. Нет, дело не в перебранной дозе крови и не в переутомлении – то всё не про него. Эти обнажённые тела, безымянные лица – для него они сливались в одну ночь, не имея начала и конца. Какая-то промежуточная станция похоти. Попытка сбежать и забыть, заткнуть на миг брешь черноты, что не унималась и не думала зарастать. Сколько ночей прошло с тех пор, как он познал горечь? Он всё прекрасно помнил, но отсюда, из спальни с затушёванным светом, в котором голые тела женщин представали всякий раз остовами мертвецов, омытыми кровью, ему чудились столетия. Хотя прошло меньше двух лет.

Надо бы избавиться от шалав; он предпочитал встречать рассвет в одиночестве. Так ему представлялось честнее перед самим собой. Пускай брачные узы давно пали с его сердца, душа же сопротивлялась, и подавляемая ночами, в дневное время неумолимо взывала к совести, для острастки натравливая неподкупную память.

Где же одежда его? Хотя бы брюки, чтобы предстать перед подручными в достойном виде. Пошарив по комнате среди беспорядочно разбросанных островков женской одежды, ему удалось разыскать среди дамских шмоток брюки и рубашку. Измятую и сдобренную засохшей кровью рубашку он накинул, предпочтя не застёгивать. Всё равно ненадолго: как выставит шлюх за дверь, сразу снимет с себя всё, а затем – незамедлительно в душ. Смыть угарную ночь, на этот раз последнюю в бессмысленной череде.

Выглянув за дверь, он обнаружил в сторонке на стуле задремавшего охранника: парень лет двадцати, очевидно, из последних остатков сил держался, неся караул, но юность, бессонная ночь, да и откровенная скука, что уж говорить, доконали паренька. Начальник нахмурился и хотел рявкнуть по обыкновению, но что-то в безмятежном лице спящего переменило настроение и он, подойдя вплотную, негромко позвал:

– Ма́рик, эй, Ма́рик.

Не так уж и глубоко погрузился в сон юнец, как только его имя прозвучало в коридоре, он вздрогнул и нервно встрепенувшись, вскочил со своего места. Близкий вид начальника, к тому же явно подловившего его, Марика, на месте преступления, вконец обескуражил и напугал молодого человека. Он уже изготовился получить нагоняй и открыл рот, дабы начать извиняться, но в сонной голове как назло ничего не возникало – все мысли ещё пребывали в благостной воле дремоты.

– Хоть кто-то выспался, – ровным голосом произнёс главный. – Я тоже хотел бы поспать, но один. Там, – он поморщился, не глядя в сторону спальни, – надо прибраться.

– Хорошо, господин, – тут же с энтузиазмом откликнулся Марик.

– За десять минут управишься? Я подожду в кабинете.

– За пять, господин!

Взгляд холодных серых глаз задержался на лице подчиненного, словно что-то припоминая, но вот он соскользнул с Марика и устремился к соседней со спальней двери – к кабинету.

– Нет, Марик, десять минут, не меньше, – донёсся сдержанный голос босса, он уже направлялся в кабинет и говорил, на ходу, не оборачиваясь. – Негоже провожать дам второпях, даже у путан есть право на достойные сборы.

Парнишка что-то ответил, но его лепетание растеклось в воздухе бессвязностью. Во всяком случае, начальник уловил тон готовности и того было вполне достаточно.

Скрывшись за дверью смежного с опочивальней помещения, он замер. Тьма, впустившая его в свою обитель, царствовала с самого вечера, как только он покинул кабинет в шесть вечера, погасив свет. Если он справа пошарит рукой по стене, нащупает выключатель – мрак канет к чертям в преисподнюю. Правая рука медленно поползла вверх по стене, как вдруг остановилась совсем близко от нужного рубильника и немедленно упала вниз.

Он передумал. Зачем портить тьму, когда на душе свет давно угас? Всё равно он здесь на десять минут. Через полминуты глаза привыкли к черноте, та будто выцвела под его взором, открывая ему всю подноготную его убежища. Стены, облицованные высокими до потолка шкафами, забитыми под завязку книгами. И все издания на одну тему, она заняла его ум с полгода назад, но её навязчивость поразительна: одержимость способна неделями, месяцами собирать крупицы ценности, если воля ей подчинена. А у него воля была не то чтобы железная, – каменная!

Даже громадный письменный стол с главенствующим на нём ноутбуком, утопал в архивных папках с многочисленными свидетельствами, скрупулёзно собиравшимися по всему свету с незапамятных времён. А сколько их распихано по шкафам? Начиная с легенд и детских сказок, заканчивая достоверной статистикой и чёрно-белыми, цветными фотоснимками доказательств.

Отчего же ему не давала покоя мысль о том, что некоторым от природы доставалось чуть больше, чем остальным? Нет, он считал, что это даже чересчур. Если бы дьявол существовал, и к нему можно было попасть на приём, то за ту возможность, что доставалась некоторым с рождения, легко продать не то, что душу – жизнь! Но куда там. Вот если бы заполучить себе в штат этакого счастливчика, тогда б желанная месть уже из призрачной перешла в ранг реалии. Вот тогда бы праведники угодили в его западню, и уж тогда он заставил бы их танцевать на раскалённой сковороде своего мщения.

Он и не заметил, как приблизился к окну, оно располагалось как раз напротив двери. Широкое, вытянутое, с арочным верхом, окно открывало ночную суть, ведь с вечера его никто не зашторил. Так странно, ни единой звезды на чистом, вороновом полотне неба. Лишь одинокий серп-месяц – солнечная прореха в чернильном полотне небес. Мужчина у слепого окна вздрогнул. Он мысленно сравнил себя с небесным одиночкой, и на душе стало ещё гаже и горше: один в своём безмерном космосе страданий и горд настолько, чтобы заслониться от всего сущего, выставив напоказ ни больше, ни меньше – кусочек себя.

За стенкой, в спальне, послышались строгие окрики (то Марик усердствовал, подгоняя сонных дам) и как результат – недовольная перебранка тех с охранником.

В темноте секунды тянутся минутами, а минуты перетекают в часы. Возня и ругань вытекли за пределы спальни и перекочевали в коридор.

– Монстр! Так и передай ему! – донесся за дверью раздосадованный дамский голосок с примесью истерии. – Не мог дождаться рассвета. Сволочь, гонит в ночь.

– Иди, иди, давай, – напирал тут же суровым тоном голос Марика. – Тебе и того довольно. Небось, господин не поскупился.

– Не поскупился, – передразнила его с едкой интонацией та же потаскунья.

– Ну и закройся на замок, – ледяным, беспрекословным голосом приказал охранник.

Надо бы ему вменить: урезать общение с этими особами. Нечего с ними лясы точить, иной раз молчание действует на людей пуще слов. А с другой стороны, повторять подобные ночи он расхотел. Угарные ночи, затмевающие совесть, но бессильные пред памятью. Что толку с них, если после похмелье жёстче и беспощаднее, чем от крови и алкоголя?

Кровь…. Да, когда-то она дала ему краткость забвения. На месяц? Три месяца? А потом? Выяснилось довольно скоро, что он не подвластен зову крови, как большинство. Слабость, что подтачивала многих, в нём обрела столь мощную силу, что за пять месяцев из рядовых вурдалаков он выбился в единственного лидера своего города. А затем, будто застрял в петле времени, повторяя ритуал оргии еженощно, а днями руководя кровавой сетью вурдалачьей группировки.

Голоса в коридоре стихли. Он прошёл к стене, служившей перегородкой меж кабинетом и спальней, нащупал секретный рычаг, нажал, тем самым отворив дверь, замаскированную под книжный шкаф.

Слова шлюхи застряли в его гудящем мозгу: она назвала монстром – кого? его? или Марика? Даже странно, но его отчего-то цепляло простецкое ругательство. А ведь в постели оно имело совершенно иной оттенок и вкус из тех же уст. Ну да, это то же самое, как и с прочими словами: важен смысл вложения, а не внешняя оболочка. Те же понятия "мрачный", "серый", "тёмный" не всегда несут в себе оттенки чего-то зловещего и тягостного. Ведь и грозовая, свинцовая туча – с виду угрюмое создание – может одарить кого-то радостью: разразиться долгожданным дождём.

Он улыбнулся этому размышлению, совсем чуть-чуть, уголками губ, но оказавшись уже у самой постели, на которой царил хаос из скомканных и несвежих простыней, очнулся и помрачнел.

Здание, в котором располагались штаб-квартира вурдалаков и частные покои вожака, не особо удовлетворяло его вкусу и потребности в одиночестве. Народу тут околачивалось прилично по делу и без; он и рад бы всех выпроводить, и те бы подчинились беспрекословно – так возвеличилась его власть – но тем он и отличался от предшественников, что проявлял себя внимательным властителем.

«Как ни борись с природой души, а не вытравишь из себя гуманность, если такова дана тебе вселенной» – так говорила она в ненастные дни его жизни, прошлой жизни. Когда он решился идти по головам, зная – терять больше нечего – её голос вывел его из мрака и удержал то немногое достоинство, что сохраняет в человеке человека. Именно тогда это его спасло и выдвинуло на голову выше всех прочих. Даже самые пропащие и гнусные типы устали от бездушной жестокости и презрения, и стоило дать им крупицу уважения и толику любви, как его возвели в ранг бога. Как ни борись с природой души…

Он с остервенением сорвал простынь, за ней другую и так – пока ложе не стало таким же нагим, как он минутами ранее. Из платяного шкафа, единственного, кроме кровати, предмета мебели, он вынул порцию свежего постельного белья и скрупулёзно принялся выстилать простынь, с маниакальной дотошливостью заправляя уголки и разглаживая мельчайшие складочки. Если «проводы» отработавших куртизанок он сбагривал на подручных, застилку белья не доверял никому, даже горничным. Ещё один пунктик.

В ду́ше, встав под сильный напор обжигающе горячей воды, он задержался на десять минут. Вода, почти кипяток, вытравливала с кожи все запахи, ласки и прочие мерзости, коими он замарался по привычке. Это был ещё и способ сдерживания слёз – боль отвлекала от них как ничто иное. А плакать он не собирался, ни в коем разе, во всяком случае, пока не погрузится в сон, а там он уж не властен над собою.

Обнажённый и мокрый, вытираться после душа сил не осталось, он упал на постель. Влажные волосы тут же пропитали подушку водой, но ему было на то плевать. Тоска не замедлила вгрызться в сердце, подбросив для глубины боли образы тех, кто в будущее с ним не шагнёт. Тело, повинуясь нахлынувшей агонии, выгнулось и сотряслось, из горла вырвался стон горький и бичующий.

– Мария! Дори́ка!

Никто более не слышал от него тех священных для него имён и не услышит. Потому что не достойны. Всё что угодно пусть осквернят, вычернят, обратят в пепел, но только не эти святыни!

Он стиснул зубы крепко, до боли, силясь заглушить стоны. Зажмурил глаза.

До рассвета оставалось около двух часов или того меньше; ему хватит отдохнуть. А днём… Днём всё проще, на виду, в заботах и делах боль притуплялась, и владеть собою было легче. Так просто, что никому и в голову не приходило, каково ему в предрассветные часы.

Усталость всё ж смилостивилась над ним и, спровадив горесть, затуманила разум долгожданным сном.

Шум, что точил его голову, обессилел и стих. Картины, бесцветные, точно в раскраске, проступали тонкими контурами, сменяя друг дружку, разбухая от полнивших их плоские и мёртвые тела красок. Он едва успевал признать ту или иную работу незримого мастера, чья кисть-невидимка окрашивала и одухотворяла полотна прошлого.

Одна – безусловно, прошедшая оргия в его спальне. Столько мрачных оттенков красного, столько грязных подтёков.