Свадьба

Утро выдалось морозным. Возле станционного магазина стоял худой солдат в старенькой потертой шинели, с тощей котомкой за спиной. Изучив вывеску, он решительно толкнул тяжёлую, обитую железом дверь. Та с трудом поддалась, и солдат очутился в темноватом помещении.

До войны это был богатый магазин, где к престольным праздникам продавали шоколад и лимоны. Теперь на пыльных полках лежали календари, фляги керосина, а по стенам висели хомуты.

– Как-то пусто у вас, – озадаченно сказал солдат, оглядывая прилавок.

– Да, – развел руками хозяин, – хоть околевай.

– Гостинца сродственникам купить хотел…Три года сына не видел.

– Вона как! Три года, говоришь… Да погоди, найду для тебя кой-чего.

Хозяин открыл боковую дверь и зашуршал кульками.

– Привезли вчерась крупы и сахару чуток, мука картофельная есть…

– Давай всё, – обрадовался солдат.

Через несколько минут он шёл по шоссе, немного подволакивая ногу и сторонясь проезжающих саней. Вдруг позади фыркнула лошадь, послышалось: «Тпру, стой, милая!» – и незнакомый хрипловатый голос сказал:

– Никак Сапожниковых зять?

Солдат обернулся и увидел рыжую кобылу и бородатого возницу в санях.

– Он самый.

– А я смотрю: лицо как будто знакомое, – обрадовался возница. – Садись, доведу по-суседски. Я Антип, сусед ихний. Запамятовал, как тебя нарекли?

– Константином. Спасибо… нога разболелась. – Солдат с облегчением снял котомку и сел в сани.

– Но, Жозефина, пошла, родимая!

– Жозефина! – усмехнулся солдат – Кто же её так назвал?

– А что? Хорошее имя, – обернулся Антип. – У нас и Наполеон есть, дочка хозяйская придумала… Ты на побывку али как?

– Насовсем. После ранения чуть богу душу не отдал.

– Это хорошо, что насовсем… Скорее бы войне конец, без мужика в деревне худо. Кого убило, кого покалечило. Баба как лошадь всё на себе везёт, сама в оглоблю впрягается. Лошадей почти с каждого двора увели. У Михаила-то, хозяина, хотели племенного жеребца забрать, уговорил взять кобылу какую ни на есть.

– Моих сродственников давно видели? – переменил тему Константин.

– Вчерась видал, мы же суседи. Мальчонка твой здоров, вымахал – не узнать.

– Я его махоньким совсем оставил… Вдруг не признает меня?

– Что ты! Признает, конечно, не сумлевайся!

Антип немного подумал, порылся в мешке и вынул красную жестяную банку.

– Ну, стало быть, тебе нужнее. Держи, сыну отдашь, вроде как от тебя гостинец.

Банка была большая, ярко-красная, с золотыми буквами на глянцевом боку.

– «Монпансье из фруктовых и ягодных соков… Абрикосов и сыновья», – прочёл Константин. – Спасибо, дядя Антип.

– На здоровье. Признает, куда денется-то? Родная кровь… Давай, Жозефинушка, давай, голубушка, чуток осталось!

***

Полинка выпросила у матери красные лоскутки и шила почти всамделишные сапоги для кошки, как в книге сказок, которую Яшка принёс из школы.

– Четыре сапога надо, – настаивал Лёша, – Зайка не сможет на двух ногах ходить.

– А на картинке два! – возражала Полина, указывая на хитрого кота в сапогах со шпорами. – Лоскутков все равно только на два сапожка хватит.

Лёша застыл, прислушиваясь к чему-то, потом сказал, будто выдохнул:

– Тятя едет…

– Он на Крещение приедет, до Крещения эвон сколько! Мама, – повернулась Поля к матери, – Лёша говорит, что дядя Костя едет.

Мать посмотрела на отрывной календарь и сказала, отряхивая руки от муки:

– Нет, дочка, рано ещё братцу Константину. Он писал в письме, что в госпитале лежит, ногу лечит. С чего ты взял, баловник?

– Ему мама сказала, – встряла Полина.

– Я и сам знаю, он на лошади едет. Лошадь рыжая, с белым пятном на лбу. И дядя Антип с тятей… тот, с бородой который.

– Ну что ты, братец Константин на поезде должен… Царица Небесная, неужто и правда сегодня приедет? Поля, сходи-ка в курятник, собери яйца, коли есть – яишню сделаю. Совсем зимой не несутся, анафемы.

Мать поставила хлебы в печь, когда за окном стукнула калитка. Отворилась дверь, впустив морозное облако, и все увидели солдата в дверном проёме, будто в раме.

– Братец Константин… приехал…

Мамка в подоткнутой юбке, простоволосая, протянула навстречу руки. Чуть притупившаяся боль ударила с новой силой, подкатила комом к горлу, слёзы потекли прозрачными бусинками.

– Не уберегли мы Софьюшку, голубку нашу, корю себя за это… Как простудилась, так слегла и не встала больше… Мальчонка сиротой остался…

– Что ты, сестрица Вера, не кори себя. Я должен ноги тебе целовать за то, что ты Лёшку не бросила.

Константин подошёл, прихрамывая, неловко обнял. И не выдержал, заплакал на материном плече, вздрагивая и не утирая слез, не замечая трёх пар любопытных глаз, которые таращились на него из соседней комнатушки.

Лёшка оторвался от дверного косяка, подошёл и робко прильнул к отцовской ноге.

– Тебе маму жалко? – спросил он. – Не плачь, у неё больше ничего не болит.

– Лёшенька, ты знаешь, кто я?

– Знаю… Ты тятя.

– Ну вот и хорошо, Царица Небесная, – перекрестилась мать, улыбаясь сквозь слёзы, – признал…

Лёша получил в подарок трофейный нож с костяной ручкой и ту самую банку монпансье. Открыл жестяную крышку, и в избе сразу запахло рябиной, вишней, яблоками и ещё чем-то незнакомым, но очень приятным. Круглые разноцветные леденцы доверху заполняли банку и прижимали к стенке бумажный пакетик с яркой пасхальной открыткой. На картинке румяная девочка в жёлтом платье держала корзинку куриных яиц, а сверху располагалась надпись: «Христос Воскресе!» Открытку Лёша подарил Полине.

Обедали крупяной похлёбкой и редкостной яишней на молоке. Неторопливо пили чай с конфетами монпансье, катая во рту кисло-сладкие камешки.

Лёша украдкой рассматривал отца, открыто смотреть было почему-то стыдно. Глаза у тяти оказались добрыми, жесткие короткие волосы торчали, как ежовая шубка, и Лёше всё время хотелось их потрогать – не колючие ли?

На другое утро Константин был невесел, думал о чём-то своём, несколько раз порезался бритвой, когда брился перед маленьким зеркалом.

– Что-то ты смурной, братец Константин. Али спалось плохо? – спросила за чаем Вера.

– Я совсем не спал.

– Надо тебе мяты заварить, мята завсегда сон нагоняет.

Константин промолчал.

– К нему мама приходила, – тихо сказал Лёша.

– Господи помилуй! Лёшенька, ты иди с Полинкой поиграй, она книжку интересную покажет… Что же ты молчишь, братец Константин, что Софьюшка хотела?

– Испужался я сначала, как Софью увидел. Она просила Лёшку у тебя оставить, коли жениться захочу.

– Ты молодой, живое о живом думает, – отозвалась Вера.

– Ни о чём таком я не думаю, будем вдвоём жить. Потеплеет чуть – пойду дом в порядок приводить, пахать и сеять надо-тка. Чужой хлеб я есть не привык.

Вера пробовала возразить, что братец ни хлеба испечь, ни щей сварить не сможет. Да разве мужицкое это дело портки стирать и полы мыть?

– Ты научишь, сестрица Вера. С голоду не помрём. Так ведь, Лёшка? – подмигнул Константин.

– Так.

…Как только сошёл снег, Константин засобирался домой. Он загодя съездил с соседом в Андреевку, с бьющимся сердцем открыл дверь дома, в котором не был три года. Закрытые ставни не пропускали свет, в горнице было холодно и сыро.

Константин распахнул ставни – в окна ворвался солнечный свет, заиграл бликами на свадебной фотографии. На ней юная Софья в подвенечном платье стояла под руку с молодым безусым Константином.

Он снял фотографию со стены, отер пыль рукавом и поцеловал холодное стекло:

– Будем дальше жить, Софья… Я и Лёшка.

Константин принёс дрова из поленницы, затопил печь. Дрова затрещали, оранжевые языки пламени жадно набросились на поленья, будто голодные. Он нагрел воды и целый день мыл, чистил, скрёб… Застелил чистым бельём кровати, разостлал домотканые дорожки по полу.

– Ну вот, теперь всё как при Софье было.

***

Вера тревожно следила, как Константин запихивает свои и Лёшкины вещи в мешок, потом не выдержала:

– Может поживёшь у нас ещё, братец Константин?

– Пахать надо, земля ждать не будет, сестрица Вера.

– Оставь хотя бы Лёшеньку…

У Константина опустились руки.

– Вера, да ведь говорили уже. Я решил: Лёшка будет жить со мной.

– А коли женишься? Ты молодой, не будешь век один куковать.

– И не думаю об этом. А коли моей жене Лёшка придётся не по нраву, то мне такая не нужна.

Вера всплакнула, провожая Лёшеньку, и взяла слово с Константина немедленно известить её, если Лёша или сам братец заболеют, не дай бог, если помощь понадобится. Константин обещал.

Всё складывалось хорошо. Константин вспахал и засеял рожью свои полторы души земли – спасибо соседу, что выручил лошадью. Научился варить щи, кашу и другую нехитрую еду. Испечь хлеб никак не удавался ему, это оказалось целой премудростью. С квашнёй возиться – не мужицкое дело, права оказалась Вера.

За небольшую плату хлеб пекла соседка Матрёна, а дочка её, Феня, приносила утром пышный румяный каравай, завернутый в чистое полотенце.

Стала замечать Матрёна, что Феня всё самое лучшее надевает, когда к Константину идёт. Полусапожки жёлтые, кофточку новую, один раз на Пасху надёванную. У зеркала крутится, ленточки в косу вплетает.

«Невестится девка, – подумала Матрёна, – перед вдовцом колченогим прихорашивается. Ну уж нет, не для него ягодку растила!»

Она невольно нахмурилась. Бабка Клава, у которой не язык, а жало змеиное, шепнула, что Феня уходит в лес с Константином. Врёт, как пить дать, но следить надо.

– Феня, курей покорми и яйца собери, хлеб я сама отнесу.

– Маменька, да я уже оделась…

– Сказано – иди к курям!

Феня насупилась, нехотя сняла праздничные вещи и натянула будничные, вышла из избы.

…Ой, неспроста тревожилась Матрёна. Дочка-то выросла на загляденье: личиком пригожая, рослая, статная, коса золотистая в руку толщиной. Как было Константину не залюбоваться такой красавицей? Каждый день приходила Феня, хлеб приносила, во всё лучшее одевалась будто на праздник какой собралась. Краснела и ещё пригожее делалась, когда с ней ласково разговаривал Константин.

Он предложил как-то:

– Может, чайку с нами, Аграфена Ивановна?

Феня согласилась на чай, присела на краешек лавки. Она застенчиво пила и не знала, куда девать глаза.

– Грибов нынче много… – сказал Константин. – Люблю грибки! Завтра надо будет наведаться в лесок. Хотите со мной по грибы, Аграфена Ивановна?