«В мире должно быть место сказкам,

иначе этот мир мёртв»

Начало

Что может дать маленькому городку заезжий балаган? Чем отплатит он за временное пристанище гостеприимному хозяину? Безусловно, наградой станут яркие события и смесь незабываемых воспоминаний, долго будоражащие обывателей. Но для особо пытливых и беспокойных душ найдётся особая награда – смятение, которое безвозвратно перевернёт их судьбы верх тормашками.

С раннего утра жизнь маленькой Гранамы пульсировала в новом ритме. Привычный, размеренный быт жителей был непоправимо нарушен и подчинён явлению редкому для этих мест, неслыханно скандальному, сколь же и притягательному. С первыми лучами июньского солнца в город ступил караван разноцветных машин, дабы захватить центральную площадь радужными шатрами и погрузить Гранаму на две недели в бесшабашное ярмарочное веселье.

Разумеется, среди пёстрых гостей затесался и цирк-шапито с кочевниками-артистами.

– Неужели они целых две недели будут давать здесь свои возмутительные представления? – тишком шептались горожане постарше, при этом щурясь с осуждением.

– Ух, ты! Целых две недели! Невероятно! – чуть громче, возбужденно, гудел рой молодежи, предвосхищая, как кучка лицедеев из заезжего цирка скрасит серые будни провинциального городка.

– Вот это да! Космос! Круть! Улёт! – уже вопило младшее поколение Гранамы, ничуть не смущаясь косых и чопорных взглядов старших. Уж они-то повеселятся от души!

Самые старые жители, коим прочие приходились детьми и внуками, а кое-кто даже правнуками, молчали. Они многое знали и многое повидали. Не то, чтобы шапито да и ярмарка считались вне закона, пожалуй, ещё нет, но уже не поощрялись в крупных городах Вельтаврии так, как на её окраинах. Где-то наверху под сукном уже лежал проект, по которому в будущем подобным действам места не будет. Старики знали, что существовать ярмарочным шествиям оставалось от силы год, а может и того меньше. А пока…. Пока пусть себе тешат народ. У людей и так ничего светлого не осталось, всё забрали, праздники и те упразднились. Что уж говорить о сказках… Но тс-с-с. Об этом даже думать нельзя.

Словно читая мысли старого поколения, от одной машины к другой прошёл клоун с совершенно неулыбающимся лицом. Да и остальные члены его братства выглядели не шибко бодрее, вытаскивая скарб и натягивая шатёр, ещё пёстрый, но уже штопанный не раз и имевший целый набор заплат.

– Интересно, а звери будут? Жуть, как хочу посмотреть на льва! Услышать его рёв! – взахлёб тараторил один мальчуган другому.

– Да какой там лев! Ты на машины посмотри, где ты видишь клетки? Хоть одну? – придирчиво рассматривал его приятель вереницу размалёванных колымаг.

Да, в чём-то он был прав. В этот раз в представлении льва не предвиделось: несчастный отдал Творцу душу, постарев и одряхлев до такой степени, что уже ни о каком актерском поприще не могло идти и речи. Да и цирк еле сводил концы с концами, чтобы позволить себе подобную роскошь. Ни пантер, ни тигров, ни медведей и даже пони. В репертуаре удалось сохранить лишь несколько собак, кошек да кобру. В костяк представлений уместились акробаты, жонглеры да силачи, не считая клоуна. Но даже с таким бедноватым набором циркачи надеялись кое-что подзаработать, иначе этот город вполне мог стать для них последним.

Старожилы хранили мудрое молчание, они слишком хорошо знали, как всё пёстрое, яркое и неординарное быстро уходило в тень прошлого. У нынешней власти существовала такая Красная Папка, в которую с завидной скоростью угождало всё, что отличалось от повседневности, что не шло нога в ногу со всем, говорило не так, а этак. Многое уже пропало в ненасытном и, казалось, бездонном чреве этой папки, а ей всё было мало. Она требовала ещё и ещё! И её кормили. Ей скормили поэзию, объявив её политической крамолой. Затем красные недра попотчевали художественными полотнами, назвав их напрасным и бесполезным маранием. За картинами пришел черед сказок, их отчего-то особо люто невзлюбило руководство Вельтаврии, посчитав не только бесполезными и ничему не учащими, но развивавшими ненужные и даже опасные фантазии. Хотя не только Вельтаврия узаконила запрет сказок, это она подглядела у соседей, а те в свою очередь у своих соседей и так далее. Весь мир преследовал и гнобил любой намек на сказку. И скоро подобное произойдет с ярмарочными гуляниями и бродячими цирками. Старожилы знали, а потому и не думали поднимать шумиху. Зачем баламутить и сотрясать воздух понапрасну? Лучше сидеть в стороне, так вернее, так тебя не затянет в тень или ненасытное красное чрево забвения.

Однако, вопреки нескрываемому восторгу маленьких жителей Гранамы и тщательно маскируемому вожделению взрослой аудитории, циркачи не торопились распаковывать вещи, в отличие от суетившихся торговцев. Причиной тому оказался пустяк, формальность: мэр тихого городка не подписывал официального разрешения на согласие участия заезжего цирка в устоявшийся годами порядок Гранамы.

– Ещё чего! – гремел его голос в здании мэрии, составлявшей кольцо вокруг центральной площади. – Мало мне этого ярмарочного балагана, ещё и этих… проходимцев пускай. И куда? В сердце города! Прямо перед моими глазами! Нечего! На такую уступку я пойти не могу. Пусть… пусть занимают пустырь на окраине. Это ещё черта города и не так близко к площади.

Не так близко к мэрии – хотел выкрикнуть мэр, но не стал. Да, он слыл хорошим хозяином города, отменным аналитиком и даже в какой-то мере провидцем, а потому не стал раздувать шума из ничего, идя на уступку, но при этом и не теряя достоинства. А заодно и сохраняя свой авторитет перед будущими событиями. Ведь мэр знал, как и старцы, что час циркачей уже пробил, просто его ещё не слышно. Но пока нет официальных бумаг, запретить деятельность бродяг он не смел, да и как радивый хозяин не решился испортить праздник (довольно редко случавшийся в последние годы) горожанам. По правде, ничего скверного на душе против шапито у градоначальника не имелось, глубоко внутри он хранил восторг мальчишки, несшегося сломя голову к товарищам, дабы первым поделиться с ними радостью скорого представления. Но долг и высокое место взывали к его практичности и дальновидности: жалостью сыт не будешь. Стоит проявить чуть больше понимания, и тебе это аукнется в будущем. А быть мэром – мэру нравилось, да и не умел он больше ничего делать.

Вот и кричал для вида, так сказать, на будущее, потому что знал, как и старцы. Кому-то нужно вовремя смолчать, а кому-то накричать на подчиненных.

– Разворачивай, ребята! – протрубил грустный клоун. – Нам не сюда.

Изящная, как фарфоровая статуэтка, акробатка в спортивном костюме упрямо дернула головой, но послушно заняла место в машине. Атлеты с угрюмыми лицами и жонглеры с кислыми минами, что-то шепча себе под нос, расселись по цветастым колымагам.

Вереница из десятка машин, пронзительно и, как послышалось мэру из окна кабинета, презрительно просигналив клаксонами, медленно покатила в обратном направлении.

– Неужели им запретили выступать?! – удивлялись те, кто осторожно шушукался.

– Ну вот, праздника и так давно не было, а тут и последнего лишили! – возмущалась едва ли не в открытую молодежь.

А что же детвора? А те с воплями негодования и изумления кинулись догонять караван. Дети – не взрослые, в них надежда на чудо теплится дольше затухающего уголька.

– Да, не. Не запретили, – заверил шептунов суетящийся неподалеку, но имевший невероятно острый слух торговец сладостями. – Им выделили какой-то пустырь на юге Гранамы, где они и будут давать представления. Так странно, однако ж…

Но дослушивать суждения его никто не собирался, шепот усиливался, словно телеграфный отстук, разнося новость по городку. В тайне у каждого отлегло, хотя большинство продолжало осуждать одно лишь присутствие чужаков в Гранаме. Но притворство за последние десятки лет незаметно само по себе вжилось в горожан и обрелось в виде второй личины. Лишь дети, ещё неспособные лицемерить, открыто радовались предстоящим зрелищам. Но на то они и дети, им всё с рук сойдет.

Но не все послушно сели в цирковые машины, один человек всё же остался там, где и стоял. И самое занятное, никто не заметил и не придал этому значения, хотя он был чужим в равной степени как этому месту, так и балагану, с которым прибыл.

Высокий худощавый мужчина с любопытством осматривался вокруг, его серые и по-юношески ясные глаза кого-то искали среди суетящихся торговцев и любопытствующих обывателей. Широкие поля соломенной шляпы откидывали тень на пол-лица, но и той его части доставало, чтобы разглядеть смуглость загорелой кожи, тонкие и чуть закрученные пепельные усы и острую, клинышком, короткую бородку. Никто не мог бы сказать, каковы черты лица незнакомца: острые или мягкие – отчего-то в памяти внешность долго не держалась, ускользала и расплывалась. Даже то, во что был одет чужак, меняло цвет и форму в рассказах тех, у кого память оказалась шибче остальных.

«Тот тип носил синие джинсы, белые ботинки и серую футболку», – авторитетно заявлял один.

«Да, не. Какую футболку и джинсы? Костюм! Светлый костюм и сандалии» – возражал другой знайка.

«Всё неверно! Брюки, туфли и пиджак», – уверяло третье лицо.

На самом деле, Янус, так звали приезжего с балаганом, носил синие кроссовки, серые джинсы и тонкую льняную рубашку с длинным рукавом, глубокого сине-серого цвета. Сочетание ли этой гаммы в его одежде, а может, его личное свойство воздействия на людей приводили к тому, что в первые минуты знакомства людям казалось, будто в нательном одеянии господина смешивались небесная синева и сталь грозового неба. И становилось не по себе.

Да и истинный возраст пришельца не улавливался, ему давали от шестидесяти и дальше, хотя на самом деле он ещё не переступил этот порог, нося внутри пятьдесят четыре года.

Обведя взором площадь и не удовлетворившись, Янус обратил смуглое лицо к небу. По чистой бирюзовой глазури медленно ползли облака, точно взбитое картофельное пюре.

– Отлично, – удовлетворённо кивнул сам себе он, очевидно, наверху отыскав нужное.

– Что? Что отлично-то? – закудахтала поблизости средних лет торговка в аляповатом одеянии, на вид явно цыганка.

– Ночь будет, что надо, – тихо и неохотно отозвался мужчина в сине-серой рубашке. – Хорошая ночь, звёздная.

– Что мне ночь? Мне день важен! По ночам люди спят, – недоуменно пожала плечами женщина. – А вот завтра, к примеру, хороший день выдастся? А?

– А мне по чём знать? О том ветру ведомо, – ещё тише донеслось в ответ.

– Ишь, балабол! – сплюнула цыганка-торговка, отвернувшись на миг, а когда снова повернулась, странного незнакомца уже не было на месте. – И проныра.

На всякий случай проверила разложенный товар, но всё лежало на месте. Чудаков в мире полно, но не все из них безобидные простачки.

Однако Янус не был ни простаком, ни, тем более, чудаком. И, по правде, он прекрасно знал, каковым предстанет следующий день, считав карту неба: ненастным, в предчувствии бури. Так всегда происходит, таков закон природы: после ясной и звёздной ночи приближается буря. А сегодняшняя ночь ещё и была наполнена желаниями, недаром же она звалась Ночью на Ивана Купалу.

Но импозантный старик – для юной части Гранамы – уже шёл прочь от цветастых палаток с яркими вывесками и не менее разнообразным товаром. Он чётко видел тех, кого искал целый год.

Тремя золотистыми звёздочками лучились юные души, ещё не очерствевшие и способные внима́ть чудесам. Как раз то, что нужно старому волшебнику. Трое подростков четырнадцати лет, учащихся в одной школе, но не особо ладящих друг с другом да и с остальным миром.

Янус видел их золотистыми бусинами, нанизанными на леску, – такими украшают запястье руки. Но судьба и кое-что свыше иначе представляли будущее этих отроков. Янус с горечью подумал: утром следующего дня леске – прошлой жизни, прописанной до самой смерти в Гранаме, – суждено порваться, дабы бусины покатились в разные стороны. И даже Янусу невдомек, куда.

Но пока эти юные сердца продолжали биться в унисон со старым городком, пока они ещё находились в летаргии устоявшегося режима Вельтаврии и всего мира, не подозревая, да и откуда, что злой рок выставил на шахматную доску их судеб коварного ферзя. И ферзь первым делал свой ход.

"Если ты не разбираешься в деревьях,

можешь заблудиться в лесу,

но, если ты не знаешь сказок,

можешь потеряться в жизни".

Сайбириян Элдер

Юный пижон

С раннего детства, с момента как себя помнил, Влас считал себя непревзойденным сочинителем и рассказчиком. Правда, злые языки поправляли громкие звания, давая им, куда приземлённые и язвительные прозвища: Завиратель, Выдумщик, Хвастун и даже Выпендрежник.

Что ж, поэта обидеть может каждый. Но Влас видел в этих кривотолках только одну истину – ему завидовали. А то как иначе? Разве люди станут чесать почем зря языки? Разве только, чтобы выпустить наружу яд зависти.

Впервые Власу захотелось придумать что-то своё, когда ему исполнилось четыре года. То, что читала ему из книжек мама или рассказывал нудно-монотонным голосом отец – не устраивало малыша. В этих историях чего-то не доставало, какой-то искры. Истории не отличались оригинальностью, выдавая лишь скучные события из реальности. А мальчишеской душе жаждалось чего-то такого этакого! Вот так и появился сначала Человек-Тень, двойник самого Власа, а затем и целый мир, в котором творились чудеса, которым в реальном мире места никогда бы не нашлось.

Чем старше становился мальчик, тем дальше раздвигались границы чудесного мира, и богатела коллекция удивительных животных и странных людей.

– Но такого не бывает, сынок. Это же выдумка какая-то, – мягко поучала мама, нежно любившая чадо, но боявшаяся недоброй людской молвы. – Любая история должна быть правдивой. А в твоей где же правда?

– Но почему птица не может говорить, как мы? – недоумевал сынишка. – Может, птицы тоже думают, что мы глупые и не можем летать, как они. Но мы же летаем!

– Разумеется, мы можем летать, сын, но на самолетах, а не на крыльях, как птицы, – вступал в дискуссию меланхолик-отец.

У него всегда всё было категорично в сером цвете, из-за чего Влас не любил слушать что-либо из отцовских уст.

– А птицы – примитивные существа, кричат да гадят. Куда им до людей, – продолжал бубнить Власий-старший. – Так что, сын, оставь ты эти свои… э… выдумки. Ни к чему хорошему они не приведут.

– А что же тогда приведет к хорошему? – искренне удивлялся мальчонка.

– Только трезвая оценка реальности!

Ох уж эта фразочка. Когда отец не знал, как лучше уйти от щекотливого вопроса, то заканчивал одинаково – бросал свою коронную заумную мину. Она взрывалась, но эффекта не давала, да и как могла: ну какой ребенок поймет, что такое трезвая оценка реальности? А Человек-Тень в ту пору детства ощущался куда трезвее всяких папиных реальностей.

Друзей у Власа почему-то никогда не было. То ли изъян был в его фантазиях, которым никто из малышей, словно под копирку воспитанных, не верил, то ли проблема в их родителях, стремившихся ограждать своих чад от мальчика с опасным и буйным воображением, которое до добра не доведет. В школе ситуация не поменялась: косые взгляды, едкие смешки, зловещие перешёптывания и обидные прозвища следовали за парнишкой, болезненно наступая на пятки. И тогда он смирился с непониманием и ограниченностью окружения. Что ж, пусть так, но когда-нибудь он вырастет и, в конце концов, мир не сошелся клином на Гранаме. Вельтаврия насчитывала много городов и уж в одном из них ему наверняка местечко да найдется.

Когда Власу исполнилось девять лет, в доме появился новый малыш, забравший всё внимание взрослых. В тот период старший сын оказался чуть в сторонке и особенно углубился в свой мир, где Человек-Тень скрашивал его вынужденное одиночество.

Поначалу Влас едва не возненавидел Владика, младшего брата, но тот так умильно тянул к нему крохотные ручонки и смотрел с таким невинным любопытством, что обида на старших и тем паче на младенца исчезла сама собой. С того момента Влас принялся каждый вечер рассказывать братишке свои истории и неважно, что карапуз ни словечка не понимал, зато внимательно смотрел на старшего брата.

– Далеко-далеко, дальше, чем Вельтаврия, лежит страна, в которой все равны, – довольный вниманием аудитории в лице братика, вещал Влас. – Животные, люди и даже растения – все ладят друг с другом и понимают речь каждого. И в той стране нет ни президента, ни короля, ни парламента или партии, все живут свободно, без руководства и подчинения.

Идею о равенстве сочинитель услышал от бабушки, та помнила времена, когда «всё было иначе», и частенько рассказывала внуку истории на религиозную тему, что в нынешнее время не поощрялось ни в школе, ни дома, ни где бы то ни было. Но бабушка была старенькая и упрямая, а потому считала своим долгом делиться накопленным багажом знаний с потомком. Идея очень понравилась Власу, и он привил её в вымышленной стране, выбрав в слушатели неразумного и агукавшего младенца, зная наверняка, что тот не выболтает лишнего.

Но Владик быстро рос и развивался, и неудивительно, что первым произнесённым им словом стала «Тень», что немало смутило родителей и вызвало гордую улыбку старшего сына. Однако ж, это становилось опасно, и Влас вынужденно менял концепцию рассказа, больше делая уклон на говорящих тварей и меньше на равноправие.

– Расскажи ещё, ещё! – требовал звонкий голосок трёхлетнего Владика.

Темноволосая, как и у обожаемого брата, головка лежала на подушке, где простеньким принтом повторялись улыбающиеся умильные медведи – любимые звери маленького мальчика.

– Хорошо. Но лежи тихо и молчи. Чтоб ни словечка, – ставил главное условие Влас, приступая тут же к повествованию.

Малыш быстро кивал и радостно стискивал губы, дабы не нарушить просьбу.

Хорошо, что комната мальчиков отделялась от спальни родителей кладовкой и санузлом, иначе бы к Власу непременно возникли вопросы по поводу доносившегося шума в виде смешков, перешептываний и неожиданных возгласов, заканчивавшихся «тс-с-с!». Но мама с папой ни о чем таком не подозревали, мирно засыпая в одно и то же время, а вот дети самым дерзким образом нарушали режим, задерживая отход на боковую порой на час.

– Прежде, чем войти в ту страну, необходимо спросить разрешение у Человека-Тени, – начинал свою историю юный рассказчик.

– А если Человек-Тень не даст разрешения? – забыв про обещание, тут же подключался Владик.

– Значит, ты в неё не войдешь. Всё просто. А за то, что ты меня не слушаешь, я тебя накажу.

И Влас принимался щекотать непослушного мальца, а тот заливался пронзительным смехом и вертелся, как юла. Но оба были довольны, ведь каждый знал: правило – условность, и нарушить его не преступление. А озвучивалось оно для проформы, потому что у всего должны быть правила, а иначе никак, иначе мир рухнет. Во всяком случае, так учили младших старшие в Гранаме.

Когда оба выбивались из сил, нахохотавшись до слёз и красных лиц, рассказ возобновлялся.

– И в той далекой стране каждый день случаются чудеса.

– А какие они, эти чудеса? – переспрашивал младший братишка.

В жизни Владика всё протекало гладко и однообразно, исключение из этого единообразия состояло в вечерних рассказах старшего брата. Вот где никогда события не повторялись. И вскормленный фантазиями Власа мальчуган с нетерпением ожидал скорейшего прихода ночи, что само по себе служило сигналом к чему-то интригующему и явно запретному, раз об этом никто не должен был знать. А что ещё так не сплачивает, как тайна? И говоря о Владике, можно с уверенностью сказать, что он боготворил брата.

– Всякие. Например, вода в озерах и реках всегда теплая, и потому там могут жить не только рыбы, но и люди.

– Не может быть, Влас! – изумлялся малыш. Глазки становились до того круглыми, что Владик даже напоминал Феликса, домашнего кота. Только усов не хватало. – Я сам проверял в ванне: под водой плохо дышать.